Положительный герой или Дон Кихот?

Проблема взаимоотношения и взаимовлияния характера героя и тех обстоятельств, в которых он живет, – одна из актуальных проблем сегодняшней литературы, она то и дело возникает в спорах критиков и литературоведов, дебатируется в статьях и рецензиях. Разговор о характерах и обстоятельствах возникал не раз и в нашей «Предсъездовской трибуне», в частности в статье Ю. Кузьменко «К истокам проблем, конфликтов, характеров» («Вопросы литературы», 1965, N 11), в дискуссии о прозе 1965 года («Вопросы литературы», 1966, N 2), в статье Б. Костелянца «Описательный жанр?.. Нет!» («Вопросы литературы», 1966, N 7). В этом номере спор на данную тему ведут критики А. Янов и А. Караганов, возражения которого его оппоненту представляются редакции во многом резонными.

Предсъездовская дискуссия, идущая на страницах «Вопросов литературы», поставила немало вопросов, важных для анализа и понимания современного литературного процесса, его характерных черт и закономерностей. Как отмечено в редакционной статье «Общее наше дело» («Вопросы литературы», 1966, N 7), настала пора от постановки и дискуссионной «разведки» проблем перейти к их конкретной разработке. Наиболее острыми и актуальными из этих вопросов я склонен считать вопрос о характерах и обстоятельствах, поднятый в качестве одной из насущных проблем Ю. Кузьменко в статье «К истокам проблем, конфликтов, характеров», и спор о правде, ставший основной темой дискуссии о прозе 1965 года. Мне кажется, что, продолжая предсъездовский разговор, следовало бы в первую очередь обратиться именно к этим вопросам, которые связаны между собой гораздо теснее, чем это может показаться на первый взгляд.

1

В споре о правде диаметрально противоположные точки зрения были высказаны З. Кедриной и И. Золотусским. Не буду сейчас вдаваться в подробности, отмечу главное. Если оперировать дефинициями участников дискуссии, можно сказать, что в ходе этого спора были противопоставлены «правда века» и «правда факта».

Ч. Гусейнов, участник той же дискуссии, рассказал, что в свое время азербайджанский писатель Иса Гусейнов «подвергся нападкам», причем «критика, помнится, тоже ссылалась на «сущность» и «видимость» явления, ругая автора за искажение «большой правды» в угоду «правде отдельного факта».

Так что противопоставление это не вчера родилось. И вся длительная история этого спора доказывает лишь неразрешимость вопроса в такой его постановке, откровенную его бесплодность.

По существу, наверное, правы и З. Кедрина, и И. Золотусский: надо писать и «то, что есть», и «то, что до´лжно». Только то, что есть, должно совпадать с тем, что до´лжно. Тогда и спора никакого не будет…

Однако спор продолжается. Неужели он продолжается только потому, что, по словам З. Кедриной, одни авторы «не задавались целью уверить читателя, что мир окрашен в розовый цвет», а другие «задавались»? Неужели такая «окраска» есть результат субъективных установок тех или иных литераторов? И лежит ли вообще этот вопрос исключительно в плоскости литературы? Или в этой проблеме находят отражение определенные противоречия самой меняющейся действительности? А если это так (ведь мы материалисты, не можем всерьез говорить о том, что одни художники «не любят» рисовать отрицательных персонажей, а другие «любят»), то не плодотворнее ли для критики вместо абстрактных препирательств относительно разных «правд» внимательней присмотреться к закономерностям отражения в литературе этой меняющейся действительности?

Здесь хочется привести слова одного из участников «круглого стола» литературоведов («Вопросы литературы», 1966, N 6), И. Черноуцана: «Разрыв между жизнью и критикой, критикой и читателем возникал потому, что нередко критика… делала вид, что сложные явления, отраженные писателем, чуть ли не им же придуманы… Вопрос же о том, что в самой жизни породило явления, которые уловил и отразил художник, – этот важнейший вопрос оказывался порой вне сферы обсуждения в критических статьях и рецензиях. А ведь игнорируя познавательную функцию литературы, мы тем самым наносили серьезный ущерб и воспитательной функции».

Не хотелось бы, чтобы наша критика возвращалась к тому уровню разговора, о котором идет здесь речь.

За пределами этого спора остается слишком много «почему». А между тем, оставляя их без ответа, спорщики лишают себя возможности решить проблему сколько-нибудь позитивно.

Почему так патологически-бескомпромиссно враждебен колхозу, поднимаемому из руин его братом, Семен Трубников?

Почему «удачный председатель» Иван Степанович из «Разорванного рубля» С. Антонова оказывается в финале «актером из погоревшего театра»?

Почему светло и романтически задуманная Валя Чивилева из «Очарованной» И. Лаврова выходит на поверку скорее «блаженной», нежели положительной героиней? В. Липатов в ответе на анкету «Писатели о критике» («Вопросы литературы», 1966, N 5) замечает: «Теперь критики увлеклись разгромом повести Ильи Лаврова «Очарованная»…» Даже оставляя в стороне неточность этого замечания, нельзя нам снова обойтись без «почему». Почему же критики увлеклись именно разгромом повести, а не, допустим, ее захваливанием? В. Липатова, к сожалению, это не занимает, а ведь любопытно!

Почему, наконец, дискуссия о прозе 1965 года вылилась именно в спор о правде?

Я обратился к этому спору потому, что именно в нем полнее, мне кажется, чем где бы то ни было, зафиксированы во всей их остроте и динамике некоторые важнейшие проблемы нашей литературы.

Истина, будь это «правда века» (вариант: «правда образа») или «правда факта» (вариант: «то, что есть»), – конкретна. Вследствие этого она меняет свой облик с течением времени. Обе спорящие стороны ссылаются на ее историчность, но почему-то упускают эту историчность из виду, переходя к конкретному анализу.

Во-вторых, правда – разная для разных людей (в зависимости от их интересов). Литература, худо ли, хорошо ли, силится уловить это «движение правды», а бесконечные споры критики, игнорирующие его, не облегчают, мне кажется, художникам их и без того нелегкую работу.

Ю. Кузьменко в уже названной статье едва ли не первый заговорил об этом, наметив два этапа литературного развития, динамику прямой и обратной связи личности и среды. Что и было квалифицировано Ф. Световым, одним из участников дискуссии о прозе, как «пренебрежение сутью и плотью искусства». Воистину ни одно хорошее дело не остается безнаказанным…

А между тем о сути-то говорил именно Ю. Кузьменко. И мысли его немало помогают в понимании художественной мотивировки социального поведения отрицательного героя. Характер героя положительного не может сложиться иначе, как в борьбе с препятствиями, в частности с характером отрицательного героя. Без противостояния характеров немыслимо, очевидно, движение литературы, ибо конфликт без него превращается лишь в имитацию конфликта, сколько бы мы ни говорили о крахе теории бесконфликтности.

В свое время отрицательным персонажем был прямой враг, социально чуждый элемент, устремления которого вытекали из его вражеского существа и тем освобождали от необходимости их мотивировать. Шло время, круг подобных мотивов сузился; нельзя же всерьез подходить с такими мерками к тому же, скажем, Вальгану. И взамен пришли межеумочные, расхожие мотивы неопровержимо идеалистического свойства. Набор их простирался от «врожденности» тех или иных черт отрицательного персонажа до некоей абстрактной «инерции покоя», якобы свойственной людям вообще, если их время от времени не проветривать на собрании свежим дуновением критики. Благодушие или завистливость, тщеславие или скупость считались вполне приемлемой мотивировкой «отрицательности» персонажа.

Характер объяснялся характером, и это не просто тавтология, это идеалистическая тавтология. Ибо, оставаясь в плоскости обсуждения тех или иных черт отрицательного персонажа, мы теряем критерий оценки его как общественного явления.

Разумеется, в художественных произведениях продолжают во множестве фигурировать карьеристы, бюрократы, очковтиратели и иные зловредные персонажи. Более того, романы и повести систематически заканчиваются их разоблачением. Но, не извлекши никаких уроков из предыдущих разоблачений, эти герои снова покорно возникают на страницах новых повестей, роковым Образом не предугадывая своего печального финала – подобно нечистой силе из страшных сказок, знающей о том, что ей предстоит пропасть с третьим криком петуха, и все-таки игнорирующей эту информацию…

Где же их истоки, в чем объективная основа их возрождения и функционирования, где почва, что плодит их, дает им силу жить и вредить, каковы их интересы, что, наконец, представляют они собою как общественное явление? Может быть, действительно не случайно именно в произведениях о войне образы положительных героев «работают» с наибольшей достоверностью. И дело тут не только в том, что, как пишет З. Кедрина, «на войне советский человек встал лицом к лицу с необходимостью предельно четкого самоопределения», но и в том, что перед ним там был реальный, конкретный враг.

«Мирная» наша проза, утратив такого врага в качестве отрицательного персонажа, бессменного носителя социального зла, не нашла ему замену. Вот в чем была, по-видимому, истинная основа теории бесконфликтности. За противоборством характеров не стояло противоборство интересов. И постольку борьбы не было. Была имитация борьбы.

2

Это в литературе. В жизни-то борьба была, в жизни-то, как говорил в дискуссии о прозе Вл. Воронов, «мы знаем не только великие победы, но и весьма ощутимые поражения: в философии (споры о кибернетике), в биологии (сессия ВАСХНИЛ 1948 года)», равно как и в том, что «производство оторвалось от своей научной базы», как пишет в журнале «Юность» (1966, N 1) А. Румянцев.

«…Мы столкнулись в последние годы с новым явлением, когда капитальные вложения в промышленность, – говорил в речи на XXIII съезде КПСС Н. Егорычев, – не дают ожидаемого эффекта, а темпы роста производства несколько снизились».

Вряд ли кто-нибудь скажет сегодня, что подобные противоречия – в философии, в биологии, в инженерии, в промышленности, не говоря уж о сельском хозяйстве, – не по нашему ведомству. Ведь здесь мы имеем дело с противоречиями между людьми. «…Думается, что на каком-то этапе была допущена некоторая недооценка всей важности марксистско-ленинского положения о том, что исключительно высоким темпам развития производительных сил при социализме должно в полной мере соответствовать и совершенствование производственных отношений», – говорил далее Н. Егорычев.

Как видим, речь действительно идет о человеческих отношениях в производстве. Впервые вопрос этот ставится с такой остротой. «Первая производительная сила всего человечества есть рабочий, трудящийся» ¹, – подчеркивал Ленин. Всею мощью своего авторитета подтвердил это XXIII партийный съезд. Важнейший человеческий и хозяйственный капитал общества – личность трудящегося; ее активизация прямо связана с преодолением всех тех противоречий, о которых шла речь выше. Следовательно, динамическая концепция человека в меняющейся действительности становится ведущей проблемой нашей литературы.

Съезд, поставивший перед страной грандиозные социальные задачи, работал, если можно так выразиться, на высочайшем социологическом уровне. Досадно, что литература года отстала от этого уровня (как это с нею однажды – после сентябрьского Пленума ЦК КПСС 1953 года – случилось). Но отстала все-таки не так, как тогда. Все-таки вместо умильных «Кубанских казаков» был драматический «Председатель», да и «Очарованная», не в пример «Кавалеру Золотой звезды», не только не стяжала громкой славы, но и была, по выражению В. Липатова, разгромлена.

Исследуя течение жизни, сложности и противоречия общественного развития, литература начала нащупывать человеческое выражение этих противоречий. Мне кажется, в этом важнейшем «движении правды» нам следовало бы разобраться неспешно и подробно. Я предпочел бы обратиться для этого к сельской тематике.

3

Начну с поразительнейшей, как мне представляется, и знаменательной ошибки нашей критики в оценке фильма «Председатель». Написано о фильме, как известно, предостаточно. В основном о том, насколько соответствует кандидатура Егора Трубникова требованиям, предъявляемым к положительному герою.

Но давайте попробуем встать на социологические позиции: не предстанет ли тогда перед нами этот персонаж в неожиданном свете?

…Когда выключен звук, и Егор Трубников образно, при посредстве многоэтажного мата, объясняет колхозникам, как он поднимал людей под кинжальный огонь, авторы фильма напрасно, мне кажется, стараются разрядить страшный холодок этой сцены смешками. Резко снижая ее, они сами как бы смазывают ее мощную трагичность, ее ключевой для всего фильма смысл. Он – в том, что Трубников воюет. Подъем колхоза для него – война, с ее стратегией (перспектива, нарисованная Борисом), с ее тактикой (поведение его на первом выборном собрании), с ее маневрами (соглашение с кузнецом о работе исполу) и т. д.

А на войне как на войне. Тут уместны и мат, и ласка, и угрозы, и просьбы, и гнев, и милость…

История, как это для нас ни прискорбно, показала, что к коллективному хозяйствованию на земле можно относиться по-разному. Можно видеть в нем лишь удобную форму хлебозаготовок. Отсюда калоевская демагогия о разбазаривании хлеба. Согласно этой логике, люди должны на колхозных Полях отбывать своего рода обязательную повинность за право на досуге кормиться с семьею с приусадебного огорода. И можно, как Трубников, видеть в колхозном крестьянстве народ, кормить который хлебом (выращенным самим этим народом) вовсе не означает этот хлеб разбазаривать. Эта элементарная истина написана на знамени Трубникова, за нее он и воюет.

И ему даже не приходит в голову, что доказывать, а тем паче бороться за такую очевидную вещь в наше время довольно странно. И правильно не приходит: ведь противоположное мнение было достаточно влиятельным.

Удивительно другое: критики, писавшие о Трубникове пятнадцать лет спустя, тоже не сумели осмыслить его войну. Героизируя его, они упорно наталкивают нас на мысль, что «все дело в – организаторах», что, окажись в каждом колхозе такой Трубников, сегодня в любом селе стояли бы музыкальная школа и трехэтажная больница… Но ведь это по меньшей мере наивно.

В стране у нас несколько десятков тысяч колхозов. Да неужели же среди двухсот с лишним миллионов советских людей не нашлось бы нескольких десятков тысяч председателей – таких, как Трубников, или лучше его?

Вовсе не потому питались колхозники «палочками», что была у них невосполнимая нужда в Трубниковых. А потому, между прочим, что закупался у них килограмм пшеницы за копейки, а выпеченный из нее хлеб продавался в розницу за рубли. И если бы с 1953 года не началось повышение закупочных цен, Трубников со всем своим героизмом был бы обречен. Не видать ему молочных рек и кисельных берегов, не видать ни школы, ни больницы. И не калоевские интриги его сгубили бы, а сама невозможность встать на ноги при таком положении дел.

Следует отдать должное подвигу Трубникова и еще тысяч Трубниковых, ибо поднимать хозяйство в таких условиях было поистине подвигом. Однако при нормальном экономическом положении вещей (например, если бы закупочные цены стали повышаться не с 1953, а, скажем, с 1947 года) в таком подвиге не было бы нужды.

Накануне учредительного съезда кинематографистов «Литературная газета» дважды вернулась к Трубникову, обсуждая проблему положительного героя. «Диалектика поэтического правосудия приходит на экран, – заявил в «Литературной газете», в серьезной проблемной статье, А. Караганов, – когда в экранные образы входит реальная диалектика жизни». Это заявление, хоть и аксиоматичное, можно было бы приветствовать, если бы содержание статьи хоть сколько-нибудь подкрепляло его.

С одной стороны, писал А. Караганов, «все спорившие сошлись на том, что Егор – человек трудный, он часто горячится, обижает людей грубым словом, несдержанностью эмоций. Порой он даже принижает их своей командирской непреклонностью». Но зато, с другой, – «о чем печется Егор Трубников, горячась, ругаясь, командуя?

1. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 38, стр. 359.[↩]