Преемственность и переосмысление традиций

Широкое полноводье многонациональной советской литературы питается множеством истоков. Это и живые родники национальных художественных традиций, бережно хранимых памятью каждого народа, и новый опыт реального постижения глубин народной жизни, который все богаче и плодотворнее пополняется развивающимся взаимодействием культур. Духовное сближение социалистических наций, крепнущее единство разноязыких литератур, не приглушая самобытности и своеобразия национальных красок, дает могучую силу ускорения литературному процессу, становится той ведущей закономерностью времени, которая определяет и движение творчества отдельного писателя, и динамику развития каждой национальной литературы и всесоюзного литературного процесса в целом.

Надо сказать, что процесс творческого взаимодействия между различными цивилизациями, регионами всемирной литературы был присущ ей с древнейших времен. В этом плане советская многонациональная литература продолжает – конечно, с гораздо большей интенсивностью, на новой и более широкой идейно-творческой основе – эти плодотворные традиции.

Об этом свидетельствует, например, история одной из древнейших литератур мира – таджикской (в классическую свою эпоху, то есть до XV века, она развивалась в едином русле так называемой персидско-таджикской литературы). Она искони была распахнута навстречу веяниям культур разных народов и, испытывая на себе глубокие и многосторонние влияния инородных художественных, эстетических систем, перерабатывала и трансформировала эти влияния, придавала им новые качества, органически соответствующие ее собственной природе. Византия и Греция, весь Восток от Средиземноморского бассейна до самых дальних его границ входили в ареал эстетических взаимодействий, которые обогащали ее, а затем, в преобразованном виде, возвращались к породившим их корням, давая им новые живительные соки.

Так, сама система просодии персидско-таджикской поэзии – аруз, как известно, зародилась на арабской почве, но именно в творчестве фарсиязычных поэтов обрела такое широкое разнообразие ритмических форм и такое отточенное, совершенное изящество выражения оттенков поэтической мысли, которое подняло ее на вершину художественности.

И сюжетика, и жанровая структура, и образная система персидско-таджикской и собственно таджикской литературы глубинными корнями связаны не только с древненациональными истоками, но и с разнослойными струями иных культур, с мифологией и представлениями иных народов.

В средневековом дастанном – лирико-романтическом и героическом – эпосе слышны отголоски старинных, доисторических собственно иранских – авестийских преданий и древнебиблейских мифов, а рядом выстраиваются поэтические легенды, восходящие к арабско-бедуинским («Лейли и Меджнун»), греческим (цикл сказаний об Александре Македонском) и индийским сюжетам.

Причудливо переплетаются в жанровой и образной структуре персидско-таджикской классики разнокорневые элементы, идущие от поэтики «разветвленного» повествования арабских сказок «Тысячи и одной ночи» и индийского «животного» эпоса «Калила и Димна», от многослойной «космической» метафорики Корана и чувственной простоты народной поэзии кочевников арабских пустынь. Скажем, такой характерный жанр персидско-таджикской поэзии, как касыда, пришел из арабской бедуинской поэзии. Но самими арабами касыда воспринималась лишь как поэтическая форма панегирика или траурной элегии. В творчестве же фарсиязычных поэтов она отлилась в самоценный большой жанр, очень многообразный по формам и содержанию (высокое место касыды в иерархии поэтических жанров подчеркивалось тем, что во всех стихотворных сборниках-диванах касыды помещались всегда на первом месте).

Естественно и органично впитывая многоразличные влияния других культур, персидско-таджикская литература сама оказывала широкое воздействие на духовно-художественный мир многих народов. Сфера этого воздействия выходит далеко за пределы ее распространения и значительно шире даже географических границ бытования языка фарси.

Уже в VIII-IX веках ее влияние докатывается до Египта, где и поныне поются народные песни барамика, вероятно, хорасанского – среднеазиатского – происхождения (их название, очевидно, связано с именем Бармакидов – династии аббасидских визирей). Они были занесены туда вместе с исконно иранским праздником Навруза – Шврго года, потом попали в Европу, с которой персидско-таджикская литература общалась издревле¹ и не порывала связи на протяжении всей своей истории, далекой и близкой.

Индии уже с XI века складывается таджикская по своим истокам, многожанровая и многоотраслевая литература (поэзия, проза, научная филология), которая дала целый ряд выдающихся имен (Мухаммад Ауфи, Хосров Дехлеви, Хасан Дехлеви, Зебунниса и др.). Высочайшего взлета она достигла в творчестве Абдулкадира Бедиля, из которого затем вытекло особое направление уже в собственно таджикской, позднесредневековой поэзии. Традиции этой литературы стали одним из исходных начал и для той ветви индийской поэзии, которая формировалась на языке фарси и живет плодотворно доныне, примером чему является творчество выдающегося поэта современности Мухаммада Икбала.

В XIV-XV веках влияние персидско-таджикской литературы проникает вплоть до Казани и на Московскую Русь². С русской культурой таджиков связывают не только корни индоевропейской общности, но и многовековые контакты, уходящие в далекую старину, которые время от времени прерывались нашествиями и войнами, но потом возобновлялись снова.

Сложный механизм взаимодействий западных и восточных литератур еще мало исследован. До последнего времени он изучался, так сказать, в одностороннем порядке – преимущественно учеными-востоковедами, опиравшимися на материалы отдельных литератур Востока. Существенный опыт накоплен в этом направлении таджикским литературоведением, прежде всего в плане изучения современных таджикско-русских литературных связей и взаимодействия среднеазиатских советских литератур. Чтобы познать идейно-эстетическую эволюцию и внутренние закономерности этого многостороннего процесса, очевидно, необходимы объединенные усилия специалистов как по восточным, так и по западным литературам. Опорой для такого широкого фронта исследований должны, по-видимому, стать сопоставительное изучение художественных систем, жанрово-стилевых структур, поэтики литератур, связанных культурно-исторической общностью, преемственностью традиций, и конкретно-аналитическая проработка творчества писателей, соприкасающихся близостью идейно-эстетических концепций, образного восприятия мира.

В порядке предварительной постановки проблемы можно сказать, что взаимовлияния литератур Востока и Запада имели характер неравномерный в разные эпохи. Они то усиливались, то ослаблялись, приливные волны их меняли свое направление, идя то в ту, то в другую сторону. В греко-римскую культуру на заре ее подъема влилась мощная струя с восточного Средиземноморья, а потом, обогащенная

я обновленная высоким взлетом философской эшсли Иагшэна, Аристотеля, Плотина, гуманизмом античной поэзии, вернулась к арабам и персам, дав мощный толчок развитию их науки, философии, художественной литературы.

С конца XVIII века, в пору становления романтизма, поднимается новая волна увлечения Европы Востоком, особенно персидско-гаджикской и арабской поэзией. На гребне этой волны родился «Западно-восточный диван» Гёте, возникли знаменитые подражания Пушкина Корану, Хафизу и Саади, великолепные поэтические переводы и переложения Жуковского из бессмертной «Шахнаме» Фирдоуси («Рустем и Зораб»), Адама Мицкевича из Шанфары, аль-Муганнаби и его поэма «Фарис», в которой удивительно преломился западно-восточный синтез романтического мышления.

XIX век стал для России временем нового подлинного открытия Востока. Складывается школа русского востоковедения, что дает возможность для расширения научных знаний о жизни соседних восточных народов, для практического освоения восточных языков, а следовательно, и более живого, близкого приобщения к художественному мышлению этих народов. Восточные мотивы проникают в литературу, оказывая сильное влияние на формирование русского романтизма (в котором отчетливо выделяется ориентальное течение), з русскую музыку и живопись.

К концу XIX века нарастает встречная приливная волна: русская культура становится предметом все более пристального интереса передовых умов Востока. Под ее прямым влиянием вызревает среднеазиатское просветительство, родоначальником которого выступил Ахмад Дониш, трижды побывавший в России с посольской миссией эмира бухарского. В своем программном сочинении «Редчайшее происшествие» (в переводе с таджикского на русский оно вышло под названием «Путешествие из Бухары в Петербург») он восторженно поведал своим землякам о «диковинах» русской науки, техники, градостроительства, о пользе знания русского языка. Сравнивая экономический и культурный уровень России с жизнью родного края, он пришел к беспощадной критике деспотических порядков, царивших в Бухарском эмирате, и тем самым оказал огромное пробуждающее воздействие на таджикскую и узбекскую интеллигенцию. По признанию Садриддина Айни, основоположника таджикской советской литературы, идеи Ахмада Дониша произвели в нем подлинную «духовную революцию»³, заставили по-новому увидеть окружающую действительность, повернули его лицом к народным бедствиям, к социальным противоречиям жизни.

Просветительские идеи Ахмада Дониша наряду с проникновением революционных веяний из России сеяли в умах вольномыслящей интеллигенции дух сомнения в справедливости в целесообразности существующем© миропорядка, подрывали изнутри его вековые устои. В творчестве идейных последователей Ахмада Дониша крепнет влечение к русской культуре, сильнее звучат мотивы общественного протеста. Некоторые из них – Айни, Асири, Аджзи, – не удовлетворяясь литературной пропагандой своих идей, ищут им приложение в общественной практике, сначала на ниве народного просвещения, позднее – на пути революционной борьбы (Хамди, Айни).

В канун Октября воздействие русской культуры имело не просто культурный характер. Оно шло в едином русле с пробуждением общественной мысли, которое взрыхляло и подготавливало почву для идей социальной революции, формирования классового сознания трудовых масс.

Первое прямое знакомство таджиков с творчеством русских писателей – Крылова, Гоголя, Л. Толстого – происходит еще в предоктябрьский период, однако вряд ли можно говорить о художественном, эстетическом влиянии русской литературы на таджикскую в то время, – слишком широк еще был разрыв в общественно-политических условиях жизни народов пролетарской России и феодального эмирата, в социальном и бытовом укладе, в литературных традициях.

Настоящая близкая встреча таджикской литературы с русской литературой состоялась уже после Октябрьской революции. В 20-е годы многие таджикские писатели чаще всего шли к русской литературе опосредованно – через ее татарские, азербайджанские и узбекские переводы. А с начала 30-х годов русская литература мощным потоком входит в духовную жизнь таджиков, делается одним из сильнейших рычагов реалистического преобразования национальных поэтических и прозаических традиций, активно включается в процесс трансформации идейно-эстетической структуры таджикской литературы.

Это было время, когда в только что образованной седьмой союзной республике развернулась гигантская, как писал А. М. Горький в письме редакции газеты «Коммунист Таджикистана», «работа создания новой культуры, воспитания нового человечества – работа объединения в единое целое трудящихся всей земли»⁴.

Влияние русской литературы легло на зрелую почву народного опыта, обретенного трудовыми таджикскими массами в революционных классовых битвах и в борьбе с басмачеством, в ходе социалистической перестройки феодального уклада. Оно сомкнулось с насущнейшими задачами культурной революции и движения таджикской литературы к демократизации содержания и формы, к художественному постижению тех реальных перемен, которые произошла в жизни народа.

Запас дореволюционных литературных традиций при всем их богатстве все-таки оказался узок для того, чтобы вместить историческую громаду революционного перелома со всею сложностью человеческих судеб, отношений, психологии. С первых шагов таджикской советской литературы новое содержание взрывает рамки устоявшихся жанровых форм, традиционной системы изобразительных средств и приемов. Еще перед крушением трона бухарского эмира С. Айни под впечатлением «Рабочей марсельезы», которую он услышал из уст русских революционных солдат, освободивших его из эмирского застенка, сложил на тот же мотив «Марш свободы». Это новаторское произведение своим революционным, интернациональным пафосом, необычайностью чеканного маршевого ритма положило начало обновлению таджикской литературы. Чуткое ощущение духа времени помогло Айни предугадать новую потребность в агитационно-действенном слове, которую так хорошо выразил Маяковский:

В наши дни

писатель тот,

кто напишет

марш

и лозунг!

Марши и песни, стихи-лозунги и стихи-призывы слагают в эти годы Маяковский и Демьян Бедный, Айни и Лахути, Хамза Хакимзаде Ниязи и Сакен Сейфуллин. Почти одновременное возникновение новых поэтических форм, бурный подъем публицистических жанров, рождение реалистической прозы и драматургии явилось общей типологической закономерностью развития национальных литератур Средней Азии и Казахстана на историческом этапе перехода от феодализма к социализму.

1. См.: «Всемирная история Ф. Шлоссера», т. III, изд. 2-е, СПб. – М., 1870; С. Ф. Ольденбург, Связи Запада с Востоком старинные… – В кн.: «Восток – Запад. Исследования. Переводы. Публикации», М., «Наука», 1982, с. 5 и след.^[↩]
2. «Исследование о Касимовских царях и царевичах В. В. Вельяминова-Зернова», ч. I, СПб., 1863, с. 381 – 383; А. Д. Седельников, Арабская книга в царской казне. – «Сборник статей к сорокалетию ученой деятельности академика А. С. Орлова», Л., Изд. АН СССР, 1934, с. 165 – 167.^[↩]
3. С. Айни, Куллиёт (Полн. собр. соч. на таджикском языке), т. 7, Душанбе, Таджикгосиздат; 1962, с. 464.^[↩]
4. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 25, М., Гослитиздат, 1953, с. 202.^[↩]