«Прививая литературе зоологические инстинкты…»

Для начала хочется предложить читателю загадку. Как вы думаете, о ком это: «ярый эгоист, циник, глашатай человеконенавистничества «, » смакующий садизм», «дающий простор циникам»? Нет, не перебирайте, пожалуйста, имена знаменитых злодеев. Уточним: речь идет о художнике, о писателе. Добавим, что он «уродливо, в кривом зеркале изображал прогрессивные силы общества, презирал человека, унижал его достоинство», «поэтизировал раздвоенность облика, пустоту души, ущербность совести», при этом «проповедовал бессильную покорность, рабское смирение и тупую жертвенность», в то же время «прививая литературе зоологические инстинкты» и даже «стимулируя»»язвы капитализма».

Бьюсь об заклад: никто не угадал, что речь идет о Достоевском.

Нетрудно предвидеть понимающую улыбку читателя: вот, мол, набрали цитат из какого-то забытого сочинения вульгарно-социологического толка начала 20-х годов, чтобы показать, как далеко ушло наше литературоведение от наивных представлений полувековой давности.

Увы, дорогой читатель, вы ошиблись. Дело в том, что все приведенные выше цитаты извлечены из не так давно увидевшей свет статьи А. Мазурке-вича «Вопросы методологической подготовки учителя к обзорному изучению творчества Ф. М. Достоевского», предназначенной, как явствует из заглавия, в помощь школьному учителю.

– Не может быть! – воскликнет недоверчивый читатель. – В наше время высокое гуманистическое значение творчества великого русского писателя ни у кого не вызывает сомнений! Нет, это какой-то чудовищный анахронизм…

«Не может быть» – это действительно те самые слова, которые невольно возникают при чтении статьи А. Мазуркевича. Но титульный лист методического пособия «Повышение воспитательной роли литературы» подтверждает, что статья А. Мазуркевича¹- не сон. Она написана по свежим следам юбилея, в связи с которым «усилилась тенденция к замалчиванию слабых сторон его творчества». А между тем «классовые враги трудящихся» к орудуют и козыряют»»достоевщиной», «силятся «открыть» миру Достоевского» разные «уродства» (что это значит – понять трудно) и «повернуть его к миру затылком».

Но «не страшен Достоевский и бессильны его апологеты», если читать его «вооруженным глазом».

Методологию такого «нового» прочтения и предлагает учителю А. Мазуркевич, не слишком афишируя новизну своей концепции, но и не скрывая ее оригинальности.

«Помещаемый материал преимущественно исследовательского характера…» – со скромным достоинством сообщает автор.

Ну что же, коли так, то надо посмотреть, что это за «концепция» и какова «исследовательская» методология ее автора.

Итак, А. Мазуркевич за «справедливость» по отношению к Достоевскому. Это очень ценный призыв. В самом деле, кто же будет возражать против требования рассматривать творчество Достоевского «на соответствующей эпохе исторической почве» (если только не обращать внимания на своеобразный стиль автора)?

Конечно, никто не будет против этого возражать, но вот беда: горячий сторонник принципа историзма очень плохо представляет себе, как применять названный принцип в литературоведческом анализе. Будь это иначе, А. Мазуркевич (конечно, при условии непредубежденного прочтения Достоевского), бесспорно, поставил бы писателю в заслугу яркую и очевидную антикапиталистическую направленность его творчества, заметил бы пронизывающий все его произведения пафос антибуржуазности.

Но нет, ничего этого создатель единственно «правильной» концепции не видит и не замечает. Совсем наоборот: он предъявляет Достоевскому обвинение в «социальной фальши», каковая «социальная фальшь» имеет, по мнению А. Мазуркевича, «вполне определенную окраску: отсутствие классового подхода к лицам и явлениям» (разрядка моя. – А. Л.).

…Было ли что-либо подобное со времен печальной памяти вульгарного социологизма?..

В другом месте, разбирая вопрос об интерпретации Горьким образов Достоевского, А. Мазуркевич пишет: «Во всех этих сравнениях Горький мыслил категориями классовыми, чего недоставало Достоевскому» (разрядка моя. – А. Л.).

Можно было бы увеличить количество примеров, показывающих, как А. Мазуркевич берет на вооружение и выдает за единственно верную методологию именно то, что в свое время было справедливо отвергнуто нашей наукой.

При этом автор не забывает заручиться поддержкой авторитетов. Статья его обильно уснащена цитатами, ссылками и сносками. И нельзя не отметить своеобразного «мастерства» исследователя в обращении с рядом цитат. «По справедливому заключению М. Храпченко… – пишет, например, А. Мазуркевич, – «политический консерватизм, предубеждения, касающиеся освободительной борьбы», нередко «вставали препятствием на пути» творческих исканий Достоевского. Создается, таким образом, нужное А. Мазуркевичу впечатление, что М. Храпченко – единомышленник А. Мазуркевича. Но откроем цитированную статью…

«Иллюзии и предубеждения, которые были свойственны Достоевскому и касаются прежде всего путей и средств преодоления социального зла, не могут заслонить ни вдохновенной мощи его острой критической мысли, ни удивительной масштабности его художественного анализа и синтеза. Мнение, заключающееся в том, что мировоззрение писателя во всех наиболее существенных его проявлениях было консервативным, не соответствует действительности… – пишет М. Храпченко. – Политический консерватизм, предубеждения, касающиеся освободительной борьбы, не подчинили себе (разрядка моя. – А. Л.) яркую, пытливую мысль художника, хотя они нередко и вставали препятствием на пути его больших творческих исканий».

Как видим, мысль чуть ли не прямо противоположная тому, что утверждает, с помощью препарированной цитаты, Л. Мазуркевич.

Очень часто исследователь ссылается на главу о Достоевском в «Истории философии СССР», из которой извлечено пятнадцать цитат в кавычках и весьма значительное количество без кавычек. Даже тексты самого Достоевского приводятся преимущественно по этому изданию, вопреки сложившейся в науке традиции цитировать писателя по собранию его сочинений; даже очевидные опечатки – увы, попавшие в столь авторитетное издание – бережно перенесены А. Мазуркевичем в его работу. Лишь одним не воспользовался А. Мазуркевич – основной мыслью полюбившейся ему статьи, утверждающей гуманизм Достоевского, заостряющей внимание на яркой антибуржуазности его творчества.

Но особенно часто А. Мазуркевич обращается к Горькому; притом вклад свой в изучение проблемы «Горький и Достоевский» автор не склонен недооценивать и без ложной скромности сообщает, что в его работе «более тщательно и подробно рассмотрены и поняты горьковские оценки определенных сторон наследия Достоевского, чем это делалось в литературоведении до сих пор» (разрядка моя. – А. Л.). И это действительно так, если под новизной интерпретации разуметь полное забвение принципа историзма, столь почитаемого А. Мазуркевичем на словах… Горьковские статьи о Достоевском писались в совершенно определенных исторических условиях (в чем и сам Горький отдавал себе отчет) и прежде всего «в интересах социальной педагогики» (собственное выражение Горького). Скажем, протест Горького против постановки «Братьев Карамазовых» и «Идиота» на театральной сцене понятен и оправдан в той обстановке духовного нездоровья, какое отличало общество 1910-х годов; но как можно видеть в таких полемических выступлениях писателя незыблемые «положения о Достоевском»?

Чего доброго, и наше отношение к Толстому – «зеркалу русской революции» – придется пересматривать: и к его творчеству с точки зрения «социальной педагогики» Горький относился столь же отрицательно, ставя его в этом отношении рядом с Достоевским.

Комментируя замечание А. Фадеева по рукописи книги В. Ермилова о Достоевском, А. Мазуркевич приходит в восторг от совета не давать «вволю высказываться самому Достоевскому», расшифровывая этот совет как призыв «не отдавать много места текстам» Достоевского: это, мол, для массового читателя «излишне» и «даже вредно» (в действительности Фадеев говорит о том, что при подробном цитировании Достоевского собственно критика приходит «слишком «поздно», – ибо сильное воздействие Достоевского уже вовлекло читателя в орбиту его мысли, – и рекомендует Ермилову идти «рядом» с Достоевским). А. Мазуркевич развил этот принцип, не только не «давая много места» текстам самого Достоевского, но, по-видимому, не считая нужным и знать их, – что обнаруживается в тех редких случаях, когда он пускается в опасное плавание по морю, именуемому творчеством Достоевского.

Так, в укор Достоевскому – проповеднику смирения – приводится фраза: «Трагизм состоит в сознании уродливости… в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться». Если бы А. Мазуркевич знал контекст этой дневниковой записи Достоевского, он убедился бы, что писатель говорит о типе «подпольного человека», выведенного им впервые в русской, да и мировой литературе и уж, конечно, менее всего годящегося для иллюстрации идеи смирения. Восклицания Раскольникова: «Кто больше всех может посметь, тот и всех правее!»- и размышления самого Достоевского о смысле «Преступления и наказания»: «Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием», – бог весть почему представляются А. Мазуркевичу явлениями одного порядка, а знаменитая фраза «подпольного человека»: «Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить» (кстати, цитируемая А. Мазуркевичем с грубыми искажениями) – выдается за точку зрения самого писателя и призвана свидетельствовать, что не кто иной, как сам он, Достоевский, – «ярый эгоист, циник, глашатай человеконенавистничества».

Вообще получается удивительная вещь: А. Мазуркевич, вероятно, всерьез убежден в тождестве Достоевского со всеми его героями. И поэтому, скажем, слова «клоп», «дрянь», «тряпка», «червяк», «ничтожество», которые произносят и Раскольников, и «подпольный человек», и Митя Карамазов, он понимает как «развенчание» Достоевским «униженных и оскорбленных»: различие же между словами «смешного человека» и Раскольникова есть для него свидетельство «противоречивости» Достоевского… А разве у писателей «непротиворечивых» все герои думают одинаково и друг с другом не спорят?

Да ведь за такое наивное представление о «противоречиях» писателя хороший учитель ставит двойку…

Нет, не надо, ни в коем случае не надо учителю изучать методологию подхода к Достоевскому по статье А. Мазуркевича – даже с «расчетом на творческое использование в практике преподавания», ну, разве лишь в качестве образца того, как нельзя «подходить» к Достоевскому. И поистине достойно удивления, что такая статья появляется сегодня на страницах издания, преследующего научные и учебные цели.

1. А. Мазуркевич, Вопросы методологической подготовки учителя к обзорному изучению творчества Ф. М. Достоевского, в кн. «Повышение воспитательной роли литературы», «Радянська школа», Киев, 1972, стр. 113 – 161.

   Я пишу лишь о статье А. Мазуркевича, но надеюсь, что и другие статьи этого сборника, и весь он в целом не будет обойден вниманием специалистов.[↩]