Преображение оригинала

Проходящие сейчас в журналах «Вопросы литературы», «Дружба народов» и «В мире книг» дискуссии об искусстве художественного перевода имеют прямое отношение ко всем жанрам и видам словесности. Вслед за Пушкиным должно считать перевод труднейшим видом оригинальной литературы.

Бели перед Гёте была действительность, которую он воссоздавал в своих произведениях, то перед тем, кто переводил «Фауста» или «Эгмонта», действительностью становится немецкий оригинал. Но знания этой одной действительности (оригинала!) недостаточно. Переводчик должен постигать и ту действительность, которую воплотил Гёте. Настоящий переводчик – звезда с двойным ядром, двойная звезда.

Наше высокое искусство перевода движется в узком течении между Сциллой и Харибдой.

И теоретик, и практик перевода непрерывно воюют то с буквализмом, то с отсебятиной, то с ними двумя одновременно. Развитие поэтического перевода идет в напряженном столкновении противоборствующих начал: верности и вольности, близости к оригиналу и естественной отдаленности (в смысле: «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстояньи»). Удачу переводного произведения решает степень его вхождения в родную для переводчика литературу. Принято оно, это произведение, как свое или не принято? Если не принято – любые теоретические подпорки и оправдания не помогут. Оригинальное и переводное произведение читатель судит по одним и тем же законам.

Дискуссия в «Вопросах литературы» дает понятие о широком фронте переводного искусства и о баталиях нынешней эпохи его развития. Нафи Джусойты («Вопросы литературы», 1978, N 10) справедливо говорит о конкретном сопоставлении перевода и подлинника. «Я думаю, – пишет он, – что только такое сопоставление даст нашим критическим суждениям об искусстве перевода строго объективный, аналитический характер и избавит их от чисто вкусовых, субъективистских оценок, то есть как от гимнической хвалы, так и от бездоказательной, но претенциозной хулы».

Не отвергая этой мысли Нафи Джусойты, я все же хотел бы направить мысль исследователей, а заодно с ними и самих переводчиков (еще шире – заинтересованных литераторов), от панорамного, всеохватного обозрения актуальных проблем нашего искусства к самому творческому опыту, к тому, что реально встает перед художником, когда он слева кладет полюбившийся ему оригинал, а справа – белый лист бумаги. С чего начать? Как повести дело?

В самом процессе творчества переводчик сталкивается со строфой, со строкой (стихом), с абзацем, с фразой. Еще точнее – со словом. Иноязычное слово, если оно в стихе или во фразе существенно, должно быть переведено на родной язык.

Конечно, поэт-переводчик может заглянуть (и заглядывает!) в словарь. Но оказывается, что не менее существенно заглянуть не только в словарь-справочник, составленный Далем, Ушаковым, Ожеговым, но и в собственный, составившийся на протяжении жизни словарь (условно так это назову) ассоциаций, представлений, взглядов, позволяющих именно так, а не иначе воссоздавать оригинал. Нет, слово «воссоздать» здесь неточно выражает мою мысль. Я говорю о преображении оригинала. А это преображение возможно не при переводе слова словом и строки строкой, а при передаче образа образом, ассоциации ассоциацией.

Должно переводить не строку и строфу, а магнитное поле поэзии этого автора, его творческий уровень, его художественные габариты.

Вот где открывается поприще для передачи не только индивидуальной манеры, стиля оригинала, но и «национально-специфического», «диалектики национального и интернационального», о чем пишет в своей темпераментной статье «Всесоюзный контекст» М. Новикова («Вопросы литературы», 1978, N 10). Мне и здесь хочется от общих положений и категорий перейти к творческой практике, к своему скромному опыту. Это даст мне возможность вписаться в дискуссию, которая, по-моему, со временем должна отозваться на всем нашем литературном процессе. В отличие от дискуссий давнего времени, носивших подчас схоластический и бесплодный характер (например: переводчик – художник или не художник, а всего лишь толмач? Нужен ли подстрочник или не нужен? А если нужен, то не вреден ли он?), нынешняя дискуссия углубляется в суть дела и сопрягает профессиональные проблемы перевода с общелитературными проблемами.

Есть основание и есть смысл рассматривать поэтический перевод не только как явление внутрилитературного ряда, а как явление самой жизни, вернее, общежитейское явление.

Мать берет ребенка за руку и подводит его к окну. «Окно», – говорит она, то есть переводит еще не связанное со словом «видение» детское восприятие просвета в стене на звуковой образ.

Ребенок запоминает воспринятое на слух слово.

Далее – второй этап общежитейского перевода – слуховой образ он соединяет с письменным. Переводит звучание слова «окно» на «окно», изображенное буквами на бумаге. Звук заменен письмом. Когда ребенок будет изучать, кроме родного, еще и другой язык, он станет переводить «окно» на литовское «langas» или узбекское «дераза». Это третий этап перевода.

Бытовое, обиходное восприятие слова расширяется и углубляется. Перевод поэзии требует неоглядного расширения и углубления слова в языке, на который переводится иноязычное произведение. Вместе со смыслом слова должны быть переданы сокрытые в нем ассоциативные ресурсы. Эта сторона творческого процесса очень важна и, вероятно, наиболее трудна. При поэтическом переводе слово может быть другим, лишь бы оно вызывало ассоциации, близкие оригиналу.

В нашем деле нет мелочей. На ладони стихотворения каждая малая линия идет в счет, по ней видится поэту судьба всего стихотворения в целом. В процессе творчества совмещение общих планов с деталями составляет душу мастерства. В творчестве все идет одновременно, синхронно. Мы же должны выделить один из этих моментов.

В горячий момент работы поэт, держа все стихотворение перед собой, нащупывает в оригинале слово-стимул, слово-магнит, которое могло бы потянуть и перетянуть за собой всю цепь образов. Это иногда одно слово, два-три слова, пять слов, между которыми устанавливаются семантические связи; они образуют некое ассоциативное поле, возделыванием которого и занят поэт-переводчик. Для меня, заметил я, это три слова: три колышка, на которые набрасывается брезент или полотно. Палатка! Можно жить!