После Чешкова. Обсуждаем пьесу В. Черныха «День приезда – день отъезда» и спектакль Театра имени Моссовета. В дискуссии участвуют: Н. Анастасьев, В. Дмитриев. Г. Тараторкин, В. Черных. В. Шубин

«ТО. ЧТО РАНЕЕ СУХОВАТО НАЗЫВАЛИ «ПРОИЗВОДСТВЕННОЙ ТЕМОЙ»

Н. Анастасьев. За нынешними критическими спорами об особенностях романа наших дней, о поэтических стилях, даже о такой специфической, казалось бы, проблеме, как воплощение классики на современной сцене, часто угадывается нечто более широкое, выходящее за рамки эстетики, касающееся существенных социальных и нравственных проблем развитого социалистического общества. Это не удивительно – ведь и за творческим соревнованием различных манер в самом искусстве стоит главное: поиски художественной концепции мира и героя – активной, творческой личности, в повседневных делах которой, как сказано в докладе товарища Л. И. Брежнева на XXV съезде КПСС, проглядывают черты великих свершений.

При этом появляются порой произведения, в которых тенденции, проблемы времени явлены особенно отчетливо, самый выбор героя и ситуации указывает на живую связь с текущей действительностью. Далеко не всегда такие произведения удовлетворяют высоким требованиям художественности, и критика с должным пристрастием говорит об этом: уходят, кажется, – хоть и не так быстро, как хотелось бы, – времена, когда актуальность темы выдавалась за решающее достоинство искусства. И все-таки не зря эти вещи вызывают повышенный интерес – и читательский, и зрительский, и критический, не напрасно вокруг них вспыхивают наиболее жаркие споры. Ведь тут возникает как раз и возможность, и настоятельная потребность говорить о чертах, определяющих облик нашего сегодня, о складывающихся контурах будущего.

Таким широким «захватом» отмечены были, например, дискуссии вокруг «Человека со стороны» И. Дворецкого, «Сталеваров» Г. Бокарева, «Калины красной» В. Шукшина, совсем недавних сочинений – бондаревского «Берега», «Заседания парткома» А. Гельмана.

В этих дискуссиях принимал участие и наш журнал «Вопросы литературы». Хотелось бы напомнить об одной их особенности: наряду с профессионалами – критиками и писателями – в них включились люди, что называется, «со стороны» – ученые, деятели производства, партийные работники, мастера сопредельных искусств – театра, кинематографа. Думается, это способствовало большей широте суждений, выработке более объективного взгляда на произведения и проблемы.

Вот и сегодня в разговоре о пьесе Валентина Черныха «День приезда – день отъезда» и поставленном по этой пьесе спектакле Театра Моссовета (режиссура Ю. Завадского и П. Хомского) будут участвовать не только критики, но и автор пьесы, и исполнитель главной роли – Георгий Тараторкин, и социолог, доктор философских наук Владимир Шубкин. Владимир Николаевич, впрочем, наш старый автор – он выступал еще на четырехлетней давности обсуждении «Человека со стороны», так что тут налаживается некоторая преемственность. Будут у собравшихся здесь сегодня и заочные, так сказать, коллеги. У Театра Моссовета давняя дружба с Московским шарикоподшипниковым заводом, многие из его работников видели спектакль и по нашей совместной – театра и редакции – просьбе прислали свои отзывы.

Что заставило, однако, выбрать для обсуждения как раз эту вещь? Просто ли ее зрительский успех – а он, кажется, бесспорен, тому свидетельством и аншлаги, и живая реакция зала. Не только! Решило дело другое. Думается, пьеса В. Черныха и спектакль, по ней поставленный при всех своих особенных чертах, привлекательных и вызывающих на спор, побуждают все же к более развернутой постановке вопросов о типе героя, его эволюции, о движении целого направления в нашем искусстве.

Направление это чаще всего называют «производственным». Но давайте еще раз вчитаемся в строки Отчетного доклада ЦК КПСС XXV партийному съезду: «Возьмите, к примеру, то, что ранее суховато называли «производственной темой». Ныне эта тема обрела подлинно художественную форму. Вместе с литературными или сценическими героями мы переживаем, волнуемся за успех сталеваров или директора текстильной фабрики, инженера или партийного работника. И даже такой, казалось бы, частный случай, как вопрос о премии для бригады строителей, приобретает широкое общественное звучание, становится предметом горячих дискуссий».

Мы вновь и вновь будем обращаться к документам и решениям съезда, поверять ими успехи и трудности искусства, но сейчас я хотел бы обратить ваше внимание только на один момент. Заметьте: «то, что ранее суховато называли», а сама формула – «производственная тема» – закавычена. Это, конечно, не случайно: чем дальше, тем острее ощущаем мы несоответствие, своего рода ножницы, между реальным содержанием литературы и привычной литературоведческой характеристикой. Термин ведь идет от 40-х – начала 50-х годов, когда «производственное искусство» было в большей своей части точно производственным – без кавычек. Но сегодня конфликт разворачивается уже не вокруг сроков сева, и художники исследуют не проблемы конвейера (или – с поправкой на время – принципы применения лазерных лучей); оно даже не о типе современного руководителя ведется спор. Нет, масштаб искусства решительно укрупняется, проблема формулируется так: современный человек, современный герой – каков он? А то, что решается она нередко на строительной площадке, в заводском цехе или научной лаборатории, – только естественно: в наши дни, в эпоху научно-технической революции именно в производственной среде возникают острые психологические ситуации, истинные драмы, мимо которых искусство, если оно хочет сохранить верность собственной природе – человековедению, – пройти просто не может. Не его это дело – давать рекомендации по части выполнения квартальных и годовых планов, но нравственное, духовное возвышение людей – неизменный его долг и смысл существования.

И тут современным авторам есть на что опереться: существует давняя, прочная традиция – проза Шолохова, Гладкова, Шагинян, Катаева, Леонова Малышкина, Крымова, драматургия Погодина. Киршона… Их романы и пьесы никто ведь не называл индустриальными, хотя и стройки были, и пламя мартенов, и чуть не смертельные конфликты вокруг сугубо производственных, казалось бы, проблем. Но за всем этим ощущалась и мысль, и чувство художника, вовлеченного в историю, свидетеля и участника небывалых в мире перемен. И находились такие густые краски, каких, может быть, лишены сегодняшние книги и спектакли, и такие психологические конфликты возникали, такой драматизм достигался, какой сегодня тоже еще, наверное, не всегда бывает достигнут. Это, разумеется, не значит, что впереди – повторение. Время властно воздействует на искусство, меняет его формы, «подсказывает» ситуации. Но важно сохранить внутреннее, эмоциональное напряжение, масштаб мысли, охвата. А это, видимо, при всех достижениях, предстоит еще добирать, – те радующие всех нас слова, что были произнесены с высокой съездовской трибуны, побуждают не к самодовольному созерцательству сделанным, а к новым поискам и усилиям.

Г. Тараторкин. То, о чем вы говорите, – эмоциональное напряжение, накал чувства, – для меня, естественно, имеет особенный смысл: нет этого – и играть нечего. И тут действительно – в своей работе я это чувствую – движение в литературе есть. Я далек от того, чтобы упрекать авторов некоторых недавних пьес все на эту же, «производственную», тему в конъюнктуре, в следовании моде. Сюжеты, конфликты, герои — они, что называется, в воздухе носились, искусство их разглядело и запечатлело. Но возникла поначалу, как бы это сказать, некоторая чистота опыта: вот есть реально существующий тип, есть некие реальные обстоятельства – давайте перенесем их на сцену и посмотрим, что получится. Разумеется, я несколько упрощаю – и идеи были, и авторская позиция, но не хватало на сцене живого человека – сильного, но и ранимого, прямого, но и сомневающегося. Все было понятно, но чувство молчало, сердечного отклика не возникало.

Сейчас, по-моему, схема преодолевается, больше доверия к самодвижению характера. Один из примеров тому, – впрочем, вполне объективным тут, конечно, я быть не могу, – пьеса В. Черныха.

Н. Анастасьев. Да, пора, видимо, перейти к непосредственному предмету нашего разговора.

Сюжет несложен: на завод приезжает бригада социопсихологов и за видимым благополучием обнаруживает опасное неблагополучие, за нынешними производственными успехами – угрозу провала. Но и пьеса, и спектакль превышают эту нехитрую схему: за цифрами и выкладками, за спорами о методах руководства современным предприятием встает крупная жизненная проблема – творческая активность личности, сознательное участие человека в общественном – не просто промышленном! – строительстве.

Такая постановка вопроса – не скажу открытие, но, во всяком случае, серьезное достоинство совместной работы В. Черныха и режиссуры спектакля, всего актерского ансамбля. Но достоинство не только этой пьесы и этого спектакля. Ничуть не пренебрегая индивидуальными их особенностями, отмечу все же, что «День приезда…» являет собой, кажется, закономерный этап на том пути, что прошло наше искусство с момента появления, скажем, «Человека со стороны».

В. Черных. Так я и знал, что всплывет Чешков! Извините, но меня, признаться, в дрожь бросает, когда я слышу это имя. Никто не подсчитывал, но мне кажется, что Чешков упоминается в прессе чаще, чем кинозвезды и популярные хоккеисты. Я это отношу за счет того, что у нас в театральной критике много женщин, это их заслуга, они увидели в Чешкове лидера, сильную личность, а это всегда импонировало женщинам.

В. Шубкин. Помилуйте, я готов вот сейчас, с ходу, перечислить десятки мужчин – причем не только критиков, – которые писали и продолжают писать о Пешкове.

В. Черных. Ладно, пусть будет так. Но все равно фигура Чешкова кажется мне совершенно нереальной для нашей действительности. Он был реален и необходим в 20-е, в 30-е годы, во время индустриализации и позже, когда надо было восстанавливать разрушенное войной хозяйство. Приходилось быстро ломать и быстро строить, и такие люди делали свое дело, а победителей не судят…

Но сегодня иная ситуация, и экстремистские методы руководства решительно не годятся. Перемена функций всегда не проста. Скажем, не до конца еще изжиты трудности в сельском хозяйстве. И вот представьте: приходит такой Чешков, предлагает самую совершенную систему земледелия и начинает ломку. Но пока восторжествует добро, справедливость и научная постановка дела, должно пройти время, и мы на эти месяцы, а то и годы, рискуем просто оказаться без хлеба.

ОПЫТ ЖИЗНИ – ДВИЖЕНИЕ ИСКУССТВА

Н. Анастасьев. Но ведь никто и не вкладывает в руки Чешкова знамя прогресса. Хочу напомнить вам хотя бы давнюю дискуссию в «Вопросах литературы», – даже тогда, в пору триумфального шествия Чешкова по театральным подмосткам страны, говорили о человеческой его недостаточности, о том расхождении, которое существует между идеями его и методами их осуществления. К тому же, мне кажется, тут возникает и еще один момент, уже чисто психологический. Мне легко понять инерцию неприятия, возникающую у писателя, который и сам что-то ищет и находит, а ему все – Чешков. Чешков. Тем более, что как художественная фигура он от совершенства весьма далек, слишком очевиден, одномерен. Но, может быть, именно эта очевидность, дистиллированная чистота качеств и заставляет нас отсчитывать героев многих произведений последних лет именно от Чешкова. Дворецкий в резкой, категорической форме показал нам тип руководителя, тип человека, претендовавшего стать героем времени. Быстро выяснилось, однако, что при всех своих положительных чертах (их тоже не будем сбрасывать со счетов) на эту роль он не годится: слишком прямолинейно, слишком легко, махом пытается решить он – даже как бы и не хочет считаться с ними – сложнейшие нравственные проблемы, которые неизбежно порождает ход научно-технической революции.

Впрочем, что значит – «быстро выяснилось»? Не само же по себе взяло – и выяснилось. Это жизнь, динамичная наша действительность обнаружила пороки Чешкова. Уроки минувших лет четко запечатлелись в партийных документах. В докладе товарища Л. И. Брежнева говорится: «В процессе борьбы за выполнение девятой пятилетки, за осуществление задач внутренней и внешней политики наши кадры прошли серьезную школу политической закалки, обрели богатый опыт.

Современный руководитель должен органически соединять в себе партийность с глубокой компетентностью, дисциплинированность с инициативой и творческим подходом к делу. Вместе с тем на любом участке руководитель обязан учитывать и социально-политические, воспитательные аспекты, быть чутким к людям, к их нуждам и запросам, служить примером в работе и в быту».

Да, богатый опыт жизни – прежде всего. Но и художник – не пассивный иллюстратор происходящих в действительности процессов. На страницах повестей, романов, пьес последнего времени разворачивалась широкая дискуссия вокруг, если так можно выразиться, «феномена Чешкова»; и нет ли заслуги также и искусства в том, что Чешков – уже не сценический, а реально существующий – претерпел и продолжает претерпевать серьезную эволюцию, движется в сторону человеческой, гражданской, профессиональной зрелости? Можно пойти дальше и задаться, например, таким вопросом: а не оказывают ли влияние на этот процесс те широкие критические и зрительские обсуждения, что возникли в связи с пьесой Дворецкого, а затем вышли далеко за ее пределы?

Пьесу «День приезда – день отъезда», мне кажется, трудно рассматривать вне всех этих общественно-эстетических явлений, она вмешивается в них решительно, даже радикально.

Заметим, какие бы новые, обогащенные варианты Чешкова ни появлялись в литературе, как бы ни менялось – в сторону большей сдержанности – отношение авторов к герою подобного типа, он все же чаще всего становился победителем. И оставался при этом пусть не столь прямолинейным, пусть чему-то научившимся, но все же – в главном – Чешковым.

У Черныха же ситуация круто переворачивается. У него тоже есть свой Чешков – начальник цеха Прокопенко, – но он-то терпит поражение, его едва не снимают с работы (почему «едва», еще скажу).

Не парадокс ли? Раньше цехом руководил бездельник, человек отсталый и равнодушный, а дело шло благодаря мастерству и энтузиазму рабочих, умелым действиям заместителя. Но вот выдвигают нового начальника – грамотного, деятельного, инициативного инженера, – а план горит, люди бегут с завода, производство разваливается.

В чем же дело? Ответ на этот вопрос четко формулирует Петров, психолог, член работающей на заводе бригады: система Прокопенко порочна, ибо из нее удален человек. Выходит, одной только компетентности мало, нужна еще социальная зрелость, а герою явно ее не хватает. И дело не в том, что в его поведении вдруг начинают угадываться карьеристские мотивы, – хорошо, что автор не сделал их главными, иначе и проблемы-то не было бы. Впрочем, даже и в таком, приглушенном, виде они не обязательны – сокращают, по-моему, масштаб конфликта, сообщают ему некую необязательность. Все же мысль, важная мысль, в частностях не растворяется и сформулирована может быть так: современное социалистическое производство, вообще вся наша жизнь требует от каждого человека творческой активности, развитого чувства ответственности. В условиях НТР, когда все большую роль начинают играть умные механизмы, ощущение человеком своей нужности, необходимости приобретает еще явный психологический оттенок: человек не может согласиться только на вспомогательные роли. Прокопенко этого не понимает, потому и проигрывает.

В. Дмитриев. А не кажется ли вам, что возникает порой стремление искать едва ли не прямую связь между художественным развитием и научно-техническим прогрессом? Спору нет, НТР является богатым источником разнообразных конфликтов, в ее горниле формируются новые характеры и отношения, и искусству мимо них не пройти. Но прямой зависимости тут быть не может. По-моему, очень точно сказано об этом в книге А. Егорова «Проблемы эстетики»: прежде чем стать принципом объяснения тех или иных общественных явлений, научно-техническая революция сама должна быть раскрыта и объяснена как проявление законов социальной жизни.

Современное искусство, в наиболее интересных своих образцах, подтверждает справедливость этой мысли.

Вспомним опять же Чешкова. Поскольку он ставит во главу угла точный инженерный, экономический расчет, лучшую, чем прежде, организацию индустриального труда, постольку зрители вместе с автором пьесы и театрами признают его правоту, даже необходимость такой личности. Но лишь только появляются опасные крайности, забвение высшего этического кодекса, сразу возникает протест. Любые, сколь угодно радикальные, требования должны опираться на твердый нравственный фундамент. Это аксиома жизни, аксиома искусства, открытая задолго до эпохи НТР и до сих пор никем не опровергнутая.

Вспомним и «Сталеваров» Г. Бокарева. Строго говоря, в поведении Лагутина немного такого, что диктовалось бы именно научно-технической революцией. Конфликт взыскующей человеческой совести с обывательскими пережитками, со всем, что расходится с нормами социалистической нравственности, – старая тема советского искусства (у каждого на памяти соответствующие примеры – романы, спектакли, фильмы). Новизна «Сталеваров» в ином: в этом спектакле оказалась ярко высвеченной та особая атмосфера общественной жизни, что складывалась в нашей стране на протяжении последних лет. Атмосфера искания, творчества, высокой нравственности. На поддержание, всемерное распространение подобного духовного климата направлены последовательные усилия общества партии, которая призывает к органическому соединению достижений научно-технической революции с преимуществами социализма.

Чуткость, проницательность современной советской литературы, театра (можно тут вспомнить еще и «Заседание парткома» А. Гельмана, и другие произведения) обнаруживается, в частности, в том, что они не впали в фетишизацию НТР, но, признав ее громадное воздействие на человека и общество, прежде всего, подвергли художественному исследованию ее социальные аспекты.

«День приезда – день отъезда» является одним из наглядных тому доказательств, притом весьма выразительных. Ибо речь в этом спектакле идет не только о тех требованиях, что предъявляет человеку научно-техническая революция, но и о требованиях иных – предъявляемых обществом, советскими людьми к прогрессу науки и техники, к его носителям. Можно сказать и иначе: искусство стремится (используя, разумеется, при этом свои специфические средства) к тому, чтобы научно-техническая революция превратилась в школу социальной подготовки людей, стала не помехой, а почвой утверждения коммунистической нравственности.

Н. Анастасьев. Что ж, прекрасная программа. Только, наверное, для того чтобы сыграть эту серьезную роль, искусству и самому еще предстоит кое-чему научиться. Мало ведь просто понять сложность человеческих конфликтов, разыгрывающихся, ну, пусть на том же производстве, мало заявить о них, – показать, художественно оправдать необходимо.

Вернемся к обсуждению спектакля. Мне понятно желание автора избежать прямолинейности, жестких ходов: убедились, что человек не подходит, заменили другим, – я снова тут говорю о сценической судьбе Прокопенко. Заметим к тому же, что автор отказывается видеть в нем фигуру одномерную, и это правильно, черно-белое изображение для искусства не годится. Возможно, всеми этими соображениями драматург и руководствовался, решая конкретную сюжетную задачу: быть или не быть Прокопенко начальником цеха. Но то-то и дело, что руководствовался: слишком ощутим рациональный расчет. Внутренние столкновения происходят как бы поверх реального сценического образа, он словно бы просто составлен из неких противоположных качеств, в органическое противоборство они не входят. Потому и финал получился, с моей точки зрения, совершенно неубедительным. Просто непонятно, почему директор, человек умный, опытный, отказывается заменить Прокопенко другим руководителем, столь же знающим, но, помимо этого, еще и понимающим психологию людей. То есть опять-таки рационально объяснить можно, но этого ведь недостаточно, нужно драматургическое, художественное оправдание. А его нет.

В. Черных. Ну, с этим мне спорить трудно. Представлял я себе эту ситуацию, во всяком случае, примерно так. Басов, директор, в общем-то, уже сам пришел к парадоксальному решению заменить дипломированного инженера Прокопенко обыкновенным, но зато знающим и понимающим людей техником Кашкиным. Научная бригада подтвердила правильность этого решения. Но Басов – человек практичный, он понимает, что идеального работника быть не может, и потому использует и Прокопенко, и Кашкина, и Петрова. Если говорить по жизни, то он должен одного проучить, а другого (Петрова) заполучить.

Н. Анастасьев. Вот об этом-то «другом» я и хотел как раз поговорить. Может быть, фигура Прокопенко оттого оказалась «недотянутой» драматургически, что она не главная в пьесе? Это тоже существенно, тоже момент художественной эволюции: Чешков – не главный! А главный – психолог, живое, я бы сказал, профессиональное олицетворение того, чего Чешкову не хватает, носитель тех идей, без которых трудно двигаться дальше.

«Носитель»? Какое-то служебное, мертвое слово. Напротив, всей манерой игры Г. Тараторкин постоянно убеждает зрителя, что никакой он не носитель – живой, думающий, увлекающийся человек.

И весь спектакль как бы «под него» сделан, построен на полутонах, мягких переходах. Распахиваются створки игрушечного домика – и вот вам комната отдела кадров, закрываются, снова раскрываются – домашний очаг, потом танцевальная площадка, потом конторка мастера и т. д. И только наверху постоянная железная конструкция, решетчатые перила, из-за которых металлическим голосом подаются команды, – это, так сказать, зона Прокопенко. Конфликт находит пластическое, зрительное выражение.

В. Дмитриев. А так ли уж безусловен этот конфликт, так ли уж полярно разведены силы? Ведь и Петров воспринимает себя представителем НТР. Вспомните выход героя. Руководители завода расположились к неторопливой, задушевной беседе, машину предлагают – поездите, посмотрите город, устройтесь, а потом уже и работать начнете. А он рубит: нам не были заказаны пропуска, мы потеряли сорок минут, в денежном исчислении это обошлось заводу в 24 рубля. Словом, человек действия. Иное дело, что он не видит, научно не находит другого пути реализации велений времени, кроме как апеллируя к партийному коллективу, к рабочим, к их сознанию, трудовой чести. И это примечательно.

Н. Анастасьев. Согласен, сам собирался об этом сказать, вы меня уместно предварили. Но коль скоро действительно не все так просто, не все так жестко, у меня такой возникает вопрос: да, идеи Петрова прогрессивны, но не слишком ли легко приходит к нему победа? Не слишком ли прям путь к финишу, не вычитаются ли эти самые сложности?

Поглядите на Петрова – и впрямь победительный тип. Пусть не согласились с конкретным предложением о замене Прокопенко – в главном-то выводы его приняты. Рабочие его сразу принимают за своего. Девушка находит в нем героя. Лабораторию предлагают – берет, отказываясь от места научного сотрудника в столичном институте.

Вижу усилия автора снять, смягчить драматургией эту победительность: невеста ревнует героя к работе, даже оставить вроде собирается. Но мне, признаться, эти сложности показались искусственными, и, естественно, завершается все благополучно.

Между прочим, в игре Тараторкина, мне кажется, тоже ощутимы усилия снять эту безупречность героя. Он с первого же своего появления на сцене гаерствует: экстравагантны его позы и вызывающи интонации. Поначалу это даже раздражало слишком очевидной наигранностью, потом стало ясно: надо прорвать рамки роли – роли советчика, наставника, явить себя вполне обыкновенным, не очень даже примечательным человеком.

Во многом это удалось. И все же ощущение победительности остается. Мне даже кажется, тут возникает некоторое соперничество между эстетическим обликом спектакля, актерским рисунком роли и драматургией: конструкция постановки, тон действия намеренно смягчены, а пьеса все-таки страдает известной публицистичностью, декларативностью, хотя автор, повторяю, стремится ее преодолеть – с разной мерой успеха.

Впрочем, все это, конечно, вполне дискуссионно. Мне кажется, В. Черных чутко вышел на главное – социальные взаимоотношения в трудовом коллективе, остро выявил проблему, обозначил конфликт. А вот о том, насколько убедительно воплощен он – и с точки зрения жизненной реальности, и со стороны достоверности художественной, – стоит поспорить. Впрочем, этот спор уже идет, и ведут его сами зрители. Прежде чем попросить выступить Г. Тараторкина, хочу привести два отзыва из числа тех, о которых говорил уже: их авторы – работники Московского шарикоподшипникового завода.

А. КОГАН,

электромонтер

Я поверил всему, что в спектакле происходит с героем. Для меня, например, Петров – не ученый, который приехал что-то там исследовать, а «свой парень», который может помочь мне увереннее работать, ликвидировать «узкие места» производственной жизни – простои, авралы, в общем, наши неурядицы.

Мы всегда идем на прямой контакт с людьми, которые к нам приезжают, чтобы помочь наладить дело. Конечно, Петров ведет себя несколько необычно и, с моей точки зрения, в личной жизни даже нагловато, но, по сути, такой герой вызывает только симпатии.

А. КАРПОВСКИЙ,

ветеран завода, почетный член труппы Театра Моссовета

Спектакль этот своеобычен режиссерскими приемами и остротой складывающихся отношений героев. На суд зрителя выносится реальная жизнь наших предприятий и подчеркивается мысль о том, что от инициативы масс, от сознания каждым своей личной ответственности за результаты труда зависят наши успехи; что духовный склад руководителя (любого масштаба) имеет наиважнейшее значение.

Именно поэтому, как мне представляется, зритель очень участливо воспринимает такое вторжение искусства в жизнь, в нашу действительность и так живо откликается аплодисментами на многие мысли героев спектакля, высказываемые теми и в репликах, и в монологах…

Спектакль построен на жизненном материале и показывает на сцене как тех, кто не соответствует норме современного руководителя (начальник цеха Прокопенко), так и тех, кто ей (норме) соответствует (психолог Петров). Он о значении внимания к людям, их запросам и чувствам. Это, наконец, разговор о том, что настало время, когда руководителей любого ранга надо подбирать уже по их деловым качествам, а не ориентируясь только на анкету или уровень образования.

Рассматриваемые спектаклем проблемы морально-этического характера мне, естественно, оказались близкими, потому что, работая уже более 40 лет на крупном московском заводе, я с ними тоже сталкивался и сталкиваюсь.

Но, несмотря на всю современность и своевременность поднятой темы, не всем в спектакле я остался доволен. Многие персонажи, в частности директор Басов (М. Погоржельский) и секретарь парткома Константинов (Ю. Кузьменков), дают нам не цельные образы руководителей, которые нужны сейчас, в период научно-технической революции, а представляют героев, замкнутых в сфере своей деятельности.

На роль Ольги (инженера-социолога, руководителя группы) режиссеры не совсем удачно, по-моему, выбрали несомненно одаренную актрису Ию Саввину. По замыслу автора, Ольга должна быть умной, красивой, деловой и при этом умело маскирующей некоторую свою сухость и черствость. Актриса же больше играет роль суетящейся, банальной мещанки, которую личные интересы занимают больше всего… На таком фоне Тараторкин – Петров воспринимается как борец-одиночка. А если к этому добавить его ненужную иногда крикливость и излишнюю простоватость, выражающуюся в манере поведения и разговора с рабочими, секретарем парткома и отдельными руководителями, его историю с ухаживанием за Таней, то это, мягко говоря, не прибавляет авторитета бригаде ученых, приехавшей из столицы для того, чтобы помочь руководителям завода серьезно разобраться в их делах и дать свои рекомендации по правильной расстановке кадров, научной организации труда и так далее.

Не совсем удачно, по-моему, справился со своей задачей и художник спектакля Б. Бланк. Использование открывающихся и закрывающихся щитов для показа того или иного эпизода, происходящего в течение одной-двух минут, как-то отвлекает внимание зрителя. Условность, конечно, в театре неизбежна. Но «условность», когда одна диспетчерская и у начальника цеха, и у директора завода, с моей точки зрения, недопустима.

Производственные шумы (композитор В. Артемов), конечно, ничего общего с цеховым производственным шумом не имеют. А вот лирическая часть музыкального оформления спектакля, по-моему, безусловно удалась.

В заключение мне хочется отметить удачу молодой актрисы театра Л. Наумкиной, сыгравшей роль работницы Тани. Очень хороша в исполнении Л. Шапошниковой мать Тани. И небольшую, в общем-то, роль начальника участка Самсонова очень реалистично сыграл А. Зубов.

Г. Тараторкин. Мне кажется, разговор у нас идет живо, а это уже приятно – значит, спектакль задел людей, не оставил их равнодушными. К тому же я вообще сторонник диалога, длинные монологические сцены играть трудно. И если диалог получается удачным, актер всегда бывает благодарен автору.

Вот видите, не успел начать, как меня сразу повело в сторону профессиональных дел. Постараюсь все же в дальнейшем удерживаться от этого – полагаю, вам не будет слишком интересно (да и мне самому, признаться, тоже), если я стану подробно рассказывать о психологии и технологии актерского ремесла.

Все же вовсе уйти от театральных дел, наверное, не удастся. Вероятно, выдающиеся произведения появляются на сцене редко – на то они и выдающиеся. И исключительные по силе своей, темпераменту, глубине роли – тоже не часто пишутся. Сыграть такую роль, конечно, счастье для актера.

Но не только надежда на нее, еще не сыгранную может быть, удерживает в профессии. Читаешь пьесу, видишь: