Помехи в пути (К выходу 2–4 томов «Краткой Литературной Энциклопедии»)
«Краткая Литературная Энциклопедия», т. 2 (Гаврилюк – Зюльфигар Ширвани, М. 1964); т. 3 (Иаков – Лакснесс, М. 1966), т. 4 (Лакшин – Мураново, М. 1967).
Шесть лет назад началось издание «Краткой Литературной Энциклопедии». Сложности его осуществления ясны, и не удивительно, что выход первого же тома вызвал в нашей прессе ряд критических выступлений. Откликнулся на него – статьями В. Гуры, М. Полякова, С. Тураева – и журнал «Вопросы литературы». Ныне на читательский стол легли три очередных тома КЛЭ. Издание еще далеко не завершено, выводы делать преждевременно, но задуматься об основных принципах строения КЛЭ – как они формулируются и выдерживаются редакцией и авторами, – поговорить об удачах и промахах продолжающегося издания впору. Такая попытка и предпринимается нашими авторами. Каждый us них ограничил свою задачу обзором какого-то определенного раздела КЛЭ, однако не трудно выявить в рассуждениях критиков и некоторые общеметодологические проблемы. Публикуя выступления Л. Плоткина, А. Гуревича, А. Зверева, редакция имеет в виду возобновить разговор о КЛЭ, уже более широкий и фундаментальный, когда издание будет завершено.
Вещи познаются в сравнении. Известно, что издающаяся сейчас «Краткая Литературная Энциклопедия» – не первое начинание такого рода. В 20-30-х годах уже выходила «Литературная энциклопедия». Она имела свои достоинства. Но если не касаться частностей, два существенных изъяна портили все издание. Во-первых, оно было проникнуто пафосом «волевых» оценок, порою весьма субъективных и произвольных. Во-вторых, оно создавалось в пору, когда в литературоведении господствовала вульгарная социология. Мы хорошо знаем, к каким заблуждениям она приводила в оценке классиков. Но не всегда ясно представляем себе, сколь много повредили вульгарно-социологические взгляды исследованию советской литературы. Чтобы не вдаваться в подробности, приведу только один пример. В «Литературной энциклопедии» Горький был охарактеризован так: «Литературная деятельность Горького являлась художественным сознанием низших слоев мелкой городской буржуазии – периода победоносного шествия капитализма и одновременно подготовительного периода, ведущего капитализм к своему краху. Эволюция горьковского творчества – это художественное выражение эволюции указанного социального слоя в его выбрасывании из своих устойчивых социальных рамок в орбиту влияния пролетариата».
Справедливости ради надо заметить: том, в котором так сказано о Горьком, датирован 1929 годом. В последующих томах «Литературной энциклопедии», вышедших во второй половине 30-х годов, таких социологических искажений либо уже вовсе не было, либо они присутствовали не в столь бедственном виде.
Что касается того, что я назвал «пафосом волевых оценок», то здесь дело обстоит сложнее. Какое бы издание ни иметь в виду, общественные явления, и особенно явления художественной культуры, не могут быть даны в чисто фактической «объективистской» констатации. Вкусы автора, редколлегии, вкусы, свойственные самому времени, так или иначе скажутся, хотим мы того или нет. Нужно, однако, чтобы они не смещали перспективу, не обрекали все издание в целом на преждевременную старость. Нельзя забывать, что энциклопедия должна быть рассчитана на долгие годы, обладать большим «запасом прочности».
К сожалению, и «Литературная энциклопедия», и некоторые справочные издания, появлявшиеся в 40-х и начале 50-х годов, во многом устарели именно из-за того, что слишком «волевым» были и отбор фактов и их интерпретация. И что греха таить, часто нужную справку нельзя было найти ни в литературной, ни в «Большой Советской Энциклопедии».
Во втором издании ВСЭ вульгарно-социологической схематики не было. Но суровые приговоры и разоблачения в ряде случаев выдержаны были еще в более резком тоне. Кроме того, данные о советской литературе были по существу сведены к минимуму. Отбор имен был таким жестким, что даже для Ю. Германа или В. Шефнера места не оказалось. В результате советская литература была представлена в БСЭ более чем скудно и случайно. Правда, в 50-м томе, полностью посвященном СССР и вышедшем в 1957 году, специальный раздел отведен был советской литературе. Но он носил перечислительный характер и не способен был коренным образом исправить дело.
Что же касается критиков и литературоведов в БСЭ, то здесь произошло нечто совершенно загадочное. В словнике, который был предварительно разослан в разные научные учреждения, фигурировало много деятелей советской критики и литературоведения. Но от обещаний словника в БСЭ почти ничего не осталось. Нет смысла указывать, кого нет в БСЭ, легче было бы перечислить тех, кто в ней есть, – буквально считанные единицы удостоились чести быть отмеченными в издании.
Если вернуться к непосредственному предмету нашего разговора, к нынешней «Краткой Литературной Энциклопедии», то, в общем, она представляется весьма неровной, рядом с хорошими материалами встречаются малоудачные и заслуживающие решительного оспаривания.
Конечно, общий уровень издания не имеет ничего общего со старой «Литературной энциклопедией». В новой советская литература представлена широко. Оценки, подобные тем, о которых говорилось выше, теперь просто немыслимы. Наряду с известными всем нам именами, КЛЭ закрепляет в памяти читателей и тех литераторов, которые, в силу известных причин, на долгие годы исчезли из нашего культурного обихода. О писателях с трудной судьбой, чей путь не был прямым и ясным, говорится не всегда точно, но в большинстве случаев с той научной объективностью и доказательностью, которая подкупает всякого непредубежденного человека.
Рядом с общепризнанными мастерами фигурируют писатели молодого поколения; среди них есть и такие, которые совсем недавно пришли в литературу. Несмотря на то, что перед нами «Краткая Литературная Энциклопедия», в ряде случаев удалось лаконично и выразительно обрисовать самое существенное в творчестве литератора. Удачны с этой точки зрения заметки об А. Гайдаре, Ю. Германе, Ф. Гладкове, В. Кириллове, С. Гудзенко, Н. Мордовченко, Г. Гуковском и др.
Много полезных сведений о советской литературе почерпнут читатели и в обзорных статьях. Так, в статье «Издательства литературные СССР» содержатся ценные данные о развитии книжного и журнального дела в нашей стране.
Словом, удач не мало. Это, разумеется, ни в какой мере не значит, что КЛЭ полностью удовлетворяет современным требованиям. В этой связи я хотел бы коснуться статьи А. Морозова «Цена справки» (к выходу второго и третьего томов «Краткой Литературной Энциклопедии» – «Русская литература», N 4, 1967). В статье отмечены довольно многочисленные фактические погрешности, и нет сомнения, что редакция энциклопедии должна будет полностью учесть упреки автора. Достойно сожаления, однако, что А. Морозов, справедливо требуя точности, сам не всегда следует этому, требованию. Вполне оправдан упрек в том, что «нет (в КЛЭ. – Л. П.) прозаика и критика А. Зонина (1900-1952)» (стр. 236). Плохо только то, что дата смерти А. Зонина сообщена неверно: Зонин умер в 1962 году. Соображения А. Морозова относительно размера статей и заметок более чем спорны. Он пишет: «На наш взгляд, короче могли бы быть статьи о Дидро, Диккенсе, Корнеле, Карамзине, Ильфе и др.» (стр. 247). Но строго говоря, статьи об Ильфе нет. Есть статья об Ильфе и Петрове. В ней даны самые необходимые сведения о двух замечательных художниках. Почему она должна была быть короче, непонятно. Статья А. Морозова занимает примерно полтора-два печатных листа, и то в ней проскальзывают ошибки и неточности. В двух томах, о которых пишет автор, около 200 печатных листов, и не видеть огромного объема проделанной полезной работы – несправедливо.
Это, конечно, не избавляет работников энциклопедии от ответственности за точность сообщаемых сведений, за отбор имен. Кстати, это не чисто «технический» вопрос. Отбор имен определяет позиции редакции. Вводя один ряд и «забывая» другой, можно создать неверную общую перспективу. Упреки в этом отношении раздавались, и значительная их часть является обоснованной.
Отмечу и я некоторые упущения. А. Морозов сожалеет по поводу того, что в КЛЭ нет писателей – Ф. Князева, Л. Канторовича и И. Зельцера. Это правильный упрек, и тем более огорчительно, что эти литераторы погибли на войне и добрую память о них следует всячески оберегать. Нет и других писателей, о которых следовало бы сказать. Отсутствует давно и плодотворно работающий известный детский писатель, автор десятков книг М. Ефетов, нет ленинградского молодого прозаика, автора интересной книги «На войне как на войне» В. Курочкина, поэта В. Заводчикова, поэта и сатирика Б. Кежуна, прозаика и критика Ю. Константинова. Сопоставляя эти имена с теми, кто фигурирует в КЛЭ, убеждаешься, что они имеют полное право быть отмеченными в энциклопедии.
Много ценного и важного почерпнет читатель в разделах, посвященных литературам братских народов. Здесь и обзорные статьи, и многочисленные персональные заметки. Судить о степени их полноты и объективности может, конечно, только специалист, но некоторые пробелы настораживают. Почему, например, отсутствует армянский прозаик Л. Гурунц? Он написал около 20 книг – романов, новелл, очерков. Нет ли и других таких же необъяснимых пропусков?
Довольно широко представлены в КЛЭ литературоведы и критики. Тем досадней пробелы, встречающиеся и в этом разделе. Так, вы не найдете в энциклопедии заметки о Д. Максимове, одном из старейших литературоведов, авторе известных работ о Лермонтове, Брюсове и Блоке. Не упомянут в КЛЭ В. Малышев, замечательный исследователь древнерусской литературы. «Пропусков» немало, и они в ряде случаев заставляют задуматься над тем, достаточно ли объективны были критерии отбора? Может быть, пробелы должны быть восполнены?
Важную роль в освещении теории и истории советской литературы призваны играть большие статьи принципиального порядка, помещенные в энциклопедии. К сожалению, не все из них доброкачественны. Вот довольно большая статья «Литература». Я не говорю уже о том, что в статье есть более чем спорные утверждения, вроде таких: «Строго говоря, читатель воспринимает не жизнь, но последовательность художественных высказываний, которые он связывает в единое целое». Что такое «художественные высказывания», чем они отличаются от высказываний вообще? И, почему читатель воспринимает не картины жизни или некие эмоциональные комплексы, связывая их воедино, а «высказывания»? Допустим, однако, что это спорные тезисы и они подлежат дальнейшему обсуждению. Но вот уж бесспорно другое. В статье такого рода ждешь пусть краткой, но обобщенной характеристики советской литературы, ее исторического своеобразия, ее особенностей, ее места в мировой культуре. А что мы читаем:
«Продолжателем лучших традиций русской литературы выступил М. Горький – основоположник социалистического реализма. К литературе социалистического реализма принадлежат такие представители литературы XX века, как В. Маяковский, Б. Брехт, Я. Гашек, М. Шолохов, П. Неруда, В. Незвал и др.». И все! Таким образом нас отсылают к статье «Социалистический реализм». Но из самого перечисления имен видно, что это понятие далеко выходит за рамки советской литературы. А где же о ней читатель сможет узнать?
Нечто подобное случилось и со статьей «Метод».
Во-первых, непонятно, почему редакция отказалась от темы, которая имелась в старой «Литературной энциклопедии». Речь идет о методологических школах в литературоведении. Статья о них принадлежала А. Цейтлину. Конечно, кое-что в статье устарело. Но в целом это была дельная и полезная работа. И какими бы достоинствами ни отличалась статья «Литературоведение» в КЛЭ, она не отменяет того, что сделано было А. Цейтлиным.
Далее. В статье «Метод» речь идет только о творческом методе, а не о методах в литературной науке. Прав автор статьи, когда он возражает против механического деления всей истории мирового искусства на реалистические и антиреалистические направления. Но вряд ли можно с ним согласиться, когда он видит в творчестве Золя (даже и опираясь на декларации самого художника) только слепое натуралистическое фотографирование жизни. И уже совсем странно, что о творческом методе советской литературы упоминается скороговоркой в конце, да и то главное внимание уделено истории вопроса, а не раскрытию особенностей творческого метода советской литературы.
Благоприятные предпосылки для выяснения существенных черт советского искусства, казалось бы, заключены были в статье, посвященной эстетическому идеалу. Они, к сожалению, не были использованы. В статье рассказывается о том, что означает это понятие, как формировались эстетические идеалы в античные времена, в эпоху Возрождения, в период капитализма, как ставили и решали проблему Маркс и Энгельс. Что же касается практического претворения эстетического идеала в советском искусстве, то здесь, кроме общих фраз, мы ничего не встречаем:
«В минувшие эпохи идеал был так или иначе ограничен в своем содержании и в своей осуществимости. В Программе Коммунистической партии он впервые в истории становится теоретически общечеловеческим. Трудности и противоречия процесса строительства социализма обусловили некоторые искажения, огрубления, порой даже вульгаризацию (эстетического идеала), особенно в условиях культа личности Сталина… XX и XXII съезды КПСС создали предпосылки для преодоления этих извращений коммунистического идеала… Одушевленные коммунистическим идеалом, советское искусство и литература создали произведения, знаменующие собой новый шаг в художественном развитии человечества».
Так заканчивается статья. Из нее мы узнаем, как извращались эстетические идеалы коммунизма. Однако ведь они не только огрублялись и искажались, но и находили в искусстве полновесное художественное выражение! И слова, которыми завершается статья, должны бы служить началом хотя бы сжатого разговора о том, что же такое наш эстетический идеал в его практическом преломлении в советском искусстве. К сожалению, ничего этого в статье нет.
Другой пример – статья «Литературоведение». Достоинства ее очевидны. Тут, скажем, содержатся обширные сведения о литературной науке в Западной Европе, в Америке, на Востоке. Но вот советское литературоведение представлено здесь удивительно скудно. И уж совсем мало сказано о том, как наше литературоведение изучает советскую литературу. Даже чисто внешние данные выглядят просто убийственно. Статья «Литературоведение» занимает 51 страницу. Изучению советской литературы отведен… один абзац. В нем сказано, что к «60-м годам развертывается систематическое исследование истории советской литературы». Далее упоминаются издание трехтомной академической «Истории русской советской литературы» и двухтомник «Истории русского советского романа». Говорится о том, что «издательства продолжают выпускать многочисленные брошюры, книги, сборники о партийности, идейности и народности в искусстве… Обильно выходят статьи и книги о методе социалистического реализма… Повышается интерес к национальной специфике литератур. И все.
Стоит ли доказывать, что история изучения советской литературы – один из ответственных разделов литературоведения, – конечно же, заслуживает неизмеримо более внимательного и серьезного анализа в энциклопедии. Даже фактическая сторона дела представлена неверно. Почему «систематическое исследование советской литературы» отнесено только к 60-м годам? Уже в 20-е годы стали появляться работы, в которых предпринималась попытка историко-литературного изучения советской литературы. Напомню о трудах В. Саянова, В. Евгеньева-Максимова, Д. Горбова и И. Лежнева, Вяч. Полонского. В 30-е годы развертывается интенсивная исследовательская работа по научному осмыслению деятельности Горького и Маяковского.
В статье говорится о неблагоприятных факторах, препятствовавших изучению литературы в 40-х годах. Но и в это время научное изучение истории нашей литературы не замерло, а продолжало развиваться. Обо всем этом в статье – ни слова.
Нет серьезного разговора о внутреннем идейно-философском смысле той борьбы, которая велась в области методологии литературоведения. Конечно, в конкретных трудах советских ученых, которые принадлежали к формальной школе, содержалось немало отдельных интересных наблюдений. Но нет нужды напоминать, что формализм, как литературоведческая школа, выражал идеалистические представления об искусстве и полемика с формализмом была направлена на утверждение марксистских основ в литературоведении. Этот вопрос освещен в КЛЭ сбивчиво. Некритически подошли авторы и к структуралистским методам в литературоведении. Но, повторяю, самое досадное в статье – это, по сути дела, игнорирование важнейших разделов советского литературоведения.
Статья «Литературная критика» дает несколько больше материала для суждений о путях развития нашей эстетической мысли. Однако и в ней абзацы, отведенные современному состоянию литературной критики, носят беглый и общий характер. Не нашла здесь отражения даже та напряженная борьба и против враждебной нам декадентской и ревизионистской эстетики, с одной стороны, и против всяческих вульгаризаторов, догматиков и попросту фальсификаторов марксизма, которую ведет советская критика. Идейная неопределенность, отсутствие боевитости в постановке методологических вопросов – вообще беда ряда опубликованных в энциклопедии материалов. И об этом приходится говорить с особым огорчением, потому что эти материалы призваны помогать широкому читателю правильно разобраться в таких вопросах, идеологически вооружать его.
Редакции следовало бы серьезное и принципиальнее освещать этапы идейно-творческой борьбы.
Трудно объяснить, скажем, почему в содержательной статье академика В. Виноградова «Литературный язык» совершенно отсутствует даже упоминание о сложных и зачастую драматических процессах формирования языка советской литературы, о горячих дискуссиях, которыми сопровождался этот процесс. Это тем более необъяснимо, что автор не только крупный специалист в области истории литературного языка, но и живой и темпераментный участник современных споров о стиле советской литературы.
Словом, должно с сожалением констатировать, что возможности для широкого теоретического освещения больших проблем советской литературы до конца не использованы.
Одним из серьезных изъянов старой литературной энциклопедии было то, что она заботилась не столько о фактическом богатстве сообщаемых сведений, сколько о категоричности оценок. В этом смысле КЛЭ представляется более прочным и долговечным изданием. Но здесь возникли свои крайности и проблемы.
В иных случаях, сообщая о противоречивых суждениях по поводу того или иного произведения, энциклопедия дает как бы решение этих споров, исходя из верной предпосылки, что спор решен самой жизнью. Так, в заметке об Э. Казакевиче сказано: «Проблемы долга попранного и долга побеждающего, вины и свободы воли, случайности и необходимости решались в повести «Двое в степи» (1948) с позиций неизменной веры в духовные силы советского человека. Это произведение Казакевича подверглось необоснованно резкой критике…» Здесь позиция КЛЭ ясна и, с моей точки зрения, убедительна. В повести были недостатки, в отдельном издании автор их исправил, но то категорическое осуждение, которое она встретила в некоторых критических статьях, не имело под собой почвы, и жизнь доказала это со всей очевидностью. Повесть экранизирована, переиздается и вошла в число значительных произведений военной прозы. Редакция имела все основания, не боясь впасть в субъективизм, так оценить споры давних лет. К сожалению, в некоторых, тоже по-своему ясных, случаях редакция устраняется от оценки.
В заметке»Гроссман» речь идет о романе «За правое дело». Весьма сочувственно интерпретируя Книгу, автор пишет:
«Первая часть романа Гроссмана встретила противоречивые отклики – от безоговорочных похвал до упреков в искажении картины войны». И все! А как оценивать роман и его критику; с современной точки зрения?
Иногда КЛЭ вместо кратких сведений о писателе дает простое, неаннотированное перечисление книг. Вот, например, как выглядит заметка о В. Карбовской:
«Первый рассказ «Иностранцы» опубликован в журнале «Крокодил» в 1935 году. Автор сборников юмористических рассказов: «Анютины глазки» (1947), «Женское сердце» (1951), «Сторонние лица» (1954), «Шуба из цигейки» (1957), «Мраморный бюст» (1960), «Копоть в уголке» (1961), «Как важно быть красивым» (1961), «Очень трудно в двадцать» (1962), «Нет, мириться не будем!» (1962), «Без свидетелей» (1963), «Идеальная жена» (1964) и др.». Даже элементарных биографических сведений заметка не содержит. Между тем о других советских сатириках и юмористах говорится более или менее обстоятельно.
Заметка о литературоведе Н. Глаголеве построена на диаметральво противоположной основе: в ней дана только краткая биографическая справка и не упомянута в тексте ни одна работа: «Глаголев… русский советский литературовед, член Коммунистической партии с 1917 г. Окончил институт красной профессуры в 1932 г. Читал курсы истории русской литературы и критики в ИКП МИФЛИ; с 1942 г. – профессор МГУ. Печатается с 1930 г. Основные работы Глаголева посвящены истории русской критики». Что могут дать подобного рода заметки читателю?
Можно спорить о том, нужно ли передавать в энциклопедии содержание художественных произведений, с какой степенью полноты следует рассказать о них. Но уж одно не подлежит дискуссии: если дается характеристика книги, то она должна быть точной. В заметке об А. Кроне мы читаем: «В 1964 опубликован роман «Дом и корабль», развивающий проблемы, затронутые в рассказах и пьесе «Офицер флота». Герои романа – подводники, и, повествуя о них, автор немало места уделяет описанию боевых операций, но и здесь в центре его внимания – нравственный и душевный облик этих людей». То, что в центре романа – нравственные, психологические проблемы, – правильно. А вот насчет того, что автор немало места уделяет описанию боевых операций, -далеко от истины. В самом романе, если не считать пролога и эпилога, представляющих собой боевое донесение об одной операции подводной лодки, почти нет никаких военных эпизодов. Замысел писателя был в ином, и заметка, вольно или невольно, способна создать превратное представление об отличительных чертах интересного романа.
Есть неточные, малодостоверные утверждения и в других случаях.
В статье «Искусство для искусства» написано: «В окончательной дискредитации эстетства велика роль публицистики М. Горького, а также первого в России эстетического трактата, направленного против «Искусства для искусства» – лекций Г. В. Плеханова «Искусство и общественная жизнь».
Роль плехановской работы действительно очень значительна. Но почему это первый в России эстетический трактат, направленный против «искусства для искусства»? Сам автор статьи ссылается на выступления Белинского и Чернышевского против эстетства. Можно бы предположить, что у революционных демократов мы имеем дело с отдельными высказываниями, а у Плеханова – со специальным трактатом? Но это неверно. «Эстетические отношения искусства к действительности» – тоже трактат, и он тоже развенчивает философию и эстетику «искусства для искусства». И написан он задолго до работы Плеханова. Может показаться, что это педантизм. Но в энциклопедии хотелось бы иметь дело со сведениями прочными и проверенными.
В заметке об А. Злобине почему-то отсутствует даже упоминание о лучшем его романе – «Самый далекий берег» – произведении, ярко и сильно повествующем об Отечественной войне.
Характеристика Иванова-Разумника могла бы быть более отчетливой и резкой. Сведения о нем заканчиваются эпически: «В 1941 оказался на территории, оккупированной гитлеровскими войсками (г. Пушкин), затем жил в Германии, где и умер. За границей опубликовал книги антисоветского характера». Не следовало ли отметить, что Иванов-Разумник оказался просто изменником родины, коллаборационистом и что он сотрудничал с фашистами?
В статье о Горьком очень высокая оценка дана 30-томному Собранию сочинений писателя. «Особое значение приобрело 30-томное собр. соч. (1949-55), включившее не только художественные произведения, но и критические, публицистические статьи, избранные письма». Может быть, все же следовало бы сказать и о серьезных недостатках этого издания, которое не только «включало», но произвольно «исключало» общеизвестные и всегда публиковавшиеся произведения, вроде очерков о Льве Лунце, Леониде Андрееве, и многие другие?
Немало претензий можно предъявить КЛЭ и в отношении стиля статей и заметок, отдельных формулировок и оценок. Конечно, надо иметь в виду дополнительные трудности, возникающие перед редакцией, когда речь заходит о советской литературе. Здесь много неустоявшегося, спорного, еще не нашедшего более или менее прочных определений. При всем том более тщательное и требовательное отношение к материалу избавило бы КЛЭ от газетных, рецензионных стереотипов, от общих мест, от оценок и тезисов, которые иногда звучат комически. О В. Липатове сказано: «Герои Липатова – наши современники, люди труда, речники-рыболовы, молодые шоферы, рабочие, инженеры». Под это определение вполне подойдут десятки других писателей, ничего общего в смысле художественном не имеющие с Липатовым.
Об А. Гастеве читаем:
«Смелые образы, необычайную гиперболичность Гастев сочетал с пафосом научного, технического прогресса». Следовательно, с одной стороны, у поэта были смелые гиперболы, а с другой – пафос научно-технического прогресса, который с этими гиперболами только «сочетался».
Пьеса А. Корнейчука «Банкир» охарактеризована следующим образом: «Идейно-моральные качества новой интеллигенции воплощены в представителях советского финансового аппарата и торговли». Пьеса о финансовом аппарате и торговле! Автор статьи о Корнейчуке, судя по всему, любит писателя. Зачем же этак он пишет о нем?
Думаю, что в дальнейших томах КЛЭ явится возможность многое исправить. Но если говорить, выражаясь бухгалтерским языком, об общем «балансе», то, с моей точки зрения, при всех, и зачастую весьма существенных, недостатках КЛЭ – это издание, которое будет полезно всякому, кто изучает литературу или просто по-читательски любит ее.
г. Ленинград
Л. ПЛОТКИН
* * *
КЛЭ миновала экватор: вышло четыре тома из семи. Ясно определился характер издания, отчетливо обозначились его сильные и слабые стороны.
Вполне естественно, что мы с нетерпением ожидаем выхода очередного тома. Ведь каждый из них – серьезное подспорье в работе. Вполне понятно, что судим мы новое издание пристрастно и строго. Ведь это по существу первая в советское время литературная энциклопедия (старая, как известно, не была завершена). Но всегда ли мы отдаем себе отчет в трудностях, стоящих на пути КЛЭ?
Начать с того, что опыт прежней ЛЭ, почти вдвое большей по объему, содержавшей немало ошибок, фактических и принципиальных, и в наше время основательно устаревшей, мог быть использован лишь в небольшой мере, необходимо было выработать самый тип справочного литературоведческого издания.
Неправильно было бы, однако рассматривать литературную энциклопедию только как справочное издание. Думается, что ее задачи гораздо более сложны и многообразны. Энциклопедия – нечто гораздо большее, нежели сумма фактических справок. Она не свод сведений, но свод литературоведческих знаний. Энциклопедия «всегда является наиболее полным отражением современного состояния науки, ее итогов и проблем» 1.
Между тем подводить итоги сейчас особенно трудно. «Надо сказать, что наше литературоведение пока развивается скорее экстенсивно, чем интенсивно. В ноле обозрений входит все больше фактов, а обобщение накоплений запаздывает, ориентация в приобретенных богатствах затрудняется, теоретическое закрепление занимаемых позиций отстает. Ощущение зыбкости почвы не исчезает» 2, – такими словами охарактеризовал недавно А. Бушмин состояние современной науки о литературе. Очевидно, однако, что «ощущение зыбкости почвы» возникает и по другим причинам. В не меньшей мере этому способствуют острота дискуссий, резкое расхождение мнений по весьма существенным вопросам, напряженные методологические искания, постановка все новых проблем и т. п.
Стремление откликнуться на сложные вопросы современного литературоведения – одна из отличительных особенностей нового издания. Листая страницы вышедших томов, явственно ощущаешь дыхание времени. Прежде всего потому, что ряд важных и ответственных статей написан на высоком теоретическом уровне – на уровне подлинно современных научных требований. Таковы, например, «Гротеск» (Ю. Манн), «Литература и другие виды искусства» (Н. Дмитриева), «Мифы» (С. Аверинцев), «Гегель» (И. Верцман), «Кант» (В. Асмус).
Безусловно правильно поступила КЛЭ, поместив статьи, быть может, и не вполне академичные, но живые, интересные и актуальные по теме: «Литература и наука» (Б. Рунин), «Литература, радио, телевидение» (И. Андроников), «Литературоведение и математические методы» (Б. Егоров).
Отказ от предвзятых оценок и односторонних мнений, которые еще не так давно имели хождение в нашей науке и окончательно не изжиты и по сей день, характеризует ряд статей КЛЭ, всецело или частично посвященных русской литературе XVIII-XIX веков.
Ваять хотя бы вопрос о так называемом «чистом искусстве», которое характеризуется иногда как сугубо реакционная эстетская и формалистическая теория. По-иному освещается эта проблема на страницах КЛЭ. Здесь прежде всего отмечается сложность того литературного явления, которое мы именуем «искусством для искусства». Утверждение самоцельности художественного творчества, независимости искусства от политики и общественной жизни, полагает автор статьи (В. Сквозняков), – это общий внешний признак ряда эстетических концепций. «По существу же в разных условиях концепции «искусство для искусства» различны как по своим социальным и идеологическим истокам, так и по своему объективному, смыслу». И далее, опираясь на известные идеи Плеханова, автор разъясняет, что в ряде случаев концепции «чистого искусства» оказываются формой самозащиты искусства «от враждебных ему сил, отстаиванием его эстетической специфики, его самостоятельности в ряду других форм сознания и деятельности».
Отрадно также, что КЛЭ сумела избежать недооценки некоторых сложных явлений отечественной критики минувшего века: русской философской критики (Д. Веневитинов, И. Киреевский, В. Одоевский, Н. Надеждин и др.), творчества Н. Полевого, В. Майкова, критиков-народников.
С должным уважением говорит КЛЭ и о достижениях русской академической науки, причем не только в области собирания фактов, издания и комментирования текстов. Несмотря на политическую нейтральность деятелей академической науки, несомненна их связь с передовыми течениями русской общественной мысли, справедливо утверждается в статье «Литературоведение». С большой точностью и объективностью в этой статье охарактеризованы научные принципы и важнейшие труды наиболее крупных литературоведов минувшего столетия, а также основные идеи исторической, культурно-исторической и мифологической школ, которым, кроме того, посвящены еще и специальные статьи, также весьма содержательные и полезные.
Удачны и многие другие статьи обобщающего характера: «Гоголевское направление», «Декабристская поэзия», «Западничество», «Лишний человек», «Мелодрама». Так, в статье «Декабристская поэзия» верно намечены общие черты весьма разнородной и многообразной литературы декабристского лагеря, основные этапы ее эволюции. Хорошо показана связь литературно-эстетических воззрений писателей-декабристов и их художественной практики. Вместе с тем само понятие «декабристская поэзия» истолковано, на мой взгляд, чересчур расширительно. Помимо творчества участников тайных политических обществ, сюда причислен также ряд «идейно близких к ним поэтов»: Пушкин, Грибоедов, Вяземский и др. Разумеется, и поэзия Пушкина, и элегическая лирика 1820-х годов выражала определенный комплекс вольнолюбивых настроений. Но называть это вольнолюбие декабризмом вряд ли целесообразно. Не утрачивается ли тем самым специфика данного понятия?
Вызывают возражение и некоторые тезисы статьи «Гоголевское направление». «Историко-литературное сопоставление А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя как художников, – читаем в ней, – и сравнительная оценка их социального значения для определенного периода развития русского общества, характерные для В. Г. Белинского, превратились у либеральных критиков 50-х гг. в метафизическое противопоставление их творческих принципов, в связи с чем термины «гоголевское направление» и «пушкинское направление» приобрели антиисторический характер, отвлеченный от конкретных стадий развития реализма – от Пушкина к Гоголю». Между тем хорошо известно, что Белинский также склонен был рассматривать творчество Пушкина как «артистическое» и «художественное» по преимуществу. Оно казалось критику чересчур объективным, лишенным гражданской остроты и целеустремленности. Напротив, в Лермонтове и особенно в Гоголе он видел поэтов более «субъективных», более социальных, полнее выражающих дух времени.
Пока трудно составить хотя бы приблизительное представление о концепции русской литературы, положенной в основу издания. Тома, в которых будут помещены наиболее важные в этом отношении статьи («Просветительство», «Реализм», «Роман», «Романтизм», «Русская литература», «Сентиментализм»), еще впереди. Что же касается уже напечатанных обзоров («Драма», «Классицизм», «Комедия»), то в них вопросы русской литературы затронуты мало. Но уже сейчас можно заметить, что в решении некоторых кардинальных проблем КЛЭ не удалось достичь хотя бы относительного единства, что на ее страницах нашли отражение тот разнобой, та несогласованность мнений, та терминологическая путаница, от которых еще не освободилось наше сегодняшнее литературоведение.
Посмотрим, например, как излагается в КЛЭ вопрос о классицизме и романтизме в России. Русскому классицизму здесь сопутствует обычно эпитет «просветительский», что отнюдь не помогает уяснить социально-историческую и идеологическую природу этого литературного направления. Ведь применительно к французской литературе просветительским именуется классицизм Вольтера и А. Шенье, в отличие от классицизма, выражающего идеалы просвещенного абсолютизма (Корнель, Расин), и, с другой стороны, от революционного классицизма М.-Ж. Шенье (см. «Классицизм»). Однако на русской почве, говорится в той же статье, классицизм развивался «в связи с русской просветительской идеологией, характерной для продолжателей реформы Петра I. Классицизм служил художественным выражением его идеалов».
Противоречивость этого тезиса бросается в глаза. Если идеологию просвещенного абсолютизма можно считать просветительской, то почему не были просветителями Корнель и Расин? Если же просветительство есть идеология антифеодальная (и тогда понятно, что просветительство во Франции начинается с Вольтера), то как можно называть просветителями преемников Петра, как можно видеть просветителей в Кантемире и Тредиаковском, Ломоносове и Сумарокове?
Иная терминология предложена в статье «Драма». Идеологические позиции Ломоносова, Сумарокова, Княжнина охарактеризованы здесь как «дворянское просветительство». Однако к соответствующим явлениям французской литературы этот термин не применяется. И вновь непонятно: считать ли дворянское просветительство явлением общеевропейским или же специфически русским? Чем отличается дворянское просветительство в России от идеологии просвещенного абсолютизма во Франции?
Но вернемся к статье о классицизме. «Традиции русского просветительского классицизма осложнились в конце XVIII – начале XIX в. зачатками возникающего сентиментализма и реализма в прозе А. Н. Радищева и поэзии Г. Р. Державина, в трагедиях В. Л. Озерова и в гражданской лирике поэтов-декабристов (см. «Декабристская поэзия»)». Вооружившись этими сведениями, заглядываем в статью о Державине. Однако терминов «сентиментализм» и «реализм» там нет и в помине. Творчество Державина рассматривается в ней как явление русского классицизма, с той лишь единственной оговоркой, что на последнем этапе в нем преобладали анакреонтические мотивы. Раскроем теперь рекомендованную статью «Декабристская поэзия». О взаимодействии традиций классицизма с сентиментализмом и реализмом в ней также не говорится ни слова: поэзия декабристов охарактеризована здесь как романтическая.
Но и это еще не все. В статье о Кюхельбекере его поэтический стиль определен как «неоклассицизм», в котором «органически сплавлены классицизм и романтизм, что сближало Кюхельбекера с Грибоедовым и П. А. Катениным», Допустим. Ну, а что думает по этому поводу автор статьи о Катенине? Ответ его однозначен: Катенин «возглавил одно из направлений декабристского романтизма». А как обстоит дело с Грибоедовым? «Конфликт мыслящего человека-гражданина с косностью общественного механизма характерен для художественного мышления идеологов Просвещения как западноевропейского, так и русского, в том числе для декабристской идеологии».
Положение, как видим, достаточно сложное. Разумеется, редакция не вправе ни навязывать авторам свою концепцию, ни приводить их мнения к «общему знаменателю». Но быть может, следовало бы по крайней мере оговаривать существование разных точек зрения по тому или иному вопросу, как это сделано в некоторых других, правда, очень немногих статьях КЛЭ (см., например, «Западничество», «Ломоносов»)? Может быть, стоило бы отмечать случаи несовпадения или параллелизма терминов?
Словом, признавая успехи КЛЭ на одном из самых важных и самых трудных направлений, нельзя не заметить вместе с тем, что не все из стоящих перед ней препятствий оказались преодоленными.
Примерно так же обстоит дело с персональными статьями. В лучших из них сочетается отличное знание предмета, свободное владение материалом с точностью формулировок и лаконизмом изложения. Они являются как бы кратким итогом изучения жизни и творчества писателя. В первую очередь это относится, конечно, к статьям о писателях крупных и крупнейших, чья роль в истории русской литературы была особенно велика.
Так, в статье «Герцен» (ее основные разделы написаны В. Путинцевым и Л. Гинзбург) показаны напряженные духовные искания выдающегося мыслителя-революционера, и своеобразие Герцена-художника, и его литературно-эстетические позиции, а также история изучения его творчества в России и судьба герценовского наследия за рубежом. Многогранность проблематики, обилие и безукоризненная выверенность фактических сведений, точность анализа и глубина обобщающих выводов позволяют поставить эту статью на одно из первых мест в русском отделе КЛЭ.
Образцом энциклопедической статьи, в которой целостно и компактно воссоздан творческий облик художника, можно назвать статью А. Белкина о Достоевском. Хорошо чувствуя «законы жанра», автор избегает самодовлеющего изложения биографии писателя. Тщательно отобранные биографические факты даны у него не сами по себе, но в тесном единстве с духовной и творческой эволюцией Достоевского. Центральное место занимает в статье сжатая, но яркая общая характеристика творчества Достоевского, в которой широко использованы результаты новейших исследований. Проникнув в самую суть созданного Достоевским жестокого мира, обнажив внутренний нерв его произведений, А. Белкин сумел показать, что проблемы, поднятые великим писателем, сохранили свое значение и по сей день.
В ряду других несомненных удач следует назвать статьи: о Гнедиче (Ю. Лотман), в которой интересно сопоставлены литературные позиции Гнедича и декабристов; А. Григорьеве (Б. Егоров), где выразительно охарактеризованы его противоречивые воззрения и принципы «органической» критики; Добролюбове (Г. Соловьев) – с четкой характеристикой идейных позиций и литературно-эстетической программы писателя-революционера} Жуковском (Г. Поспелов), последовательно и четко разграничивающую сентименталистские и романтические тенденции в творчестве поэта; Карамзине (Г. Макогоненко), в которой хорошо показан новаторский характер литературной деятельности Карамзина, ее значение для русской литературы, а также основные этапы духовной эволюции главы русского сентиментализма.
С тем большим сожалением приходится констатировать, что с подобного рода статьями нередко соседствуют совершенно иные, представляющие главным образом фактические справки (иногда они осложнены сюжетно-тематическим обзором важнейших произведений автора). Таковы, например, статьи о Грибоедове и Гаршине, о Кантемире и Лескове. Взять хотя бы первую из них. Большую ее часть занимает биография писателя и история изучения «Горя от ума». О самой же комедии – главном деле драматурга, – об особенностях ее содержания и стиля говорится чересчур бегло и как бы вскользь. И уж совсем странно, что ни слова не сказано о той роли, которую сыграла грибоедовская комедия в формировании русского реализма.
Вообще отступления от выработанного редакцией типа персональной статьи не столь уж редки. Так, в статьях о Княжнине и Дмитриеве указана принадлежность этих писателей к просветительскому классицизму или сентиментализму (соответственно), но в статье о Козлове вопрос о принадлежности поэта к какому-либо литературному направлению даже не затронут. Между тем романтический характер его поэзии не вызывает, кажется, сомнений. В статье «Короленко» отмечаются некоторые особенности реализма писателя, характерные для последних десятилетий XIX века, но в статье о его современнике Гаршине на этот счет не сказано ни слова. В статье «Гоголь» приводятся данные о переводах произведений писателя за рубежом. Но в статье «Лермонтов» таких сведений нет.
Нельзя, наконец, не обратить внимания на отдельные формулировки, приблизительные, неточные или же сомнительные. Так, в статье о Денисе Давыдове читаем: «Давыдов решал задачу построения характера в поэзии субъективным романтическим методом. Однако в превращении индивидуального сознания в объект изображения намечался переход (это не очень-то ловко сказано. – Л.Г.) от романтического типа творчества к реалистическому». Уже безоговорочное зачисление Дениса Давыдова в лагерь романтиков не может не показаться спорным. Тем более странно, что стремление индивидуализировать образ лирического героя (вообще чрезвычайно характерное для русских элегиков 1810-1820-х годов) изображается как тенденция к реализму.
Серьезные возражения вызывает трактовка «Героя нашего времени», предложенная в статье о Лермонтове: «Лермонтов осуждает Печорина (как прежде Арбенина, героя драмы «Маскарад») за равнодушие к людям, за холодный эгоцентризм, которому в романе противостоят человечность и простодушие Максима Максимыча, чистая любовь Бэлы, искреннее чувство Мери. Художник-реалист подверг глубокой критике жизненную философию своего героя и окружил сочувствием жертвы печоринского эгоизма». Нужно ли доказывать, что отношение Лермонтова к Печорину было намного сложнее, что писатель стремился в своем романе не осудить Печорина за его «злодеяния», но раскрыть трагедию незаурядной личности в эпоху безвременья, что печоринские бездействие и эгоизм были «болезнью века», что многие черты героя сродни самому Лермонтову, равно как и многим лучшим людям эпохи, в том числе Герцену? Все это как будто бы хорошо известно, много раз говорено и тем не менее…
Несколько слов о фактической основе издания, которая уже подвергалась обстоятельному рассмотрению в рецензиях. Высказывалась мысль, что за счет сокращения числа иллюстраций и большей строгости изложения можно было бы, не увеличивая объема, добавить не менее тысячи справок.
Думается, дело обстоит не так просто. Прежде всего словник КЛЭ даже по русской литературе XVIII-XIX веков значительно полнее словника старой (двенадцатитомной!) «Литературной энциклопедии». А ведь по сравнению со своей предшественницей КЛЭ необходимо было вобрать в себя огромные пласты нового материала. Здесь и целые поколения советских писателей, критиков, литературоведов, пришедших в литературу за последние три десятилетия, и литераторы, чьи имена какое-то время находились под запретом, и множество новых периодических изданий и т. д. Не говорим уже о литературе народов СССР, стран Азии, Африки, Латинской Америки. Так что разговоры о неполноте КЛЭ представляются весьма сомнительными.
Во-вторых, добавление даже тысячи справок (что наверняка вызвало бы новые упреки в неполноте и пропусках) все равно не превратило бы краткую энциклопедию в полную. Да к этому и не стремились ее составители и редакторы. В предисловии к первому тому совершенно ясно сказано, что задача КЛЭ – освещать лишь основные вопросы, давать лишь важнейшие сведения о наиболее известных писателях. «Энциклопедия названа краткой, так как она не является исчерпывающим сводом литературных знаний; создание фундаментальной, многотомной советской энциклопедии, подробно представляющей историю всей мировой литературы и литературоведения, – дело будущего». Не считаться с этой установкой невозможно.
Другое дело, что КЛЭ далеко не всегда последовательно проводит принципы отбора материала, ею же провозглашенные, и что имеющиеся упущения зачастую не оправданы. Вряд ли можно, например, отнести к числу наиболее известных русских писателей Дмитриева-Мамонова или Кайсарова. Тем не менее они удостоены отдельных справок. Но почему же тогда оказались обойденными декабристский историк Корнилович, автор ряда предисловий к рылеевским думам, или близкий к декабристам поэт В. Григорьев, или же гусарский поэт Марин, один из предшественников Дениса Давыдова? Иногда в КЛЭ находишь справки о литературоведах и критиках, не столь уж значительных. Но справки о таких авторитетных ученых, как Е. Купреянова, Б. Ларин, И. Медведева, почему-то отсутствуют.
Подчас вызывает удивление и сравнительный объем статей. Совершенно очевидно, что ни по масштабу дарования, ни по роли в истории русской литературы такие поэты, как Державин, Кольцов и Кюхельбекер, попросту несопоставимы. Тем не менее всем им отведены статьи равного размера. Столь же странным выглядит «уравнение» Гаршина со Златовратским и Степняком-Кравчинским. Между тем для читателя объем статьи – первый показатель величины и значимости художника.
Словом, недостатки в КЛЭ есть, и об этом нужно сказать прямо. Но было бы в высшей степени неверно недооценивать сильные стороны этого полезного и столь необходимого издания.
А. ГУРЕВИЧ
* * *
Второй том КЛЭ открывается кратким предисловием, в котором сказано, что редакция приняла во внимание высказанные в связи с первым томом критические замечания, «в первоначальные варианты статей были внесены поправки фактического и оценочного характера, уточнена трактовка некоторых литературных явлений, получивших в первом томе неполное или нечеткое освещение». Посмотрим, какие практические результаты принесла эта работа, в частности, над материалами по зарубежным литературам: надо сказать, что эти материалы составляют в КЛЭ очень весомую долю.
Задачи, которые стояли перед авторами и составителями КЛЭ в этой области, очень сложны. Изучение целого ряда литератур стран Востока, Африки у нас только начинается, и пока что о них не создано ни обобщающих работ, ни сколько-нибудь полных справочников (определенные шаги в атом направлении делаются: появились книги В. Ивашевой, Г. Потехиной, но это только начало); между тем литературная энциклопедия должна коснуться всей совокупности возникающих в этой связи проблем и высказать по ним определенную точку зрения. Одним из существенных недостатков старой «Литературной энциклопедии» было как раз отсутствие в ней информации о литературах, возникших на рубеже XIX-XX веков и позже, а также и заметные пробелы в освещении сравнительно мало изученных тогда европейских литератур (скандинавских, итальянской, нидерландской, новогреческой). Коллектив КЛЭ в этом отношении сделал по сравнению со своими предшественниками значительный шаг вперед. Достаточно сопоставить любой раздел КЛЭ с соответствующим разделом старой энциклопедии, чтобы обнаружить десятки новых статей и об отдельных писателях, и о тех или иных литературных направлениях, группах, школах, я о развитии целых литератур. Претензии к словнику предъявлять трудно: в КЛЭ читатель найдет информацию самую разнообразную и – в смысле историческом и географическом – чрезвычайно широкую.
Однако сразу же возникает вопрос: насколько равноценны в научном отношении статьи по литературам, имеющим многовековую историю и прочную традицию изучения в СССР, и литературам, развивающимся только в самое последнее время и в СССР еще не изучающимся достаточно глубоко? Разумеется, трудно было ожидать, что, например, литературы малайская или малагасийская получат в КЛЭ столь же многостороннее истолкование, как литературы английская или французская. И все же контраст подчас разителен.
Не так редки в КЛЭ случаи, когда из обзорной статьи вообще невозможно с определенностью заключить, существует ли в данной стране национальная литература или ее формирование – дело будущего. В самом деле, попробуйте ответить на этот вопрос, прочитав в КЛЭ хотя бы статью «Гвианские литературы», автор которой ограничивается тем, что назывным порядком перечисляет нескольких английских, французских и голландских поэтов, выходцев из Гвианы. То же самое относится и к целому ряду статей об арабских литературах (иорданской, иракской, ливийской и т. д.); их авторы даже не пытаются проследить национальные особенности литературы той страны, о которой пишут. Хотя критика уже указывала на недопустимость вольного обращения с общелитературной терминологией применительно к литературам стран Африки и Востока, в статьях по арабским литературам по-прежнему без каких-нибудь пояснений используются при описании процессов, происходящих в начале XX века, термины «сентиментализм», «романтизм» (отождествленный с «романтикой» – например, в статье «Иорданская литература») и т. д. Разумеется, подобного рода дефекты – беда не просто авторов или редакции КЛЭ. Ведь «Краткая Литературная Энциклопедия» – зеркало и достижений нашего литературоведения, и его недостатков. Отставание нашей арабистики наглядно выявилось уже в первом томе; последующие тома КЛЭ лишь подтвердили его. С другой стороны, не может не радовать высокое качество многих материалов, посвященных литературам стран Латинской Америки, – а это в свою очередь отражает положение в нашем современном литературоведении, все шире осваивающем области, недавно еще бывшие terra incognita. В КЛЭ мы находим не только яркие портреты отдельных латиноамериканских авторов (Ромуло Гальегос, Хосе Марти, Габриела Мистраль и мн. др.), но и немало содержательных, концептуальных обзорных статей, среди которых особенно выделяются статьи о литературах мексиканской и кубинской. Вместе с тем сказывается, что у нас еще не осознаны в должной мере некоторые общие для латиноамериканских литератур процессы, связанные с их формированием и развитием.
Интересно в этом плане сопоставить две следующие одна за другой обзорные статьи о литературах гаитянской и гватемальской; в них не подчеркнут ни один общий момент, словно это не родственные литературы, а разнопланетные, во всяком случае, разноконтинентные. Между тем само развитие литератур Гаити и Гватемалы подсказывает некоторые важные выводы общетеоретического характера. В обоих случаях становление реализма сопряжено с сильным воздействием национальной экзотики («негризм» на Гаити, группа «Тепеус» в Гватемале), что приводит к известному размежеванию; в прямой связи с подъемом национально-освободительного движения укрепляется реалистическая литература (Румер, Бриер на Гаити, Астуриас и группа «Сакер – Ти» в Гватемале), но одновременно – и вывод этот очень важен для литератур не только Латинской Америки, но и стран Африки и Азии – возникают и модернистские школы, делающие акцент на культе экзотизма и примитива (не следует путать смакование экзотики с пристальным вниманием к национальной самобытности, характерным и для реалистической литературы развивающихся стран). К сожалению, этот актуальный аспект литературного развития в странах Латинской Америки и Африки не нашел отражения в КЛЭ: авторы соответствующих статей в лучшем случае лишь фиксируют появление в описываемых ими литературах разнохарактерных черт, но не дают этому процессу должного объяснения и оценки.
«Зеркальный», условно говоря, характер КЛЭ проявляется и в ее статьях европейского и североамериканского разделов. Итальянская литература, в особенности новейшая, была у нас до последнего времени слабо изучена, что и отразилось в старой литературной энциклопедии; в КЛЭ же материалы, связанные с Италией, принадлежат, за редким исключением, к числу наиболее удачных. И, напротив, относительная узость статей КЛЭ, посвященных Греции, Финляндии, Канаде, скандинавским литературам, – точный знак того, что этот литературный участок находится пока еще на периферии критических интересов. Есть среди этих статей и удачные, однако гораздо чаще их авторы ограничиваются перечислением произведений или тем, не ставя при этом задачи показать творчество писателя в свете общего историко-литературного развития в данной стране. В статье «Канадская литература», например, не сделано попытки очертить проблематику, связанную с существованием в этой стране двух литературных языков, показать мало известных нашему читателю писателей выпукло. Поэтому и замечания автора статьи о становлении и борьбе различных направлений в канадской прозе, поэзии, драме выглядят неубедительными; недостаточно ведь назвать журналы, вокруг которых группировались те или иные писатели, недостаточно даже воспроизвести суть полемики между этими группировками, если не поставлен вопрос о специфике всего литературного развития в стране.
К чести коллектива КЛЭ необходимо заметить, что многие другие обзорные материалы привлекают своей полнотой и убедительностью. Это относится не только к статьям по отдельным литературам (итальянская, испанская, индийская древняя, китайская и др.), но и к работам, посвященным отдельным литературным направлениям и школам, жанрам, общелитературным терминам, теоретическим вопросам. Такие статьи, как «Литература и другие виды искусства», «Мифы», «Импрессионизм», «Дадаизм», «Историческая проза» и другие, представляют собой, по сути дела, небольшие, но очень содержательные исследования, в которых предлагается и достаточно убедительно отстаивается самостоятельная концепция, причем читатель получает возможность ознакомиться одновременно и с другими точками зрения. Здесь, однако, возникает и вопрос: почему, собственно, авторы многих принципиально существенных статей, таких, как «Лирика», «Лирический герой», например, минуют зарубежный материал? Ведь какое богатое поле для раздумий в плане лиро-эпической поэзии представляет творчество Уитмена, а в соответствующую теоретическую работу («Лиро-эпический жанр») оно не попало.
Другой пример – «Декадентство» и «Модернизм». Обе статьи не полны: авторы их не проследили глубоких и разнообразных связей между художественными устремлениями декадентов и модернистов и различными течениями в идеалистической философии России и Запада конца прошлого и первой половины нынешнего столетия. Правда, упомянуты и Шопенгауэр, и Ницше, и Бергсон, а также Фрейд, Юнг, Бердяев, Кьеркегор, Хейдеггер и другие, но лишь упомянуты как некое совокупное влияние, что не соответствует истинному положению дел. Жаль также, что обойден полным молчанием очень важный вопрос о соотношении реалистических и модернистских тенденций в литературах Востока: здесь авторы могли бы найти интересный и новый материал.
Однако этот недостаток – не самый существенный. Гораздо хуже, когда в принципиальных статьях КЛЭ уходит от главного, представляя некоторые сложные явления текущей литературной жизни однобоко, без необходимой заостренности. Примеры подобного рода, которые я сейчас приведу, ничуть не «отменяют» достижений КЛЭ, напротив, они лишь подчеркивают пагубность отступления от общего принципа – не облегчать сложности сложных явлений.
Вот статья о Дьерде Лукаче. Что тема ее имеет отнюдь не исключительно историко-эстетический интерес, известно всякому, кто сталкивается с современными дискуссиями о реализме и модернизме, о философии искусства, о сущности художественных поисков, идущих на Западе. Но много ли узнаем мы из статьи КЛЭ? Что политические ошибки Лукача подверг в 1920 году критике В. И. Ленин. Что во время своего проживания в СССР Лукач написал ряд исследований, где «выступал против формалистической теории «искусства для искусства» и против вульгарно-социологической трактовки марксизма; недостаток этих работ – некоторый схематизм концепции» (не более!). О двух крупных работах Лукача последнего времени «Разрушение разума» (1954) и «Эстетика» (1963) сказано кратко, стилем, ничего не проясняющим, но зато и ни к чему не обязывающим: «В первом труде Лукач освещает процесс усиления в буржуазном философском мышлении иррационализма, подготовившего фашистскую идеологию. Второй труд посвящен художественному отражению действительности в искусстве и связанной с этим эстетической проблематике».
Исключение? Но в том же стиле написана и статья о Р. Гароди, автор которой ограничивается замечанием о том, что «О реализме без берегов» – «дискуссионная» работа.
Тенденция к сглаживанию острых углов проявляется, к сожалению, и в ряде статей о художниках, в той или иной степени связанных с модернизмом. Это особенно досадно, поскольку В КЛЭ есть удачные статьи об очень противоречивых писателях: Гамсуне, Георге, Малларме, Кафке и др. Но вот статья об Йитсе, сложнейшем англоирландском поэте и драматурге, который изобрел целую мистическую систему, тесно примыкающую к учению Юнга, хотя в то же время воплотившую отголоски ирландской мифологии, целиком сводится к перечислению сборников и пьес писателя с такими, к примеру, никак не помогающими проникнуть в сущность его творчества, комментариями: «Мировоззрение Йитса противоречиво… В стихотворении (таком-то) выражена уверенность в близкой победе патриотов и освобождении Ирландии от английского гнета. Индивидуализм и эстетство сказались в сборнике стихов (таком-то)… а также и пьесах с фантастическими сюжетами и изощренными символическими образами (таких-то). Перегружены символикой и противоречивы поздние стихи и поэмы Йитса (такие-то)» и т. д.
В других случаях анализ сложного пути писателя подменен безапелляционными и ничем не мотивированными суждениями относительно ценности его произведений. В статье о чрезвычайно интересном американском писателе Нормане Мейлере категорически утверждается, что после публикации первого его романа («Нагие и мертвые») «развитие Мейлера идет по нисходящей линии»; ни оригинальная публицистика Мейлера, ни его роман «Американская мечта», Выразивший, пусть и в очень болезненной форме, некоторые важные черты современной американской действительности, не смягчают этого сурового приговора, ибо, если верить автору статьи, последующие произведения Мейлера «посвящены главным образом сексуальным проблемам, содержат выпады против коммунистов», хотя в них, непостижимо как, оказались также «элементы сатиры и социального протеста».
Наконец, есть и материалы, в которых путь писателя насильственно выпрямляется, и он по воле автора статьи совершает головокружительные повороты от резкой критики «основ» к воспеванию самых мрачных сторон человеческой природы и постулированию бессмысленности человеческого существования (см. «Ионеско»). Не пожелал глубоко разобраться в творческом пути одного из крупнейших представителей модернизма и автор статьи о Джойсе. По логике статьи выходит, что где-то на полпути от «Портрета художника в юности» к «Улиссу» Джойс переродился целиком и полностью, и если раньше он «подверг критике английских властителей Ирландии и их ирландских приспешников», то в «Улиссе» и тем паче в «Поминках по Финнегану» он выступил уже «одним из мэтров модернистской литературы… в ее самых реакционных проявлениях». Каким образом это произошло и чем именно Джойс заслужил себе славу модерниста «в самых реакционных проявлениях», остается для читателя предметом гаданий.
Кстати, с Джойсом в КЛЭ вообще происходят метаморфозы, понять которые подчас невозможно. То вдруг нам сообщают, что Джойс примыкал к имажизму – течению в английской и американской поэзии, охарактеризованному как «анархо-индивидуалистический бунт против «вульгарности» буржуазного общества, которому, противопоставлялся островок утонченно-субъективистских чувств поэта», иными словами, как эпигонско-романтическая школа, хотя в действительности имажизм являлся реакцией именно против эпигонов романтизма. Однако почему же все-таки среди имажистов назван и Джойс? Быть может, черты имажизма присущи его стихам, собранным в 1907 году в книге «Камерная музыка»? Но в статье «Джойс» об этих стихах говорится, что на них «сказалось влияние как традиции елизаветинской поэзии, так и символизма». Стало быть, дело не в поэтических опытах Джойса. Может быть, в многолетней дружбе, связывавшей его с Паундом? Но статья «Имажизм» сообщает, что Паунд вскоре отошел от этого движения, передав бразды правления в руки Эми Лоуэлл. Художественную близость Джойса имажистам надо доказывать, а автор статьи «Имажизм» этого не делает, да и сделать это очень непросто. Остается только одна причина: «Улисс», запрещенный в Англии и в США за безнравственность, был первоначально опубликован в отрывках имажистскими изданиями. Но в таком случае к имажистам можно причислить и Рабиндраната Тагора: в тех же самых журналах одновременно печатались и первые переводы стихов Тагора на английский язык.
Следующий этап приключений Джойса в КЛЭ связан с важнейшей категорией его поэтики – «потоком сознания». В статье «Джойс» мы читаем по этому, поводу следующее: В «Улиссе» Джеймс Джойс «впервые использовал метод, который ведет к полному разрыву с реальной действительностью и утвердился как принцип самодовлеющего, внутри субъекта протекающего «потока сознания»... В «Улиссе», где изображен один день из жизни главных героев романа – двух дублинских мещан, писатель стремится передать не объективную реальность, а то, как действительность отражается в «потоке сознания» персонажей, скрупулезно фиксируя все, что в нем возникает, – обрывки мыслей, случайные ассоциации, мимолетные влечения, сны и т. д.». В статье «Модернизм», где герой «Улисса» фигурирует уже в качестве «маленького человека», говорятся вещи прямо противоположные: «Метод «потока сознания», прочно утвердившийся в модернистской литературе со времен Дж. Джойса и М. Пруста… никак нельзя причислить к разновидностям психологического реализма или натурализма. Сам Джойс признавал, что «поток сознания» отнюдь не является фиксацией спонтанно возникающих у персонажей обрывков мыслей и настроений – скорее он представляет собой подчиненную строгому, отбору (часто во фрейдистском и юнгианском духе) поэтическую стилизацию работы сознания». Наконец, в статье «Литературный герой» автор, явно разумея Джойса и писателей его школы, утверждает: «В XX веке одной из центральных ситуаций для литературы Запада становится отчуждение человека, «разрушение личности». Личность у писателей, причастных к модернизму, трансформируется в «поток сознания»… Личность растворяется в безбрежном потоке ощущений, переживаний, сведений, знаний, ассоциаций и т. п. – она «исчезает», теряя какую-либо психологическую доминанту» (курсив везде мой. – А. З.). Интересно, в какой новой интерпретации предстанет перед нами джойсовский Блум в статье «Поток сознания»?
Нечеткости в толковании некоторых важных терминов общелитературного характера отмечались критикой уже в связи с первым томом. Приведенный пример (а он не единичен; приблизительно то же происходит и с Р. Музилем – см. статьи «Австрийская литература», «Модернизм», «Музиль»), думается, свидетельствует о том, что в этом направлении редакции КЛЭ предстоит сделать еще порядочно.
Серьезная работа предстоит и над статьями о творческом пути отдельных писателей, особенно тех, которые не относятся к числу, выдающихся, но вполне заслуживают упоминания в энциклопедии. В рецензируемых томах КЛЭ по-прежнему много кратких заметок, из которых никак не составить сколько-нибудь ясного представления о творческом облике их «героев» – писателей, поэтов, драматургов. Предлагаем любителям поэзии хотя бы очень приблизительно определить, о поэте какой страны и какого времени идет речь в статье, если характеристика его поэзии ограничивается следующими тремя фразами: «В лирической поэзии Г. выражены любовь к родине, творческому труду, гуманистическому искусству. Г. создал оригинальный поэтический стиль, в котором сочетаются элементы лирики, юмора, иронии, гротеска. Его интимная лирика проникнута задушевностью и силой чувства» 3.
Могут возразить, что статья в энциклопедии – не место для анализа философских тонкостей и примет стиля, по которым опытный читатель безошибочно отличит одного крупного мастера от другого. Но точно так же энциклопедической статье не пристало обеднять действительную сложность и действительное богатство творчества писателей, вошедших в историю мировой литературы. И дело, между прочим, но в размере статьи: сама же КЛЭ показывает примеры того, что даже краткая заметка о писателе может сказать очень много; назовем среди других хотя бы небольшие статьи о не самых крупных итальянских писателях эпохи Возрождения, написанные И. Голенищевым-Кутузовым. Так что все дело в критериях, которыми руководствуются редакторы КЛЭ при отборе материалов для публикации.
Польза, необходимость такого издания, как КЛЭ, – очевидны, об этом нечего и говорить. Но мы намеренно уделили большее внимание промахам, а то и серьезным ошибкам энциклопедии в надежде на то, что редакция – при продолжении издания – учтет и опыт уже вышедших томов, и критические замечания в свой адрес.
А. ЗВЕРЕВ
- В. Гура, М. Поляков, В ожидании второго тома… «Вопросы литературы», 1963, N 5, стр. 212.[↩]
- А. С. Бушмин, Методологические задачи литературоведения, сб. «Вопросы методологии литературоведения», «Наука», М.-Л. 1966, стр. 15.[↩]
- Для тех, кому не удалось разгадать загадку, скажем, что разговор идет о К.-И. Галчиньском – самобытном польском поэте, нашем современнике; стихи его, по счастью, переведены на русский язык.[↩]