Поворот русла. Проза о Великой Отечественной войне сегодня

Пристальное знакомство с тем, что публикуется сегодня в русле художественной прозы о Великой Отечественной войне, не может не вызвать чувство своеобразной литературной ностальгии. Его пробуждает сравнение с «лихими девяностыми», в которые произошел мощный и, как позже оказалось, последний взлет художественной прозы, умноживший лучшие традиции отечественной военной литературы, начало которым было положено еще в первом послевоенном году.

Именно в последнее десятилетие ХХ века, литературообразующим центром которого стало 50-летие Победы, пришли к читателю остропроблемные драматические повести В. Быкова «Стужа» (1993) и «Полюби меня, солдатик» (1996), В. Кондратьева «Искупить кровью» (1991). Созвездие повестей В. Астафьева, выросших из набросков к задуманной, но так и не написанной заключительной части его военного романа: «Так хочется жить» (1995), «Обертон» (1996), «Веселый солдат» (1998). Документально-художественная книга М. Алексеева «Мой Сталинград» (1998). Маленький роман «Орел-решка» (1995) В. Бута — свидетеля трагического десанта в Крыму осенью 1943 года, брошенного командованием на произвол судьбы. «Односуточная повесть» А. Солженицына «Адлиг Швенкиттен» (1999), приоткрывшая завесу над тем, по чьей вине гибли в победном 45-м лучшие и умелые солдаты.

Сенсационный роман Г. Владимова «Генерал и его армия» (1995), пришедший к читателю как в «сладком ропоте хвалы», так и «в диких криках озлобленья». И было за что. Обнажение тайных, острых коллизий войны, неведомых нашей литературе. Спасать ли Россию ценой России? И кому спасать: вчерашнему арестанту в обнимку со своим палачом? Радоваться звезде, упавшей на погоны за удачное сражение, или плакать о напрасно погубленных в том же сражении «ореликах»? Уважать ли маршала — гения русской четырехслойной тактики, не имевшего органа восприятия для слова «жалко»?.. Тотальный тайный надзор всесильных органов за военачальником любого ранга, скрытые интриги среди высшего генералитета, за которые заплачено сотнями солдатских жизней. И вместе с тем современное осмысление «неизвестной войны» не опирается здесь на собственное знание автором ее реалий. Отсутствие зрительной, слуховой, психологической памяти войны компенсируется броскими деталями и эффектно выстроенными батальными ситуациями.

Наконец пришли к читателю две книги романа «Прокляты и убиты» (1994), о мучительной работе В. Астафьева над которым было известно не один десяток лет. Здесь плотно слились автобиографическая достоверность Астафьева-солдата и осмысление Астафьевым-писателем узловых пространственно-временных отрезков Отечественной войны. Бессмысленная муштра сбитых в безликое скопище новобранцев в учебно-каторжных лагерях. Адские муки кровавых боев за Днепр. Обездоленность демобилизованных солдат, надсаженных войной и равнодушием спасенного ими государства. В каждой из этих книг — мотив античеловечности и антинародности всякой войны, кем бы она ни велась; народный мир в переплетении его нравственного здоровья и нравственной порчи; глубокий разрыв между народом и большевистской властью. «Прокляты и убиты» стали первым подлинно солдатским эпическим романом о Великой Отечественной войне, о том, как святое дело защиты родины объединило разобщенных людей, о глубоком надломе сил народа-победителя и его самосохранении вопреки безбожному и бесчеловечному сталинскому режиму.

Но дело не только в изобилии талантливо написанных книг, появившихся в 90-е годы. Главное в том, что основной поток в русле литературы о Великой Отечественной войне, ее лицо, составляли гармоничные произведения высокого художественного класса.

Речь идет о сочетании в них двух равнодействующих: безупречной, часто почти документальной точности в изображении военной реальности и глубокого гуманистического осмысления этой реальности как части нашего общего бытия. О пристальном внимании писателей, вчерашних фронтовиков, к нравственному началу человека, присущего ему, но обостренного его положением между жизнью и смертью. В сознании создателей этих произведений действовал и непреложный принцип художественной правды: соотнесенность деталей, картин и ситуаций с реальным солдатским опытом, современное осмысление Отечественной войны на основе первичного авторского знания фронтовой действительности. С полемической жесткостью это высказал В. Астафьев в комментарии к своему военному роману: «А что касается правды о войне — это моя правда, моя и ничья больше»¹. Это ощущение, въевшееся навсегда в кожу и душу солдата, ставшего писателем, оберегает его от «войны сочиненной <…> где сплошной героизм, где поза, громкие слова и славословие…»²].

Предпринятый нами литературный экскурс в 90-е годы позволяет увидеть масштаб и необратимость перемен в русле военной прозы последующих лет, оставшихся, как ни удивительно, вне поля зрения литературной критики. Речь идет о резком обмелении столь обильного в 90-е годы потока прозы: целое десятилетие нового века принесло лишь две вещи, в которых новый шаг к правде о «неизвестной войне» опирается на безупречное, точное знание авторами ее реалий.

Первая из них — повесть Д. Гранина «По ту сторону» («Дружба народов», 2003, № 1), в двойном — военном и послевоенном — времени и двойном — Россия и Германия — пространстве которой открываются неожиданные грани минувшей войны и неожиданные повороты памяти о ней. По ту сторону — это о времени, меняющем людей. На одном конце его — молодой лейтенант Шагин в горячке войны, крепкий, освобождающий Европу, и маршал Конев хлопает его по плечу… На другом — сегодняшний Шагин с раздумьями об изнанке войны, которые прятал от себя прежде под набором общепринятых застывших фраз. Мысли о том, что «священная война стала грязной», что «ради званий и наград мы своих не жалели»…

По ту сторону — это о смене ненависти к врагам, с которой воевал Шагин, нынешним странным чувством солдатской породненности с ними. Да, приказы и лозунги были разные, но в окопном низу у всех было одно и то же: снег, перемешанный с землей и кровью, вонь тротила, горящие танки, талая вода, которую черпали из окопа солдатской каской, привязанной к винтовке… Именно это застряло в памяти, которая тянет русского и немецкого солдата друг к другу сильнее, чем к не знавшим войны соотечественникам.

Вторая заметная вещь, которой пополнился мелеющий ряд военной прозы в последнем десятилетии — повесть И. Николаева «Лейтенанты» («Звезда», 2009, № 9), маскирующаяся под «записки офицера» точно так же, как некогда знаменитая книга В. Некрасова «В окопах Сталинграда». Война с лета 43-го до победного мая 45-го, от левобережной Украины до окрестностей немецкой столицы, пройденная ногами и увиденная глазами двадцатилетнего лейтенанта переднего края, командира взвода батальонных минометов. Разрыв между фронтовой реальностью и предвоенной подготовкой войск. Контраст между ужасающим окопным бытом на передовой и вполне устроенной жизнью уже в паре верст от нее. Вынужденный ритуал приписок в наградных листах, иначе орденов не видать. Солдатская усталость от непрерывного рытья траншей, щелей, ходов сообщения, которые уже на следующий день бросают.

Жесткое писательское зрение И. Николаева охватывает фронтовые реалии и ситуации, которые в прежние годы были обойдены вниманием авторов военной прозы или отсечены редакторскими табу как не соответствующие представлениям о победоносности нашей армии. На каждой странице «Лейтенантов» — еще один шаг к правде о неизвестной войне на передовой и в ближнем тылу, в боевых порядках пехоты, на марше, на огневой позиции, на переформировке, на речной переправе, в промерзлых окопах и бюргерских особняках, в азарте прорыва и в панике драпа…

Параллельно с заметным уменьшением объема военной прозы происходит размывание ее главного качества, обусловливающего полноту правды, — паритета достоверной батальной пластики и современного осмысления подлинных социально-нравственных коллизий войны. Это объясняется, прежде всего, сужением круга авторов, непосредственных носителей подлинного знания и переживания фронтовой реальности, что не может компенсироваться вольным полетом писательского воображения или надуманными подробностями и ситуациями.

Словно к литераторам не воевавшего поколения обращено размышление фронтовика Агеева в повести В. Быкова «Карьер»: «Знаний о войне у вас хватает. Но вот атмосфера времени — это та тонкость, которую невозможно постичь логически. Это постигается шкурой. Кровью. Жизнью. Вам же этого не дано». А вот не литературный персонаж, а красноармеец-артиллерист Анатолий Казаков: «Чтобы говорить о времени, надо в нем жить. Только очевидцы могут помнить те детали, которые определяли облик времени, сущность взаимоотношения людей, особенности обстановки, атмосферу сознания».

Подтверждение этой простой истины — повесть Л. Бородина «Ушел отряд» («Москва», 2004, № 7), писателя опытного и талантливого, но не встречавшегося с военной реальностью. Зима 1942 года. В некой условной болотистой глуши глубокого немецкого тыла прячется разношерстная сотня полубеженцев, полуокруженцев, полумобилизованных, а ныне — «партизанский отряд имени товарища Щорса». Поскольку никаких боевых дел в повести нет, а действие должно быть, автор заполняет страницы бесконечными разговорами про «органы», 1937 год, про Сталина и Берию, про Блюхера и Ежова, про Троцкого и батьку Махно (и это в партизанском отряде 1942 года!), а также бурными спорами: воевать с врагом или пока подождать, казнить старосту — немецкого ставленника — или нет, нападать на немецкий обоз или, может быть, лучше на железнодорожную станцию, а то и на некий секретный объект?..

Однако из словесной распри увлекательный сюжет не сошьешь, поэтому сочиняется захватывающая интрига с секретной картой прохода через болотные топи, с розыском предателя-перебежчика, с тайными встречами командира со старостой. А староста, оказывается, не просто немецкий прихвостень, а наследник ближнего княжеского имения, белоэмигрант и мститель за родные пенаты, поруганные большевиками еще в Гражданскую войну. Тут-то и выплывает исходная, дорогая для автор идея: «война нынче не только отечественная, но и гражданская». Отсюда раздор «красной» и «белой» деревень, противоборство красного командира с бывшим белогвардейцем и, наконец, кроваво-театральная стрельба между классовыми врагами перед партизанским строем. Такая вот сочинилась классово-словесная партизанская баталия, и уже не удивляешься тому, что в глухих болотных дебрях автор отыскал вражеские танкетки и доты (!) для борьбы с сотней почти безоружных партизан.

К распаду художественно-смысловой полнокровности высокой прозы о Великой Отечественной войне ведет и противоположная тенденция — акцентирование авторами-фронтовиками хроникально-документального ракурса как единственно возможного пути к правде о войне. Распавшийся союз факта и мысли с явным перевесом самодовлеющих документальных свидетельств над их обобщением наблюдаем в романе В. Богомолова «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..» (2009).

Огромный массив собранных В. Богомоловым подлинных и стилизованных им документов, относящихся к военной весне 1945 года, представляет самую ценную составляющую романа. Приказы командующих советской и германской армий разного ранга, разведсообщения и политдонесения, шифротелеграммы, директивы Военных Советов и политуправлений, докладные и объяснительные записки, выдержки из писем и дневников заполняют десятки страниц и впервые открывают дотоле неведомый читателю «гигантский механизм военно-государственной машины».

Что же касается заявленного автором намерения двигаться от документальности к общечеловеческим проблемам, то оно, увы, тонет в фактографически перенасыщенном растворе текста. Бесценные исторические «детали и частности» существуют внесюжетно. «Диалог» между документальной мозаикой и сюжетным повествованием минимален (а ведь именно благодаря ему достигалась плотность текста в знаменитом романе «Момент истины»). Единичны сюжетные ситуации, в которых найденные автором исторические факты перерастают в социально-нравственные обобщения и становятся проблемными вехами книги.

Помимо собственных внутрилитературных затруднений в сегодняшней судьбе прозы об Отечественной войне существуют и неблагоприятные для нее внешние обстоятельства. Это смещение общественных литературных интересов в сторону от социально-нравственной проблематики, выветривание из сегодняшней культуры героизма, доблести, чести, самопожертвования, без чего невозможно писать о минувшей войне. Это перемещение войны в сознании нового поколения из обжигающего память недавнего прошлого в историю столь же далекую, как Первая мировая или Гражданская. И, как следствие, снижение актуальности духовно-нравственного опыта военных лет для современного молодого человека, а для пожилого — нежелание вновь погружаться в их мучительную реальность.

Таким образом, минувшее десятилетие можно характеризовать как полосу системного кризиса высокой прозы о войне, раскрывающей ее безмерную сложность и трагичность, и, вероятно, как завершение полувекового пути этого авангарда отечественной литературы. Драматическая эволюция высокой прозы — не единственное явление в военной литературе последних лет. Полнота картины требует упоминания еще одного, побочного ответвления на этом литературном дереве, увы, изначально мертворожденного. Оно представлено немногими текстами, в частности, «Спать и верить. Блокадный роман» А. Тургенева (2007) и «Танкист, или Белый тигр» И. Бояшова (2008), построенными на фиктивно-фантасмагорическом изображении войны. Понятие правды к нему неприменимо в принципе, поскольку авторы полностью лишены памяти войны: зрительной, слуховой, психологической, нравственной, боевой и т. д. При стилевых различиях эти тексты объединены глубоким безразличием авторов к военной реальности, неведомой им ни в силу возраста, ни в силу желания ее понять. Батальные подробности играют здесь роль экзотического сырья для занимательных фэнтези. В том же ряду — скандальные тексты откровенной развлекательно-коммерческой беллетристики, своеобразный псевдовоенный литературный китч.

«Диверсант» А. Азольского (2002) — головокружительно закрученный калейдоскоп про разведку и про смерш с густой эротической подливкой, которая, очевидно, и объясняет авторский подзаголовок: «назидательный роман для юношей и девушек». «Голая пионерка» М. Кононова (2001) — «батально-эротическая феерия с бодрой войной и гордой блокадой, с чистой любовью и грязным сексом… а также стратегическими ночными полетами абсолютно голой пионерки». Так в подзаголовке. Под обложкой — полное постмодернистское меню, мешанина из утробного зубоскальства, гениталий, трусов, барачного секса, советского лексикона, карикатурной войны с пулеметчицей Мухой в центре, она же — безотказная «малолетняя давалка», она же — сказочная бестелесная ночная чайка.

Эти тексты обнаруживают изначальную несовместимость модернистского и спекулятивно-развлекательного дискурсов с самой жизнью на войне, писать о которой, по словам прошедшего ее В. Астафьева, «задача сверхтяжелая, почти неподъемная, но писать о войне прошлой, Отечественной, и вовсе труд невероятный, ибо нигде и никогда еще в истории человечества такой страшной и кровопролитной войны не было»³.

Соседство двух непересекающихся потоков: высокой военной прозы и ущербных псевдобатальных текстов — заметная, но не самая значительная особенность литературной ситуации минувшего десятилетия. Гораздо существеннее другое — необычная картина сосуществования в литературе о войне двух жанровых пластов — художественного и мемуарного. Такое сосуществование, разумеется, имело место и прежде, но в последние годы оно коренным образом изменилось.

С угасанием художественных произведений о минувшей войне, словно замещая их в читательском репертуаре, выходит вперед литература факта, несочиненных воспоминаний и начинает занимать ведущее положение в этом тематическом сегменте. Именно сюда в прошедшем десятилетии смещается центр тяжести военной прозы, мемуары неожиданно становятся наиболее значительным жанром в воссоздании правды о Великой Отечественной войне. И дело не только в количественном преобладании мемуарных свидетельств непосредственных участников войны о ее подлинных ситуациях и судьбах. Объяснения требует, прежде всего, новое качество этих публикаций.

Как бы ни была обильна полка военных мемуаров, написанных в течение послевоенного советского сорокалетия, каждое издание выходило под непременным действием по крайней мере двух внелитературных факторов: статуса автора в командно-должностной иерархии военного времени и идеологического цензурования текстов.

В круг авторов военных воспоминаний допускались, как правило, военачальники высокого ранга из числа генералитета, причастные к разработке и проведению крупных фронтовых операций. Исключения составляли рядовые воины, прославленные подвигами на полях сражений и вспоминавшие об этих подвигах на книжных или журнальных страницах. К написанию этих текстов широко привлекались литераторы-профессионалы, владевшие трафаретами жанра «литературных записей».

Издатели вкупе с цензорами военного и гражданского ведомств, в частности специальная ведомственная комиссия по военным мемуарам при Главпуре, пристально следили за тем, чтобы конкретный материал рассказов о войне иллюстрировал официальную военно-историческую доктрину и не вступал в противоречие с апробированной героико-патриотической трактовкой войны, сформулированной в партийно-идеологической и генштабистской инстанциях. По горькому признанию В. Астафьева, «…при существовании цензуры написать правду о войне было невозможно. Ведь она проникала к нам в кровь, цензура-то… Самое страшное, что он (цензор. — В. З.) в нас, в душе сидел»⁴.

Особенно бдительно пресекались документальные свидетельства о тяжело протекавших и трагически закончившихся событиях первой половины войны: обороне Севастополя, керченском десанте, гибели Второй ударной армии, боях подо Ржевом и т. д. В сознании и эмоциональной памяти участников войны хранились многочисленные свидетельства, которые не могли получить выхода к читателю как несовместимые с официальной доктриной повсеместно успешно организованной героической борьбы с врагом.

Работа К. Симонова над документальными сериалами «Шел солдат» и «Солдатские мемуары», телебеседы с полными кавалерами солдатских орденов Славы показали историческую ценность не причесанных редактурой воспоминаний рядовых фронтовиков. По свидетельству Л. Лазарева⁵, в январе 1979 года писатель обратился к властям с предложением организовать при Центральном архиве министерства обороны центр для сбора и хранения дневников и воспоминаний участников войны. ЦК КПСС и Главпур расценили это как попытку бесконтрольного, а потому извращенного освещения войны.

Нарастали ножницы между безликой, припудренной военной мемуаристикой и тяжелой, кровавой, неприглядной повседневной реальностью, чем и была война для миллионов ее участников. И дело не только в невидимой стене, преграждавшей этой реальности дорогу к печатному слову. Не допущенные к нему, не апробированные в государственных инстанциях воспоминания о войне дискредитировались как изначально несостоятельные, лишались статуса документальных источников. Искусственно создавался вакуум военной мемуаристики.

С ликвидацией партийно-государственного регулирования литературного процесса эти сковывающие факторы перестают действовать. Освободившись от многолетней регламентации, жанр военных воспоминаний, записок, дневников обнаружил способность к обновлению и саморазвитию. Актуализация военно-мемуарного жанра произошла не только из-за возможности публикации написанного за границами дозволенного, но прежде всего благодаря тому, что никем не санкционированные частные свидетельства фронтовиков обрели в общественном сознании новое качество, неписаный статус полноценных документальных источников.

Персонажно-авторский круг мемуарных публикаций в журналах и книгах последнего десятилетия перестал зависеть от положения автора в военно-командной иерархии, героичности его фронтовой судьбы и количества знаков отличия… По словам красноармейца-артиллериста Анатолия Казакова, прошедшего дорогами войны от западноукраинской границы до Восточной Пруссии, «воспоминания всегда ограничиваются личными впечатлениями автора и его отношением к событиям. Поэтому так называемая «правда» никогда не бывает полной. Однако, исходя из приобретенной жизненной оценки прошлого, все же можно откровенно описать события, не боясь ныне преследования и цензуры, как в недавние времена»⁶.

Таково закономерное жанровое замещение, происходящее на рубеже веков внутри литературы о Великой Отечественной войне: художественная проза постепенно и неизбежно уступает место мемуарной прозе нового качества, основанной на свободе субъективно-частного воссоздания как подробностей пережитого автором, так и его собственных размышлений в те дни. Действие этой жанровой тенденции четко прослеживается как на журнальном, так и на книжном издательском поле последнего десятилетия⁷.

Подробное рассмотрение современной военной мемуаристики требует отдельного исследования и не входит в настоящую работу. Замечу лишь, что ее пространственно-временная широта обнаруживает вместе с тем ряд устойчивых мотивов и ситуаций, прежде всего тех, которые восполняют одностороннее освещение войны в литературной документалистике советского времени.

Начнем с трагических лета и осени 41 года. Массовая сдача в плен под угрозой уничтожения целых армейских частей, деморализация красноармейцев, покинутых своими командирами. Самострелы и перебежчики. Тяжкие испытания во время блуждания бойцов, оказавшихся в окружении или на оккупированной территории. Бессмысленность потерь «живой силы», вызванных головотяпством и безалаберностью командования, бездумным выполнением приказов «любой ценой», отсутствием обещанной артиллерийской и авиационной поддержки. Навсегда врезавшиеся в память ужасающие картины смертей, ран и увечий, которые не встретишь и в самых правдивых художественных произведениях. Безмерное терпение солдат, безропотно умирающих за родину. Хроническая окопная усталость, голод, неистребимая вшивость, пытка страхом, удивление от того, что ты еще жив в этом аду. Судебное преследование танковых экипажей и артиллерийских расчетов за подбитую в бою технику. Пулеметный огонь заградотрядов по солдатам, вырвавшимся из-под гусениц немецких танков. Амбиции и интриги вокруг наградных листов. Контраст стиля командования боем и технической оснащенности армии в начале и конце войны…

Еще более сильное впечатление, чем новая журнальная проза последних лет с воспоминаниями фронтовиков, воевавших в строю с оружием в руках, производит беспрецедентное издательское предприятие — неожиданно открывшийся канал документальных свидетельств в книжной серии «Человек на обочине войны».

Его началом стал год 60-летия Победы, после которого на протяжении пятилетия один за другим были опубликованы целых одиннадцать (!) выпусков. Об их содержании говорят названия: «Беглецы из плена (воспоминания танкиста и морского артиллериста)», «Оккупированное детство», «Средь без вести пропавших», «Дневник военной переводчицы», «Маленький Ostarbeiter», «Зигзаги судьбы (из жизни советского военнопленного и советского зека)» и другие. Невероятный для мемуаристики советской эпохи круг авторов и персонажей этих книг прокомментировал составитель одной из них — «Альманаха дневников и воспоминаний военных и послевоенных лет» Павел Полян.

«В культивируемом сверху мифосознании советского общества Великая Отечественная — это исключительно ратные подвиги, это генералиссимус или маршалы, склоненные над штабными картами, это Саша Матросов, бросающийся на амбразуру, и это алое знамя над черно-белым Рейхстагом. Но была и другая война рядом. Среди полвека не признававшихся Главпуром участниками войны были и миллионы военнопленных, и десятки миллионов гражданского населения оккупированных врагом территорий, как угнанного, так и не угнанного в Германию <…> Давайте же прислушаемся к крикам отправляемых в газовые камеры и расстрельным залпам, к стуку кованых сапог в двери изб и квартир, к немому отчаянию голодных обмороков…» В этой книжной серии предоставлено слово «тем очевидцам военного лихолетья, кого никогда не подпускали ни к микрофону, ни к печатному станку, — с полвека они почти не подавали голоса»⁸.

Книжная серия «Человек на обочине войны» — вершинное проявление гуманизации и демократизации военно-мемуарного жанра, который стал сегодня, несомненно, самым заметным явлением литературы о Великой Отечественной войны.

В. ЗУБКОВ

1. Астафьев В. Собр. соч. в 15 тт. Т. 10. Красноярск: Офсет, 1997. С. 766.[↩]
2. Там же. С. 746.[↩]
3. Астафьев В. Указ. изд. Т. 10. С. 746.[↩]
4. Беседы с Виктором Астафьевым. Запись, подготовка текста и вступительная заметка Николая Кавина // Звезда. 2005. № 5. С. 106.[↩]
5. Лазарев Л. В преддверии знаменательной даты // Знамя. 2005. № 3.[↩]
6. Казаков А. На той давнишней войне // Звезда. 2005. № 5. С. 55. [↩]
7. См.: Я это видел… Новые письма о войне / Сост. Э. Максимова, А. Данилевич. М.: Время, 2005; Человек на обочине войны. Книжная серия. М.: Росспэн, 2005-2010; Рабичев Л. Война все спишет // Знамя. 2005. № 2; Николаев Ю. Записки окопного сержанта // Дружба народов. 2005. № 4; Гулин А. И не комиссар, и не еврей… Моя неволя // Новый мир. 2005. № 7; Фарбер Ю. Мы не сдавались// Дружба народов. 2006. № 5; Фибих Д. Фронтовые дневники 1942-1943 гг. // Новый мир. 2010. № 5; Гитман М. Моя война // Звезда. 2010. № 6.[↩]
8. Полян П., Поболь Н. «Нам запретили белый свет…» М.: Росспэн, 2006. С. 7, 9. [↩]