Преодоление множественности

Поэзия, осмелюсь сказать, требует всего человека.

К. Н. Батюшков. «Нечто о поэте и поэзии»

1

Я держу в руках антологию новейшей русской поэзии «Девять измерений». Это почти 400 страниц стихов, подписанных разными именами. В том числе стихов складных, с оригинально закрученными метафорами и синтаксисом. О многих из них, однако, я не могу сказать, какое отношение они имеют ко мне. И почему я их должен читать?

Именно этот вопрос оказывается определяющим сегодня. Он субъективен. И все же я считаю, что мои принципы отбора не случайны. Они даны. Даны исторически сложившейся ситуацией. А потому и сами они могут быть поняты как историко-культурная ценность, выходящая за рамки моих личных взглядов и приоритетов. Таким образом, антология современной поэзии – повод описать эти принципы, не претендуя на полный анализ самой антологии, которая стала одним из промежуточных итогов деятельности журнала «Новое литературное обозрение» (НЛО). Вряд ли НЛО выпустит еще что-то подобное в ближайшие годы. Тем более есть повод поговорить о заданных здесь принципах поэтической работы в условиях множественности.

Антология составлена из поэтов и стихов, отобранных девятью составителями. Среди составителей поэты совершенно разной степени традиционализма и радикальности – от Бахыта Кенжеева и Максима Амелина до Полины Барсковой и Дмитрия Воденникова. Десятым номером в качестве довеска – авторы, которых отобрал критик Илья Кукулин. Каждый составитель «привел» с собой семерых. Итого 70 имен. Это воплощение многообразия.

В контексте антологии уже мэтрами предстает поколение тридцатилетних, которые, впрочем, вошли сюда не все¹. Остальные поэты моложе. Это оправдывает определение поэзии, представленной здесь, как «новейшей».

Илья Кукулин, написавший предисловие к сборнику «Рождение ландшафта: Контурная карта молодой поэзии 1990-х годов», говорит о множестве языков, «не сводимых ни к каким общим «корням»». Возникает лейтмотивный для нынешней культурной ситуации образ Вавилона – это имя, по мнению Кукулина, выражает суть общей ситуации в литературе 1990-х.

У меня изначально двойственное отношение к самому явлению множественности. Множественность всегда конкретна и безымянна. Ее прототип для меня – это ежедневный поток действительности, доступной глазу и разуму, это хаос деталей, событий, мелких сценок, в которых ты оказываешься задействован. Если поддаться этому потоку, можно однажды обнаружить себя где-нибудь на железнодорожной насыпи под Мариуполем. Или вдруг понять, что много лет протоптался на месте, хотя всегда хотел иного. Поток действительности требует сопротивления. Он опасен, он угрожает человеческой целостности. Это огромный материал для понимания, который чреват неизвлеченным опытом.

Но если этот материал преодолен, значит, он делает человека богаче, опытнее. А что значит – преодолеть множественность? Наверное, найти в ней смысл. Наделить какой-то логикой. Даже если суть этой логики будет состоять в нарушении всякой логики. Но общий субъективный знаменатель для объективного многообразия необходим.

А Илья Кукулин говорит, что таких общих знаменателей в нынешней поэзии либо уже нет, либо они чрезвычайно мелки и действие их распространяется на очень ограниченное число произведений и авторов. Сегодня легко влиться в какой-либо литературный кружок, вывесить свои стихи на сайте, самоиздаться. Это разнообразие форм самоорганизации и создает ситуацию многообразия языков.

В заявлении о множественности поэтических языков угадывается к тому же некоторое лукавство. Получается, что читательская установка на эту множественность всякий раз должна оправдывать слабость самих стихов? «Множественность языков» в стихах, написанных по-русски, – на этом можно всласть поспекулировать. Писать, например, тарабарщину. По идее, и ей должно найтись место в поэтическом ландшафте.

Возможны две реакции на нынешнюю ситуацию в поэзии. С одной стороны, это может быть, как выразилась Ольга Седакова, «голос обиженного и рассерженного подростка», которому нужно сей же час определить: принять или отбросить? Другой подход, как кажется, не отвергает ничего, а говорит об особенностях. Согласно этому подходу, понимания достойно все. Однако на деле своя форма неприятия культурного материала есть и во втором случае – это молчание. Сейчас мне близки оба подхода. Я многое отвергаю. Но мне важно определить, почему именно я отвергаю одни стихи, но принимаю другие.

2

Каким может быть критерий для поэзии в эпоху многообразия языков?

Возникая на базе языка, поэзия требует такого отбора, в котором совершается создание если не мира, то мировидения, высекающего искру нового между полюсами «далековатых» языковых понятий.

Зачем нужно это мировидение? Когда человек читает стихотворение впервые, он автоматически оценивает написанное категориями «нравится – не нравится». А когда перечитывает, уже иначе – «свое – чужое». В условиях подавляющего многообразия «чужое» отметается. Так, в потоке повседневности воспринимается и запоминается очень немногое. В «своем» слышен голос полноценного «другого» – человека, который видит нечто, что видишь ты, но иначе. Со «своим – другим» возникает внутренний спор, но его условием как раз и является ощущение близости. Все остальное – «чужое» – вызывает не желание спора, а желание сбросить его с корабля своей современности. Если конкретизировать, то просто не хочется, чтобы «свое» и «чужое» были на соседних страницах.

Для меня всегда будет чужим язык, за которым ничего нет. А также человек, который ничего не видит.

Возможно ли это? Ведь зрением наделен сам язык. Тем не менее это возможно, поскольку зрение есть у слова, а не у языка. Слово видит предмет. Язык становится словом в высказывании, за которым всегда стоит человек. Этот человек видит предмет через высказывание.

Как отличить состоявшееся поэтическое высказывание от несостоявшегося? Ведь порой кажется, что просто нужно очень, очень постараться – и ты соберешь воедино не связанные на первый взгляд между собой слова. Ведь каждый человек хочет думать, что ничего лишнего в мире нет. Но в моей жизни лишнего полно. Главный труд моей жизни – отсекать лишнее. Каждый день. Чтобы сохранить свою целостность. Иначе говоря – чтобы выжить.

Если в поэзии навалены куски действительности, которую поэт не потрудился прожевать, значит, это не поэзия. Плохая поэзия – сплошной эффект лишнего.

3

Я думаю, что полноценный художественный мир – это главный критерий хорошего стихотворения. Сразу возникает вопрос: а какой мир должен возникать в стихотворении? Ведь даже в тех стихах, которые совсем «чужие», мир все-таки есть. Например, стихотворение Д. Гатиной.

укатило лето

окотилась моя мурлыка

самостоятельно.

кто невпопад будит –

получит спросонья

укатило лето

шариковой зеленой

на память

получит по почте

наотмашь

моей рукой розовой

мягкой мятой

душистой

вытащенной

не разглядев.

Мне не нравится это стихотворение. Но под настроение попадется – и вроде как мило. Угадываются вдруг поэтические черты еще не проснувшейся девушки, которая «не разглядев» может залепить «спросонья».

Читательский вопрос:

1. Например, неясно, почему в «Девять измерений» не попали стихи Бориса Рыжего, который включается – хотя и посмертно – в поколение тридцатилетних (ср., например, 10/30. Стихи тридцатилетних. М.: МК-Периодика, 2002).[↩]