Преодоление дистанции
«История русской литературы XIX века. Вторая половина». Под ред. Н. Н. Скатова, М., «Просвещение», 1987, 608 с
В ряду литературоведческих жанров учебник прочно занял место самого скучною. Учебник по истории литературы – в особенности: мы уже привыкли к тому, что пособия такого рода сухи, схематичны и переполнены банальностями. Легко ли представить себе учебник, который читается с интересом и, более того, с волнением? Между тем именно такая книга появилась недавно в нашем обиходе. Она подготовлена большим авторским коллективом, объединившимся вокруг кафедры русской литературы Ленинградского педагогического института имени А. И. Герцена.
Авторы рецензируемого учебника поставили перед собой нелегкую задачу: они стремятся преодолеть дистанцию, которая, казалось бы, почти необратимо отделила русскую литературу прошлого столетия от кругозора и жизненных интересов молодого человека наших дней. Важность задачи очевидна, но как добиться того, чтобы духовное содержание отечественной классики вошло в сознание вчерашнего школьника, приученного толковать о «типичных представителях» давно миновавших и, в сущности, малоинтересных ему пятилетий или десятилетий, – вошло и стало бы для него актуальным, близким и живым? Представляется, что путь решения этой задачи в новом учебнике выбран верно.
Во всех его главах внимательно учитывается то, что связывало произведения классической русской литературы с «горячей» злобой дня, с политической, социальной и даже бытовой конкретностью изображаемых ситуаций. Но почти в каждой из тех же глав чувствуется понимание истины, выразительно сформулированной в свое время М. Бахтиным: «Все, что принадлежит только к настоящему, умирает вместе с ним». Поэтому на первый план выдвигается проблематика нравственная и нравственно-философская – те вопросы, которые по праву называются вечными. Идет ли речь о прозаических и стихотворных эпопеях общенационального масштаба или о пьесах из купеческого и мещанского быта, о повестях или поэмах, о лирических стихотворениях или нравоописательных очерках, анализ художественных текстов то и дело выводит к вопросам такого рода – о смысле и цели человеческой жизни, о природе человека, о свободе и ответственности, о границах добра и зла.
Разумеется, подобный ход сам по себе еще недостаточен для решения поставленной задачи: важно, чтобы вечные вопросы оказались для читателя именно вопросами, важно, чтобы он мог понять всю меру их проблематичности, их способность тревожить, радовать или мучить человеческое сознание. Судя по всему, авторы нового учебника это учитывают, во всяком случае они явно стремятся установить живые отношения между изучаемым текстом и читателем.
Такие отношения призваны побудить читательское сознание к самостоятельной активности – этому способствуют не только встающие перед читателем проблемы, но и те характеристики или оценки литературных явлений, которые «от себя» предлагают ему авторы учебника. Обратившийся к новому пособию студент будет, по-моему, не раз и не два изумлен прочитанным. Думаю, что он воспримет как нечто неожиданное мысль о демократизме поэзии Фета или рассказ о становлении идейной позиции Чернышевского, выясняющий ее связь с традициями нравственно-религиозной культуры русского народа. Вряд ли студенту покажется знакомым размышление о том, что толстовская идея «непротивления злу насилием» никогда не заключала в себе примирения со злом, или характеристика, показывающая, что в споре Базарова с Павлом Петровичем Кирсановым обе стороны (именно обе!) до известной степени правы. Таких вот конкретных неожиданностей в учебнике много, но, думается, что не только они могут побудить читателя к размышлениям. Неожиданным оказывается здесь самый принцип характеристики идейного содержания классики, самый способ преподнесения читателю этого содержания.
Авторы нового пособия не пытаются затушевать тот факт, что классики русской литературы решали многие проблемы совсем не так, как их принято решать сегодня. Об этом писали, конечно, и в прежних учебниках, но писали по-другому, не позволяя читателю проникнуться внутренней логикой далекой от него идеи, не давая возможности ощутить ее пафос. Идейное наследие прошлого как бы отгораживалось от читателя барьером изначальной, предрешенной оценки, данной «с позиций сегодняшнего дня». Оценка поглощала оцениваемое, только с ней-то, в сущности, и имел дело читатель. В новом учебнике предпринята попытка изменить привычную ситуацию: впервые в рамках этого жанра читателю предоставлена возможность непосредственно почувствовать силу и обаяние нравственно-философских идей Достоевского, Тургенева, Островского, писателей-народников. Важно и то, что новый учебник впервые широко вводит в читательский кругозор мир идеалов русской литературы, увлекая живущим в ней максимализмом, безмерностью пронизывающего ее стремления к мировой гармонии, жаждой абсолютного разрешения всех проблем и противоречий человеческого бытия. На этом фоне и нередко возникающий в русском литературном движении «минимализм» (воплотившийся, скажем, в проповеди терпеливой и скромной просветительской работы) тоже не выглядит обычным компромиссом с обстоятельствами: тут улавливается не менее высокое духовное напряжение, пафос иного нравственного идеала. «Очарование русской литературы» (этой формулой когда-то охарактеризовал ее своеобразие С. Венгеров) передается и самим слогом изложения: об идеях сильных, ярких и возвышенных авторы нового учебника стремятся писать сильно, ярко, по-настоящему красиво, и можно заметить, что им это нередко удается.
Увлекательность отдельных представших читателю идей как бы помножается на увлекательность ситуации их разноречия, усиливается драматизмом больших эпохальных диалогов, в которых встречаются и сталкиваются многие «равнозаконные» правды. Авторы, передающие эти диалоги, не уклоняются от их оценки, но оценка вводится таким образом, что читатель может проверить ее собственным впечатлением и разумением. Так создаются условия, необходимые для того, чтобы в сознании читателя возникла коллизия, побуждающая к сравнению, анализу и синтезу различных идей. Все идейное богатство русской классики вовлекается в сегодняшние мировоззренческие поиски – как их материал, стимул, ориентир и источник. Реальное развитие этого процесса зависит, понятно, не только от воли и усилий пишущих, но в данном случае они много сделали для того, чтобы такие процессы стали реальностью нашей духовной жизни.
Новый подход к истории литературы оборачивается новым видением общественной истории. В прежних учебниках задача воссоединения этих двух сфер оказывалась своеобразным камнем преткновения для их авторов. Либо две «истории» оставались, в сущности, разобщенными (механические связки такую разобщенность лишь маскировали), либо единство достигалось ценой всепоглощающей социологизации идейного содержания литературы. Выдвинув на первый план собственно человеческое ее начало, авторы нового пособия получили возможность по-иному, чем раньше, увидеть и саму историю общества. На месте прежних оголенных социально-экономических схем обрисовался осязаемый фактический облик общественной жизни, впервые в характеристиках эпох стали заметны люди, с их интересами, сомнениями, верованиями, страхами, решениями и поступками. Читатель получает возможность погрузиться в стихию общественных настроений, именно настроений, а не только идей, да и сами идеи предстают ему как некая атмосфера, к которой можно отнюдь не умозрительно приобщиться. К увиденной таким образом «гражданской» истории литературу уже не нужно «привязывать» или «подтягивать». Два потока сливаются в восприятии читателя вполне естественно: и там и тут – живая человеческая жизнь в разных ее проявлениях.
Интерес к собственно человеческому содержанию истории и литературы побуждает к анализу, проникающему в глубинные основания художественных структур. Этим путем идут авторы нового пособия (прежде всего обзорных его глав), и на этом пути им открываются фундаментальные особенности творческого мышления, в пределах одной эпохи общие для писателей самых разных течений или направлений. Благодаря таким «панорамным» и вместе с тем синтетическим обзорам, дополняющим их сопоставлениям и особой направленности аналитических характеристик внутри монографических глав, понятие «литературная эпоха» приобретает осязаемую реальность, какой оно давно уже не имело в наших пособиях по истории литературы. И в той мере, в какой один за другим вырисовываются эти подлинно индивидуальные облики сменяющих друг друга эпох, коль скоро (благодаря все тому же «панорамному» и синтетическому принципу их описания) отчетливо проступает диалектика обновляющих изменений и преемственных связей, превращается в осязаемую реальность и более масштабное понятие «литературный процесс». Намечается то, что с полным основанием можно назвать картиной процесса, и одновременно – то, что можно назвать его концепцией. Причем соединение картины и концепции оказывается органичным – такова еще одна особенность, которая давно уже не встречалась в наших историко-литературных пособиях.
Характеристику необычных черт нового учебника можно было бы и продолжить. Но краткость рецензии обязывает ограничиться самым главным. Появление книги «История русской литературы XIX века.
Вторая половина» можно, на мой взгляд, считать знаменательным событием: оно свидетельствует, как хочется верить, о начале перелома в той отрасли литературоведения, за которой не без оснований закрепилась репутация самой отсталой и неисправимо косной. Новый учебник создает принципиально новую ситуацию в преподавании литературы. Думающему и ищущему преподавателю учебник обеспечивает необходимую опору (раньше такому преподавателю нередко приходилось работать вопреки учебнику). Со студентом учебник вступает в отношения, для студента непривычные и нелегкие, требующие напряжения, неослабного внимания, постоянных раздумий и, конечно, непременного обращения к художественному тексту (раньше учебник очень часто был рассчитан на бездумное и к тому же легко минующее текст усвоение литературоведческих шаблонов). И то и другое своевременно: назревшая необходимость перестройки вуза требует пособий именно такого назначения и типа.
Если авторов нового учебника и стоит в чем-либо упрекать, то прежде всего в недостаточно последовательном осуществлении ими же самими принятых установок. Так, «панорамные» обзоры литературных эпох, к сожалению, не всегда развертываются в сопоставимых ракурсах. В обзорной главе о литературе 1870-х годов читатель найдет основательную и точную характеристику прозы второго ряда, но не обнаружит характеристики магистральных тенденций развития эпического искусства, характеристики тех изменений, которые претерпела в ту пору проза Толстого, Достоевского, Тургенева, Щедрина. А в предшествующей обзорной главе, в разделе, посвященном прозе 1860-х годов, ситуация почти противоположная: основные тенденции в развитии эпоса характеризуются четко, но явно не хватает столь же четкой, дифференцированной, с «медальонными» очерками об отдельных авторах, характеристики демократической беллетристики этого времени(прозы Слепцова, Решетникова, Левитова, Воронова и др.). Такой диссонанс, разумеется, наносит ущерб построению сводной картины литературного процесса.
Встречаются отдельные диспропорции в разделах, посвященных идейной жизни русского общества. Удачные характеристики славянофильства, народничества, главных разновидностей революционного демократизма начала 1860-х годов не подкреплены достаточно развернутыми характеристиками западничества, почвенничества, толстовства. А между тем, без этих характеристик история питавшей русскую литературу социально – философской мысли явно не полна.
Некоторые диспропорции можно заметить и в монографических главах. В новом учебнике действует хорошее правило – начинать очерк об отдельном писателе характеристикой становления его взглядов, метода и стиля. Жальтолько, что правило это действует неравномерно: если в главе о Чернышевском такая характеристика насыщается подробностями со щедростью, достойной изданий «ЖЗЛ», то в главе о Тургеневе рассказ о его молодости, о первых этапах его творческой биографии, напротив, отсутствует вовсе. Сильная в целом глава о Достоевском почему-то не содержит никакой информации об участии молодого писателя в кружке петрашевцев, о политическом процессе, через который ему пришлось пройти. Видимо, следует подумать и о большей разносторонности анализа. Например, в той же главе о Достоевском характеризуются главным образом его идеи, за ними часто лишь угадываются контуры творческой манеры писателя, своеобразнейшая структура его романа. В главе о Толстом соотношение аспектов – противоположное: за развернутой характеристикой творческой манеры писателя едва угадываются контуры его идей.
Впрочем, откровенно экспериментальный характер нового издания до известной степени оправдывает некоторую разнохарактерность отдельных его частей. В стадии поиска такая разнохарактерность может даже оказаться полезной. Но установив, какой из вариантов является оптимальным, разумнее в дальнейшем строго ориентироваться именно на него.
Хочется верить, что авторам рецензируемой книги такая возможность в будущем представится. Подготовленное ими пособие несомненно заслуживает нового, расширенного издания.
г. Ленинград