«Пред именем твоим…»

Четыре огоньковские книжечки рассказов и стихов, недописанные рукописи, фронтовые стихи и стихи в газете «За Родину» – вот что оставил в литературе Ис. Зарубин (так он подписывался). На фронте, в 93-й Миргородской ордена Суворова и ордена Красного Знамени стрелковой дивизии, его называли «наш писатель». В довоенной Москве, в «Огоньке», ласково величали «Зарубчик».

Это потом, через много лет, предваряя публикацию рассказа Ис. Зарубина «Апрель» в еженедельнике «Литературная Россия», поэт Сергей Поделков напишет: «…Ис. Зарубин принес первый рассказ. Так появился среди сонма огоньковских поэтов первый прозаик… Мы принимали его рассказы «На солнечной стороне», «Белая сирень»… Он совершенствовался от рассказа к рассказу, и мы верили в него. Начали выходить книги… одна, другая… собирался писать повесть…»¹

Исаак Зарубин появился в Москве в 1931 году. Приехал из Спас-Деменска Смоленской области с деревянным чемоданчиком, в котором лежали пара белья, нехитрая домашняя еда и школьные тетради со стихами. В первый же день, блуждая по городу, он оказался в Доме пионеров на Васильевской улице, где как раз шло занятие литкружка. Это была большая удача, это было именно то, что он искал.

Занятия шли бойко, кто-то что-то читал, руководитель вполне менторским тоном делал замечания. Все это было похоже на школьный урок литературы, которую преданно любил Зарубин.

Когда занятия кончились и все стали расходиться, выяснилось, что Зарубину негде ночевать, и руководитель позволил остаться в Доме пионеров. Так началось приобщение к литературе.

Потом Зарубин работал на Казанской железной дороге (надо было зарабатывать на жизнь) разнорабочим, затем обходчиком, а в свободное время писал стихи о жизни и людях, окружавших его. Они и назывались соответственно – «Товарная станция», «Суд над паровозом», «Заметки о спаренной езде», «Парень пришел из ФЗУ». Когда же грустил по дому, появлялись «Стихи о водоноске» или «Мы мололи лен». Дома остались мать, отец, сестра. Отец был председателем колхоза, и, как ему работалось, понять было трудно, ибо писал он с такими ошибками, что надо было иметь недюжинную фантазию, дабы расшифровать написанное. Но он умел считать, играть на скрипочке и очень любил землю. Об этой любви, о земле Зарубин уже тогда, в самом начале своего литературного пути, писал рассказы, так и оставшиеся в черновиках. А тогда по совету слесаря и поэта Ермака Цигальницкого, парня отчаянного и небесталанного, летним днем 1932 года Зарубин нерешительно переступил порог журнала «Огонек», располагавшегося в маленьком уютном особнячке на Страстном бульваре. «Вы к кому?» – спросил его заместитель главного редактора Ефим Зозуля. «Вот стихи», – покраснел Зарубин. «Пошли ко мне, почитаем».

Зозуля читал медленно, внимательно, а Зарубин пытался по выражению его лица понять, что он сейчас скажет. Наконец Зозуля вынес приговор: «Хорошо». И после паузы: «Правда, не все получается. Садитесь-ка ближе, поработаем вместе».

Потом они долго гуляли по Страстному бульвару, говорили о жизни, о литературе. Так началась эта, длившаяся до конца их дней, дружба.

Еще в 1923 году, когда группа писателей решила возродить дореволюционный журнал «Огонек», они поставили перед собой задачу – сделать его чисто литературным. Стихи, рассказы, художественные очерки должны были знакомить читателей со всем новым, происходящим в жизни и литературе. И если сегодня посмотреть черно-белые, без кричащих красок и прочей привлекалки, номера тех лет, сразу становится ясно – выбранную линию редколлегия твердо проводила. Здесь печатались Пильняк, Паустовский, Всеволод Иванов, Лавренев, Светлов, Голодный, Алтаузен, Бабель, Олеша, а рядом совсем молодые Симонов, Островой, Долматовский и многие другие, которых «открыл» журнал.

Ефим Давыдович Зозуля был удивительно разносторонним человеком. Он был отзывчивым, готовым в любой момент прийти на помощь. И немножко сибаритом. Любил, облачившись в теплый узбекский халат, устроиться в кресле, подставив под ноги маленькую табуреточку, и думать.

Любил посидеть в хорошем ресторане с другом и попить хорошее сухое вино. Как он говорил, «это настраивает на чистый душевный лад». Шумных компаний не признавал, полагал в них бессмысленную трату душевных сил и времени, а с несколькими друзьями можно было пошутить, посмеяться, отойти от будничных дел.

Зозуля был глубоко интеллигентным человеком и интеллигентность в людях и в творчестве ценил превыше всего. Он интересно рисовал – заводские корпуса Лодзи, город при закате и портреты, портреты, портреты… Он много ездил по стране, любил и знал музыку, увлекался философией, особенно Спинозой, но больше всего, пожалуй, его интересовал человек, обыкновенный, рядовой, которому выпало жить в новой стране. Какой? Еще никто не знал и не понимал. Но то, что в новой, сомнений ни у кого не было. Новый человек, по глубокому убеждению Зозули, скоро, совсем скоро начнет ощущать себя личностью и тогда станет жить достойно и счастливо. Вот только этому человеку надо было объяснить его предназначение на земле, и сделать это должна была литература.

Такое понимание жизни и места писателя «в рабочем строю» объединило Зозулю с Зарубиным, герои стихов и рассказов которого были как раз те самые обыкновенные люди, у которых чудесное будущее. Им творить жизнь. Но как? Об этом им расскажет писатель.

Да, романтики!

Но именно романтизм вел Зозулю и Зарубина по жизни. А иначе откуда взяться оптимизму?!

Впрочем, все поколение Зозули в той или иной степени на ранней стадии «социализма» были романтиками. Они восторженно верили в революцию и видели ее «в белом венчике из роз…». Одни «шли в народ» – к мужику, другие, как Зозуля, искали лучшей доли для людей городского труда.

У Зозули были трудное, полуголодное детство и юность в польском городе Лодзи, среди всегда недоедавших рабочих и кустарей. Вот для них он и искал справедливости.

Романтична была и его женитьба.

Был погожий осенний вечер. Уже взошла луна и проложила серебряную светящуюся дорожку от горизонта к одесскому пляжу. Зозуля сидел на пустынном в тот час берегу и любовался морем. Море, его бесконечное движение успокаивали его. И вдруг в тишине и безлюдье раздался красивый, чистый женский голос. Кто- то плыл по лунной дорожке и пел тягучую, бравшую за душу украинскую песню. Зозуля всмотрелся. Плыла девушка. Лица ее он не видел, но темные волосы словно плыли отдельно, стелились по волнам. Он поднялся, ожидая. Девушка доплыла, вышла на берег, тряхнула, сбрасывая воду, темными волосами и засмеялась тоже чистым, звонким смехом. «Сима», – сказала она и протянула мокрую руку. «Ефим», – ответил он. Вскоре они поженились: певица Серафима Федермейер и тогда еще начинающий писатель Ефим Зозуля. Первые свои рассказы он публиковал в Одессе.

Они удивительно подходили друг к другу. Легкие в жизни, всегда находившие в ней что-то обнадеживающее. Дом их, уже в Москве, как сказали бы раньше, был открытым домом. Жили они на Большой Дмитровке, 20, в одном из первых кооперативных писательских домов. Их соседями были писатели Фраерман и Зайкин, художник Борис Ефимов (брат Михаила Кольцова). Дверь их квартиры никогда не запиралась. Случалось, Зозуля возвращался с работы, а за столом сидели знакомые и незнакомые молодые и не очень молодые писатели. Пили чай, читали стихи, о чем-то спорили. Он входил, говорил чуть смущенно: «Здравствуйте!» – словно был не хозяин квартиры, а очередной гость, и включался в общую беседу, с грустной улыбкой посматривая иногда на свой старый, видавший виды ремингтон, за которым так хорошо работалось.

Зозуля, хоть и не декларировал «Ни дня без строчки», работал ежедневно. Чаще всего ночью, облачившись в свой узбекский халат. Он писал много и чрезвычайно своеобразно. Художник Борис Ефимов, знавший его многие годы, вспоминал: «Литературная манера Зозули характерна какой-то особой присущей ему острой наблюдательностью, вдумчивым и зорким интересом ко всем бесконечно большим и бесконечно малым явлениям окружающего его мира. С неиссякаемой писательской любознательностью Зозуля подходит к сложной путанице человеческого общества. Он смотрит на жизнь не через натуралистические очки, а чередуя в своих руках микроскоп и телескоп, рассматривая то обобщенные социально-философские схемы… то ничтожные происшествия серенькой жизни маленьких людей…» Надо сказать и о «своеобразном, тонком, спокойном юморе, которым пронизаны и окрашены буквально все произведения Зозули…»## «Строка, оборванная пулей». Московские писатели, павшие на фронтах Великой Отечественной войны. Стихи, рассказы, дневники, письма, очерки, статьи, воспоминания, М., 1976, с. 221, 222.

1. «Литературная Россия», 15 апреля 1966 года. [↩]