Постигая Лермонтова

«М. Ю. Лермонтов Исследования и материалы». Редакционная коллегия: акад. М. П. Алексеев (ответственный редактор), проф. А. Глассе (США), В. Э. Вацуро, «Наука», Л. 1979, 431 стр.

Научное изучение жизни и творчества Лермонтова началось поздно: почти восемьдесят лет прошло со дня рождения поэта, пятьдесят – с момента его трагической гибели, прежде чем увидела свет монография П. Висковатова. Между статьями Белинского о лермонтовской поэзии и прозе с этой книгой лежит целая эпоха отрывочных мемуарных свидетельств, устных легенд и прочной, ничем не омраченной читательской любви и признания.

Судьбу поэта, его достоверный человеческий облик понять и восстановить было нелегко: посмертные «ложь врагов и клевета друзей» оказались на редкость упорными и устойчивыми. Уже первые биографы, исследователи, почитатели Лермонтова были вынуждены истину собирать по крупицам: медлительным и кропотливым был их » труд. Так сложилась пусть вынужденная, но во многом плодотворная традиция: отечественное лермонтоведение стало той отраслью изучения русской классики, которая была особенно внимательна к «мелочам». Не было незначительных фактов, малоинтересных свидетельств: так мало знали о Лермонтове, что в научном поиске каждая из этих крупинок оказывалась нужной и полезной.

Традиция собирания, накопления, осмысления фактического материала была влиятельной, но не единственной. Скудость и приблизительность биографических реалий – а меж тем говорить и писать о Лермонтове было настоятельной духовной потребностью – рождали эссеистски-интерпретаторский азарт, стремление глядеться в лермонтовский текст как в зеркало собственной личности. Иначе, по-видимому, и быть не Могло: подобный подход к творчеству поэта оправдан его природой, той «субъективностью», которая волей-неволей вызывает в пишущих о нем встречный исповедальный импульс.

Так и существовали эти два потока в лермонтоведении: иногда перекрещиваясь, порой полемически противоборствуя. Теперь, когда наука о Лермонтове обогатилась и новыми фактами, и серьезными концептуальными исследованиями, относительность противостояния этих двух линий – назовем их интерпретаторской и фактографической – обнаружилась с достаточной очевидностью. Весомое подтверждение – вышедший в Ленинграде коллективный труд о Лермонтове. Особенности этой книги позволяют рассматривать ее как своеобразную прелюдию, предваряющую выход в свет долгожданной «Лермонтовской энциклопедии».

Материалы нового лермонтовского сборника разнообразны. И обстоятельные работы биографического плана (среди них следует выделить исследование А. Глассе «Лермонтов и Е. А. Сушкова»). И доскональное описание лермонтовских автографов и рисунков (статьи Т. Головановой, Е. Ковалевской, А. Корниловой, В. Сандомирской, И. Чистовой). И труды, где интерпретация текста, его связи с бытовой и литературной средой выступают на первый алан (В. Вацуро «Последняя повесть Лермонтова»; В. Турбин «О литературно-полемическом аспекте стихотворения Лермонтова «Бородино»).

Примечательная особенность лермонтовского сборника – широта авторского коллектива, в оглавлении мы найдем имена старейшин и корифеев лермонтоведения – И. Андроникова, В. Мануйлова, В. Шадури, Э. Герштейн, много и плодотворно потрудившихся на этом поприще, – и сравнительно недавно пришедшего в науку о Лермонтове Л. Аринштейна. В то же время, как сказано в предисловии, «настоящий сборник… является первым плодом сотрудничества советских и американских лермонтоведов» (стр. 3). Множественность имен и усилий, стоящая за этим трудом, придает ему тот энциклопедический облик, о котором было сказано выше.

При всей видимой пестроте материалов, составивших новую книгу о Лермонтове, есть нечто, создающее целостную картину из разнородных фактов, исследовательских гипотез. Перед нами – своеобразная панорама литературного, окололитературного, семейного быта лермонтовской поры. В те времена все это так тесно переплеталось друг с другом, что ныне нелегко отделить литературный факт от факта бытового.

Духовная повседневность слагалась из неторопливых бесед у Карамзиных и Елагиных, пронизывала письма, где имена Лермонтова, близких ему людей возникают порой в достаточно неожиданном, непринужденном бытовом контексте. Ежедневные обязанности по службе, вечера в дружеском кругу, будни Московского благородного пансиона и юнкерского училища. Встречи, пересечения судеб; жизнь поэта в петербургском свете, в отряде генерала Галафеева – все это присутствует на страницах сборника. Традиционно пустынное (велика гипнотическая сила воздействия образов лермонтовской поэзии!), историческое и житейское пространство, окружавшее Лермонтова, книга населяет характерами, судьбами, страстями и страстишками, крупными и малозаметными событиями.

Привычные и в своей привычности затертые и абстрактные формулы: «николаевская Россия», «30-е годы XIX века» теряют умозрительность и обретают плоть. Исторический фон, ставший живым и конкретным, делает в свою очередь характер и творчество поэта более зримым, объемным, приближенным к нынешнему читателю.

Естественно, что подобная установка выдвигает на первый план детальное изучение такого своеобразного явления литературного быта, как семейный альбом.

Счастливое стечение обстоятельств: едва ли не самой сенсационной находкой последних десятилетий стали альбомы, хранившиеся у потомков А. М. Верещагиной.

«…Профессор Корнельского университета А. Глассе, – говорится в предисловии, – предложила для совместного исследования полные копии альбомов с автографами и рисунками Лермонтова, находившихся в свое время у А. М. Верещагиной, а затем купленных Колумбийским университетом (США). Часть лермонтовских материалов в этих альбомах (автографы Лермонтова) уже была известна советским лермонтоведам… другая часть (большинство рисунков) оставалась не изданной и не исследованной до последнего времени. К этим альбомам проф. Глассе присоединила и другие, находящиеся ныне в семейном архиве баронов фон Кениг (Вартхаузен, ФРГ) и предоставленные ей владельцами для публикации. Эти последние альбомы также были известны советским ученым лишь частично.

Уже предварительное изучение альбомов показало, что значение их может быть раскрыто в полной мере лишь включении в более широкий контекст лермонтовского творчества и биографии… и документов о Лермонтове и его окружении, находящихся в советских архивохранилищах… Так возникла необходимость заново обратиться к уже известным в науке литературным альбомам лермонтовской среды, хранящимся в архивах Москвы и Ленинграда, и подвергнуть их более углубленному и всестороннему исследованию» (стр. 3 – 4).

«Альбомные пристрастия» составителей и редакторов сборника, как явствует из этик пояснений, продиктованы не только вполне понятной и оправданной тягой к материализации наших представлений о дружеских связях поэта, его человеческих и художественных пристрастиях. Альбомы, принадлежавшие людям, близким к поэту, рассмотрены в сборнике прежде всего как своеобразные литературные памятники.

Результаты этого исследования порой неожиданны, они опрокидывают сложившиеся стереотипные представления о том, как заполнялись страницы семейных альбомов. «Стихотворения в альбоме Верещагиной, – пишет Т. Голованова, – в отличие от многих других альбомных стихотворений не связаны непосредственно с одним адресатом, например хозяйкой альбома, и являются только весьма опосредованно стихотворениями «на случай». Они существенно отличаются от так называемой «дневниковой» лирики поэта… Стихотворения в альбомах Верещагиной представляют собой чаще всего выборку из написанного ранее, видоизменение известного текста творческую вариацию, приспособленную к данному альбому. Помещенные среди других литературных записей, они включаются в их смысловое и эстетическое русло и приобретают характер художественного соревнования. Это и делает их прежде всего документом эпохи, а также позволяет судить об особенностях творческой работы Лермонтова в создании определенного типа лирики. Таково общее значение автографов в альбомах, которые называют «верещагинскими» (стр. 7 – 8).

Итак, не только биографические свидетельства, но и ценнейший материал для изучения психологии лермонтовского творчества – таков аргументированный вывод исследователей, проделавших нелегкий и кропотливый труд контекстуального изучения альбомных автографов и рисунков Лермонтова.

Не менее значительны, на наш взгляд, вошедшие в сборник труды биографического характера и те работы, которые мы условно окрестили «интерпретаторскими».

В чем принципиальная новизна статей, повествующих о человеческом окружении Лермонтова?

Обычно, говоря о людях, так или иначе связанных с поэтом, исследователи брали за точку отсчета личность самого Лермонтова. Не удивительно, что его друзья и недруги (при том, что среди них попадались индивидуальности, резко несходные друг с другом) как бы теряли свое лицо, а ведь лицо, пусть неприглядное и малосимпатичное, было у каждого либо у каждой.

Привлекательная черта статей нового лермонтовского сборника в том, что их авторы дают нам возможность вчувствоваться и вникнуть в психологию шутников и спутниц короткой жизни поэта. Так, долгое время на личность Сушковой, на ее «Записки» исследователи смотрели исключительно глазами Лермонтова, И вот перед нами вполне удавшаяся попытка взглянуть на характер и судьбу Сушковой, на ее сложные отношения с Лермонтовым, отрешившись от гипноза его поэзии, прозы, эпистолярного наследия. Подход, себя оправдавший. Как много подлинного драматизма обнаруживается в отношениях Сушковой и Лермонтова, когда на месте привычной по хрестоматийным биографиям «кокетки, мучавшей сердце ребенка», мы видим человека непростого, неоднозначного, с изломанной, нелегкой судьбой!

Непривычный, нетрадиционный облик Софьи Николаевны Карамзиной встает и со страниц статьи В. Мануйлова «Лермонтов и Карамзины», возникает из вошедших в эту публикацию писем С. Н. Карамзиной к Е. Н. Мещерской. Утонченная духовная грация С. Карамзиной нисколько не проигрывает на фоне почти детской любви к развлечениям: «…У нас была куча гостей, все Царское и Павловск… Лермонтов, Столыпин, Абамелек, Левицкий и Золотницкий. Танцевали, но под любительскую музыку: танцы не удались! Зато было много пирожных, тартинок и мороженое!» (стр. 345). Напротив: эти простодушные и теплые штрихи делают близкого Лермонтову человека и для нас естественней и ближе.

Сказанное о работах А. Глассе и В. Мануйлова сохраняет свою силу и по отношению ко многим другим материалам и публикациям. Важно само «направление поиска» (так назвал свою статью И. Андроников): сделать реальной и зримой литературную и человеческую среду, где рождались произведения Лермонтова. Плотность и конкретность историко-бытового окружения оказывает исследователю добрую услугу и в том случае, когда его цель – уточнение традиционной интерпретации текста.

В. Вацуро начинает свою статью «Последняя повесть Лермонтова» с утверждения: «…Повесть эта, известная под условным названием «Штосе», привлекает и будет привлекать к себе внимание исследователей и порождает и будет порождать диаметрально противоположные толкования, благо ее как будто нарочитая неоконченность открывает широкий простор для гипотез» (стр. 223).

Разгадка «Штосса», по мысли исследователя, в том, что неоконченность повести является мнимой: «Он явился при свечах, с тетрадью, показавшейся Ростопчиной «огромной», и прочитал своим слушателям повесть, специально приготовленную для мистифицирующего устного чтения… Как бы ни решался вопрос о дальнейшем ее продолжении, в момент чтения она мыслилась как законченная, ибо самая ее незаконченность оказывалась сознательным художественным приемом… Мы сталкиваемся, таким образом, с явлением, которое могли бы обозначить как «конвенциональная», «дополнительная» поэтика, зависящая от особых условий литературного бытования, – в данном случае, устного произнесения текста» (стр. 250 – 251).

Понятие «конвенциональной поэтики», обоснованное В. Вацуро на материале анализа текста и проблематики «Штосса», методологически перспективно (во всяком случае – в приложении к изучению лермонтовских произведений). Подход, избранный автором статьи, мог бы, в частности, многое прояснить в смысле и художественной структуре до сих пор недостаточно изученных произведений Лермонтова – поэмы «Сашка» и «Сказки для детей».

Термин «конвенциональная поэтика» родился не по прихоти исследователя. Необходимость учитывать особенности культурно-исторической среды возникновения и бытования художественного текста вполне очевидна. Не удивительно, что «конвенциональный» подход к лермонтовским произведениям органично перерастает в подход контекстуальный. Пример тому – работа В. Турбина «О литературно-полемическом аспекте стихотворения Лермонтова «Бородино». Многократно изученный и прокомментированный текст обнаруживает новые и неожиданные смысловые грани.

«Поэзия Лермонтова, поэтика его насквозь полемичны: поэтическое слово в литературе 20 – 30-х годов прошлого столетия обычно несло полемическую нагрузку, значительности которой мы не можем себе представить», – резонно отмечает В. Турбин (стр. 393 – 394). И предлагает гипотезу, столь убедительно обоснованную, что ее вполне возможно перевести из разряда предположений в число вполне доказанных научных суждений: лермонтовские стихотворения «Поле Бородина» и «Бородино» – творческая полемика с изображением Бородинского сражения в псевдоисторическом охранительном романе Ф. Булгарина «Петр Иванович Выжигин».

Заканчивая разговор о новом лермонтовском сборнике, хочется еще раз напомнить, что эта интересная и нужная книга – плод совместного труда многих ученых. Черта знаменательная, обнадеживающая, но и обязывающая. Работа над «Лермонтовской энциклопедией» близка к завершению. Необходимы многократные коллективные усилия, исследовательское воодушевление, чтобы вслед за ней были созданы персональные энциклопедии, посвященные Пушкину и Гоголю. Хочется верить, что работа над этими изданиями, выйдя из стадии добрых пожеланий, обретет наконец деловую плоть.