Голос поколения, родившегося на гражданской

Чем сильнее волнует нас та или иная проблема сегодняшнего дня, тем настоятельнее мы ищем ее истоки, тем пристрастнее вслушиваемся в прошлое: его далекий, но живой голос откликается нам.

Да, прошлое – оно и современное.

Мы читаем по-современному не только страницы истории, но и книги, написанные давным-давно, еще на заре советской литературы.

Приобщение вчера еще полутемной человеческой массы к высокой правде революции (а именно этот процесс стоял по преимуществу в центре литературы 20-х годов) не может захватывать нас сегодня так же глубоко, как прежде, хотя в проблеме переделки «старой» психологии есть свой современный смысл. Но «Чапаев» или «Разгром» не остались просто классикой минувших дней, лишь бесценным историческим свидетельством об этих днях. Мы сегодня видим в них то, что раньше далеко не всегда замечали: широту социалистического гуманизма.

Наша борьба против врагов или завоевание трудных высот – это гуманизм. Но забота о том, чтобы победа стоила минимум человеческих жизней, – это тоже гуманней, особенно близкий нам сегодня. И еще: революционная необходимость жестокости, даже когда она действительно необходимость, не может быть принята легко, без мучительных раздумий.

На жгуче современные вопросы широко и сложно понимаемого гуманизма отвечают многие произведения, написанные в 20-е годы, – сегодня нам это особенно хорошо видно. Среди авторов таких произведений привлекают внимание три поэта: Н. Тихонов, Э. Багрицкий, М. Светлов. Особый интерес представляет даже не просто каждый из поэтов в отдельности, – они составляют единое, цельное поэтическое направление, многообразно отвечающее нашим сегодняшним интересам.

1

Сквозь толщу лет доходит до нас отзвук событий, которые уже стали легендарными. «На той далекой, на гражданской» было завоевано счастливое право человека – стать Человеком.

Тогдашнее молодое поколение – не просто участники героической битвы: гражданская война была для них датой духовного рождения, всеопределяющим моментом биографии.

Наиболее сильный резонатор переживаний этого поколения и есть поэзия Николая Тихонова, Михаила Светлова, Эдуарда Багрицкого 20-х годов.

Поэты не скрепляли своего родства рамками общей программы или группы, но их братство было замечено еще критикой тех лет. «Вся молодость – на коне, в строю… у костра, в дозорах» ¹ – писал А. Воронский, имея в виду решающее влияние на Тихонова, человека совсем еще молодого, его непосредственного, личного участия в гражданской войне (он добровольно вступил в Красную Армию, участвовал в боях с Юденичем).

Когда неповторимый и яркий опыт личной биографии был осознан как опыт поколения, родившегося на гражданской войне, когда Тихонов, Багрицкий, Светлов почувствовали необоримую потребность и право рассказать о нем, – каждый из них родился как большой поэт; тогда стала ясней и их общность.

Гражданская война привлекает Тихонова, Светлова, Багрицкого своими напряженно-драматическими сторонами. Идеалы эпохи обнаруживают себя в их творчестве непосредственно, максималистски-последовательно. Идеалы, почерпнутые на гражданской, становятся лакмусом, которым проверяется современность; боевая юность эпохи предъявляет свой строгий счет и далекой истории.

Творчество трех поэтов, которых можно объединить в общее направление, – резкой романтической чеканки. Причем естественно (и только потому их возможно объединить), что Тихонов, Багрицкий, Светлов – не близнецы, что каждый из них – яркая поэтическая индивидуальность. По-разному преломились в творчестве каждого черты их общего идеала и героя.

Романтическая доминанта творчества Тихонова – гимн самопожертвованию, утверждение красоты железной дисциплины, верности долгу. Максимализм служения нечеловечески трудному, прекрасному Делу (так, с большой буквы, писали многие, например Дзержинский) влияет на аскетический склад поэтики Тихонова: преобладание резкой, горько-горделивой интонации, стремительность сюжета, красота «голого» поэтического слова.

Светлов сделал другое художественное открытие: прекрасно братство единомышленников, счастье общей борьбы, подвига, радостная гармония человеческой общности, остро переживаемая каждым. Отсюда элегический, «душевный» интонационный склад поэзии Светлова, ее многотональная песенность, энергия эмоционального подтекста – при минимуме сюжетности.

Багрицкий говорит своим творчеством: революция принесла человеку – как свой самый драгоценный дар – счастье духовного раскрепощения, освобождения от всех видов нравственного рабства. Не зря поэзию Багрицкого называли «возрожденческой»: от нее исходит ликующая радость бытия, яростное торжество цветущей природы, ежеминутно творящей жизнь. Надо ли повторять, что картины этого цветения символичны? И что они умеют передать и трудность испытаний, которые выпали на долю героев?

Резкие контрасты, выпуклая фактурность, шершавый мазок живописца Эти»черты лица» поэзии Багрицкого так же отчетливо приметны, как гравюрная четкость контуров тихоновского образа. В поэтическом же облике произведений Светлова преобладает акварельная прозрачность полутонов, музыкальная легкость стихотворной ткани.

Принадлежность к поколению гражданской войны, постоянный, острый и личный интерес к его героям, общеромантический склад творчества – это еще не все, что позволяет отнести поэзию Тихонова, Багрицкого, Светлова к единому направлению.

Боевая юность увидела себя «на коне, у костра» и в метафорическом смысле: фронтовые и мирные сражения окружены ореолом прекрасного. Эти сражения несколько картинны: мчатся в бой лихие кавалеристы, командир озирает воинов орлиным взглядом, на знамени начертано: «Победа или смерть!»

Поэты сознательно ориентируются на представления об отважном, доблестном и справедливом герое, рыцаре без страха и упрека, о его смертельных поединках с врагом, которые издавна запечатлелись в нашем сознании, почерпнутые из многочисленных романтических произведений прошлого.

Друзья! Собирайтесь,

Открыты пути…

Веселая песня,

Смертельный мотив! –

так скликает своих однополчан герой Светлова.

«Красивое имя! Высокая честь!» – в свою очередь «красиво» восклицает украинский хлопец о своей мечте – подарить землю испанским крестьянам.

Конечно, подобные образы могут послужить в 20-е годы XX века лишь своего рода антуражем, создать впечатление полусерьезное, полуюмористическое, что поэты отлично чувствуют. Эта как бы добровольная дань немного смешной теперь, но в умелых руках трогательной, чем-то близкой старине – способ выразить искреннее чувство любви к революции, красоту зачарованных революцией душ. Юмор – защита от слащавости. Юмор – надежное средство для того, чтобы высокое прозвучало всерьез. Это особенно ясно сегодня.

Багрицкий словно вторит Светлову:

Романтика! Мне ли тебя не воспеть,

Откинутый плащ и сверканье кинжала,

Степные походы и трубная медь…

 

Примечательно, что критик В. Красильников в свое время решил высмеять «Думу про Опанаса» за то, что ее сюжет напоминает рыцарский турнир на шпагах². Он и не подозревал, что едва ли не впервые заметил (но не оценил, как надо бы) своеобразие батальных зарисовок Багрицкого, которое сам поит намеренно подчеркивал:

Ну, и взялися ладони

За сабли кривые,

На дыбы взлетают кони,

Как вихри степные…

 

Сабли враз перехлестнулись

Кривыми ручьями…

 

Кони стелются в разбеге

С дорогою вровень…

 

Герой Тихонова перед атакой заявляет с «ледяным» спокойствием:

«Пишите, мы не придем назад,

Зато будет знатный кегельбан», –

а в ответ ему слышится молодцеватое – «есть, напитан».

А вот реплика в духе отважных покорителей прерий:

А ударит буря, или сабля положит,

Покатится банка, за ней – голова…

 

…Лучше б яма волчья – шалый шлях,

Круторебрый уральский лом,

Ему ль, точившему коготь в полях,

Умирать в углу за стеклом…

 

И мы тотчас попадаем в атмосферу жарких баталий, чувствуем их намеренную импозантность, нарочитую картинность возвышенных или грубоватых слов героя. Традиционный романтический колорит содержит очень различные оттенки: здесь и удальство бывалого рубаки, и рыцарский жест, и даже стилизация под таинственность старинной баллады.

Та мера отвлеченности, которая необходима романтическим образам, облегчает новым поколениям право и возможность почувствовать революционно-романтические произведения прошлого, как «свои». Этот факт в истории литературы общеизвестен.

2

В балладах Тихонова (сборники «Брага», «Орда») впервые создан выразительный романтический портрет поколения, к которому с гордостью причисляли себя и Багрицкий, и Светлов.

«Романтическое» зрение Тихонова приковано к определенным сторонам жизни и к определенным чертам героя; поэт подчеркнул, что неповторимая героическая эпоха гражданской войны была и неповторимо трудной, суровой, жестокой, требовавшей от своих солдат, – чтобы преодолеть эти трудности, победить, – поистине железной воли, безоглядной верности Делу.

Воля, мужество, беззаветная верность долгу у героев баллад максимальны, и это без малейшей примеси других черт.

Тихоновские сюжеты монолитные, резко динамичные: исключительные обстоятельства и препятствия на боевом пути солдата нагнетаются стремительно и безжалостно.

Конь, на котором мчится герой, чтобы вовремя доставить синий пакет, свалился, поезд, куда перескочил связной, рухнул под откос, самолет разбился. Герой мог погибнуть по крайней мере дважды. Да уцелело ли его непрочное человеческое тело? Может быть, это жива лишь неподвластная даже смерти воля («Баллада о синем пакете»)?

Одиннадцать раз ходил в атаку «отчаянный батальон». Приказ немыслимой трудности – выполнен. Но какой ценой! Погибли все бойцы («Песня об отпускном солдате»).

То же в «Балладе о гвоздях»:

Адмиральским ушам простукал рассвет:

«Приказ исполнен. Спасенных нет».

 

Не слышатся ли в этих балладах гордые слова «Перекопа»:

Но мертвые, прежде чем упасть,

Делают шаг вперед.

1. А. Воронский, Литературные заметки, «Прожектор», 1923, N 1, стр. 14.[↩]
2. В. Красильников, Бард романтизма, «На литературном посту», 1927, N 21.[↩]