Прелесть милой жизни. Вступительная заметка Л. Ефремовой, публикация Н. Александровой

Публикуемое впервые эссе Валентина Дмитриевича Берестова «Прелесть милой жизни» является частью его большой работы «Юность рядом с Ахматовой (Из книги воспоминаний)». Написана эта статья в то же время, что и воспоминания об Ахматовой, в 1989 – 1995 годы. Возможно, она не была включена в двухтомник «Избранных произведений» Берестова (М., 1998) по причине сокращения объема издания. Задуманное как трехтомное, избранное вышло в двух томах. В разделе «Из книги воспоминаний» – интереснейшие страницы литературных мемуаров. Приоткроем некоторые из них. Берестов познакомился с Ахматовой во время эвакуации в Ташкенте в 1943 году. Этому предшествовала история, описанная в дневниках Чуковского: «В Ташкенте, под весенним дождем я познакомился с исхудалым и болезненным мальчиком, который протянул мне тетрадку полудетских стихов и сказал: «Если эти стихи вам понравятся, я буду писать дальше». Потом помолчал и прибавил: «Если же они вам не понравятся, я все равно буду писать дальше».

А Берестов спустя много лет напишет: «Теперь понимаю, что он не только спас мне жизнь, но и направил ее… Между нами была разница в 46 лет, но зато у нас был общий язык – русская поэзия». Рассказывает Валентин Дмитриевич и о том, как его с помощью Чуковского «подкормили, вылечили, одели, обули» и вместе с двумя другими школьниками, писавшими стихи и прозу, Эдиком Бабаевым и

Зоей Тумановой, зачислили в литкружок Центрального Дома художественного воспитания детей.

Здесь одной из преподавательниц была Лидия Корнеевна Чуковская. «Стихи Гумилева, Сологуба, Пастернака, Ахматовой. Мои горизонты сразу раздвинулись, поэзия Серебряного века постепенно стала для меня и великой, и по-домашнему родной». Другая преподавательница, Надежда Яковлевна Мандельштам, и познакомила ребят с Анной Андреевной Ахматовой.

Беседа при Ахматовой, вспоминает Валентин Дмитриевич, сразу становилась «веселей и выше». «Темы обычно приносили мы с Эдиком. Бегаем по ташкентским библиотекам, по квартирам знакомых, где много книг, переписываем все до одного стихи, какие пришлись по душе. Половина поэтов ХХ века, если не больше, уже стали запретными, нежелательными, но в некоторых библиотеках их книги забыли или не пожелали списать». Лидия Корнеевна в письме из Москвы, проверенном, как все письма, военной цензурой, благословила его: «Ловчись, ловчись, Валенька, принимай наследство, которое тебе принадлежит, не позволяй себя обворовывать». «Овладеваем мы всем этим, – писал Берестов Лидии Корнеевне, – как-то радостно и навсегда… Я стал дышать стихами… Я нашел сегодня еще одно стихотворение Мандельштама».

И еще несколько строк из книги воспоминаний: «Жутко даже перечитывать, что записано дальше. Но если Ахматова в день вашего 16-летия готовит вам бухарский плов с курагой, если про ваши стихи, пусть с пятипроцентной возрастной скидкой, говорится: «Замечательно! Великолепно! Мы попросим Валю оставить их нам!» и что чувствуется обязательность этих стихов, что «в настоящих стихах должна быть лунатическая уверенность, что пройдешь именно по карнизу», и что нам с Эдиком никакие советы уже не нужны, все зависит от судьбы, если это чудо уже произошло, то вы на всю жизнь потеряете честолюбие. Что рядом с этим любые лавры!»

В апреле 1944 года Берестов простился с Ахматовой и уехал в Москву. Записал ее разговор с Надеждой Яковлевной Мандельштам: «Ненавижу, когда уезжают. А все же, Наденька, кому же его нам отдать, чтобы польза была не нам, а ему?» Письма Ахматовой были адресованы И. Г. Эренбургу и В. Б. Шкловскому. Одно из них оканчивалось так: «Это письмо передаст Вам В. Берестов. Он очень хороший мальчик и пишет стихи. Поговорите с Валей». «Поговорите с Валей» – это и сейчас трогает меня. Значит, и ей было не скучно говорить со мной! Значит, понимала, какие разговоры были для меня необходимейшей духовной пищей» (В. Берестов).

Эти «разговоры» в 1944 году не закончились: в мемуарах Берестова описаны еще две – московские – встречи с Ахматовой (в 1956 и 1964 годах). Публикуемое ниже небольшое эссе – взволнованный разговор о великом и близком человеке.

Говорят, в старости Анна Андреевна как-то по-детски увлеклась своей славой. Но она всегда была такой!

Не стань Аня Горенко поэтом, она и без того все равно прославилась бы на весь мир. «Циркачи говорили, – сообщила Ахматова Лидии Чуковской, – что если бы я с детства пошла учиться в цирк, у меня была бы мировая слава». Была бы и без цирка! Гумилев в 1907 году назвал Аню царицей и в то же время «усталым ребенком с бессильною мукою взгляда». Царица-дитя прославилась бы не как автор, а как героиня чужих прекрасных стихов (Гумилев уже посвятил ей цикл «Беатриче»), если б новоявленный Данте не женился на своей Беатриче, а та не пожелала бы сама стать Дантом. «Могла ли Биче, словно Дант творить?» – этот вопрос занимал ее с юных лет.

Если говорить о поэтах древности и средневековья, то Ахматова постоянно вспоминала не Сафо, а Данте. В 21 год она даже отправилась по дантовскому маршруту:

Стояла долго я у врат тяжелых ада,

Но было тихо и темно в аду…

Она ощущала себя не героиней дантовских сонетов, а той запредельной, бессмертной Беатриче «с царственно взнесенной головой», какая встретила поэта на пороге Рая. «До сих пор перед всем миром, – сказала Ахматова на своем последнем пороге перед тем, как покинуть этот мир, – стоит она под белым покрывалом, подпоясанная оливковой ветвью, в платье живого огня и в зеленом плаще». Данте в «Божественной комедии» дал ей голос:

«Зачем ты так в лицо мое влюблен,

Что красотою сада неземного,

В лучах Христа расцветшей, не прельщен?»

Будь эти строки и впрямь написаны женщиной, она стала бы великим поэтом. Именно такая поэзия, прочитанная Ахматовой в подлиннике, и стала для нее образцом.

«Я носила тогда зеленое малахитовое ожерелье и чепчик из тонких кружев», – вспоминала Ахматова в мемуарной записи «Слепнево». А разглядывая «Рисунок на книге стихов», припомнила свой давний, «не траурный» и «не мрачный», а «почти как сквозной дымок», —

Полуброшенной новобрачной

Черно-белый легкий венок.

А под ним тот профиль горбатый

И парижской челки атлас,

И зеленый, продолговатый,

Очень зорко видящий глаз.

Это сразу и Беатриче дантовского Рая, и горбоносый «Дант» женского пола в черно-белом венке-нимбе и в зеленом, под цвет глаз, ожерелье. К ней в тверское поместье Гумилевых приходила та самая Муза, «милая гостья с дудочкой в руке», которая на прямой вопрос: «Ты ль Данту диктовала страницы «Ада»?», невозмутимо отвечала: «Я!»

Полуброшенной новобрачной Ахматова была, когда Гумилев вскоре после свадьбы уехал в Африку. Но вот «он вернулся из Аддис-Абебы, и я прочла ему то, что впоследствии стало называться «Вечер», он сразу сказал: «Ты поэт, надо делать книгу». В предисловии М. Кузмин величает автора не поэтессой, а поэтом, там упомянута и Марина Цветаева, чья первая книга, кстати, звалась «Вечерний альбом». Утро своих жизней обе они сочли за вечер, как будто обеих впереди ждала ночь.

Автор «Вечера» (1912) – не Анна Горенко или Анна Гумилева, но Анна Ахматова. Фамилия взята у прабабки, из рода последнего золотоордынского хана Ахмата, а значит, и самого Чингисхана. В отличие от незадачливого хана Ахмата, без боя, после Стояния на Угре, сдавшего власть над Русью, Анна Ахматова сумела ее покорить.

После выхода «Четок» (1912) Гумилев воспел свою подругу уже не в стихах, а в рецензии: «В ней обретает голос ряд немых до сих пор существований, – женщины влюбленные, лукавые, мечтающие и восторженные говорят, наконец, своим подлинным и в то же время художественно убедительным языком». Ахматова спешила высказаться за всех женщин, не только современниц, но даже героинь литературы и фольклора.

Она побывала русалкой: «Мне больше ног моих не надо,/Пусть превратятся в рыбий хвост». И пушкинской Татьяной, написав в Слепневе «Последнее письмо»: «Мне нестерпимо здесь томиться…/Подумай, день идет за днем». Превратившись в Офелию, на гамлетовское «иди в монастырь или замуж за дурака» ответила умно и точно: «Принцы только такое всегда говорят». Побывала и Золушкой: «Ах! кто-то взял на память мой белый башмачок». И Царицей Лебедью: «О вольные мои друзья!