Полифония и подполье. Из «Диалектических экзерсисов на русскую тему». Послесловие С. Бочарова

Автор текста, который читатель – буде таковой сыщется – держит в данный момент в руках, считает себя обязанным с самого начала предупредить, что непосредственной и ближайшей целью этого текста является доказательство того, что его не нужно читать. Читатель, который склонен верить автору на слово, может со спокойной душой встать и уйти; читатель же, который останется, убедится в Искренности автора, но только после ознакомления с доказательством, то есть после прочтения текста; если второй читатель почувствует себя обманутым и. выдвинет претензии, то пусть перечитает начало: его честно предупредили. Впрочем, одну минуту! Прощаясь с первым, доверчивым читателем, который уже поднялся уходить, должен, однако, сказать, что упомянутое доказательство имеет совершенно одинаковую силу в отношении Достоевского, по крайней мере его «Записок из подполья», а также в отношении книги М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского». Доказывая ненужность чтения данного текста, мы доказываем вместе с тем и ненужность чтения Достоевского и Бахтина. Так что если доверчивый читатель отправился читать Достоевского, то ему есть резон всетаки остаться и послушать…

Невозможно понять, почему в мире гремит «полифония» Бахтина, а не смех по ее поводу. Автор «Проблем поэтики Достоевского» (ППД) держит себя так, как будто у него на голове академическая шапочка, не замечая, что на самом деле он щеголяет – в белом колпаке расселовского брадобрея… Желая проиллюстрировать открытый им парадокс множества всех несамосодержаших Множеств, Рассел в свое время придумал своего полкового брадобрея. Тот бреет тех, и только тех однополчан, которые не бреются сами. Должен ли он брить самого себя? Если должен, то как раз не должен, поскольку принадлежит к множеству «самобреющих», а если не должен, ТО должен, поскольку не бреется сам. Стремясь выразить основное смысловое содержание главного героя ППД, «человека из подполья», Бахтин пишет: «О герое «Записок из подполья» нам буквально нечего сказать, чего он не знал бы уже сам»¹. Пишет, автоматически вставая тем самым в ряды знаменитых полковых брадобреев, которые никак не могут решить, что делать с самими собой. Нам буквально Нечего сказать – центральный тезис книги, выражающий ее основное содержание, поскольку это содержание заключено в мысли о самосознании как доминанте образа в произведениях Достоевского, а подпольный герой его – главный герой сочинения Бахтина и его несущая опора. И Вот мы с самого начала узнаем от автора, что ему нечего сказать, что работа, собственно говоря, не может быть написана, должна быть оборвана в самом начале. ППД – самая странная книга на свете. Она с первых страниц заявляет о себе, что ее И писать-то не нужно было, что гораздо лучше с темой справился сам подпольный в своих записках… Да, писать ее не нужно было, но она пишется, и возникает вопрос. Верно ли, что «нам нечего сказать», что самосознание – доминанта и что, следовательно, «быть – значит общаться диалогически» (С. 294), верны ли «плюрализм», равновеликость автора герою и все-все, что в книге говорится? Если да, то «нужно указать – и пройти мимо», как говорит Тургенев. То есть нечего и не о чем писать, все само за себя говорит. Если нет, то нужно писать, тогда есть о чем и самосознание – вовсе не доминанта. Центральный тезис книги подсекает сам себя. Если книга пишется и у нее есть предмет, значит, она писаться не должна и у нее нет предмета. Все это выражает то обстоятельство, что отнестись объективно к подпольному герою невозможно. Если нет ничего внешнего по отношению к нему, то всякое суждение о нем – уже вовсе не суждение «о» нем, извне, а движение внутри «Записок» и вместе с ними, стало быть, книга Бахтина может быть адекватно понята и истолкована только как продолжение и развитие «Записок из подполья». Объект исследования в ППД является, таким образом, его субъектом, автором, а субъект-автор – его объектом, поскольку он весь находится вовне самого себя и вполне объектен. Я объективен постольку, поскольку субъективен, а субъективен постольку, поскольку объективен. Между субъектом исследования и объектом его нет никаких границ. Должен ли я быть автором и субъектом в отношении героя из подполья (и вообще всех героев Достоевского)? Если должен, то как раз не должен, поскольку объект до конца исчерпан своей субъективностью, а если не должен – то должен, поскольку субъективность объекта сводится вся без остатка к бегству от своей субъективности – он весь вовне себя… Расселовский брадобрей в самой непреодолимости своего затруднения победно шествует по миру, ему рукоплещут, и по праву: он для того и был выдуман, его роль совпадает с вложенной в него целью, парадокс для него – оливковый венец победителя. Полифонии тоже рукоплещут, и вот тут мы отказываемся что-либо понимать, потому что ее парадокс – клеймо поражения. Герман Гессе в шутливой автобиографии рассказывает, как он однажды взялся сочинять оперу. Сочинял, сочинял, и чем дальше сочинял, тем больше убеждался в том, что у него выходит… «Волшебная флейта» Моцарта. Сочинитель рассмеялся, с легким сердцем забросил свое оперное сочинительство и – пошел дальше своей дорогой. Мы вместе с ним не смеемся, мы только слегка улыбаемся, испытывая удовольствие от той меры изящества, с которой немецкий писатель сумел рассказать о своих музыкальных пристрастиях, выразить свою признательность Моцарту и восхищение его оперой. Русский ученый нам совсем не рассказывает, как он сочинял книгу о подполье, как все больше и больше убеждался в том, что сам он вместе с книгой все больше и больше оказывается втянутым в подполье и становится подпольным героем. Совсем напротив. Он до конца хранит невозмутимую мину жреца науки, подвергающего объективнейшему описанию – субъективнейший мир. В отличие от незадачливого композитора Гессе, перехватывающего наш смех на самом старте, незадачливый ученый Бахтин не проявляет даже малейших признаков упреждающей расторопности и должен за это расплатиться сполна: на нем не шапочка академического ученого, а колпак расселовского брадобрея, который в ситуации отказа от оглядки на самого себя грозит обрасти бубенцами…

Герман Гессе писал одну оперу, получил другую, автор ППД писал одну книгу, но у него по неумолимым законам предмета должна получиться другая. Ваш покорный слуга по тем же неумолимым законам взялся сочинять текст о ППД, но чем больше он над ним раздумывал, тем более убеждался в том, что у него получается, должен получаться, другой: все существенное и необходимое сказано уже в «Антигерое»². (Это радует – можно быть кратким.) Чем более думаешь над ППД, тем неотвязнее звучит в ушах фраза из упомянутой статьи о невозможности понизить градус сознания, сделаться «дураком», и тем более приходишь к выводу о том, что ППД как раз и есть это самое понижение градуса сознания, делание «дурака» из самого себя. Это самое понятие «делания», очевидно, содержит в себе два смысловых компонента: сам-то по себе умный, много понимает, но выводов из того, что понимает, не делает, пишет, как «дурак». На одной странице умный, на другой – «дурак», тут приоткрывает глубину своего понимания, там – непробиваемо и железобетонно ее замуровывает… В одном фильме Чаплина его герой ходит над открытым люком, не замечая не только того, что люк открыт, но и самого этого люка, при этом ступает всякий раз абсолютно безошибочно. Кто помнит хохот зрителей фильма (и свой собственный), поймет положение автора ППД и самой книги. Сомнамбула, расхаживающая по коньку крыши, как по тротуару, и ни разу не делающая неверного шага, – вот была бы верная картина того, о чем мы принялись говорить. Что удерживает сомнамбулу от падения? Отсутствие сознания происходящего: она спит. Что удерживает в ППД автора от падения в подполье? Абсолютная наивность? Перед ней останавливаешься в недоумении тем более великом, что речь-то имеет своим предметом как раз абсолютную ненаивность, «усиленное сознание», «самосознание как доминанту образа»! (А может, все дело в элементарном – интеллектуальном – мошенничестве? Сам все знал, но нам ничего не сказал? Был же у него текст совершенно противоположного свойства (об авторе и герое), он его скрыл, держал в столе до самой смерти, никогда и нигде не дал ему ходу…) «О герое «Записок из подполья» нам буквально нечего сказать, чего он не знал бы уже сам». Лучше, глубже и окончательнее нельзя понять подпольного! Мы ждем продолжения, развития, вслед за А ждем Б, но его так и не последовало. Но это Б ведь элементарно: если все сам знает, значит, его нельзя превзойти] А если нельзя превзойти, значит, «мы», которым «нечего сказать», – это часть его, подпольного, мы и он сливаемся в точке усиленного сознания до неразличимости. Что бы мы ни сказали, мы будем говорить его «голосом» и высказывать его мысли, мы будем поддерживать и питать само его бытие. Даже нападая на него, мы оказываем ему величайшее благодеяние: он этим живет и питается. Как, впрочем, и «мы»! Потому что если «мы» – его голос, то и он – наш голос, взращивая и питая «его», мы преследуем свой корыстный интерес, ибо питаем себя: в подполье нет деления на я и ты, на мое и твое, единица неотличима от двойки… Или вот с выражением одобрения и солидарности излагается мысль Кауса: «Ни один автор <…> не сосредоточивал на себе столько противоречивейших и взаимно исключающих друг друга понятий, суждений и оценок, как Достоевский, но самое поразительное то, что произведения Достоевского как будто бы оправдывают все эти противоречивейшие точки зрения: каждая из них действительно находит себе опору в романах Достоевского» (С. 21). Но если это так, то ведь тогда и полифония становится в ряд тех «противоречивейших» точек зрения, которые все оправданы! Это значит, что Достоевского, как и его героя (героя? Это еще вопрос) подпольного, невозможно превзойти, и ты сам со своей полифонией становишься персонажем и мыслью Достоевского, на которые в нем всегда можно найти какого-нибудь противоперсонажа и противомысль. Из оправданности противоположных точек зрения математически вытекает как оправданность, так и неоправданность твоей собственной точки зрения: истина есть ложь. «Понять Гегеля – означает осознать, что его совершенно невозможно превзойти». Так говорил один знаменитый гегельянец, и с ним мудрено спорить, если знать, о чем идет речь. «Противоречие – критерий истины, – писал Гегель в самом начале своей деятельности, – отсутствие противоречия – критерий заблуждения». Невозможно превзойти смысловую структуру, если она строится на таком тезисе: противореча ей, мы ее только подтверждаем. Но с Достоевским – та же картина. Если в этом предложении заменить имя Гегеля на имя Достоевского, то мы, очевидно, должны получить резюме всей книги Бахтина о Достоевском. Понять Достоевского – означает осознать, что его совершенно невозможно превзойти. Что мы должны сказать о специфически бахтинских полифонии и диалогизме в свете этого резюме? Если ППД превосходит Достоевского, то есть выходит за его пределы, занимает стороннюю, объективную, научно выверенную и критическую позицию, то это противоречит смыслу самой книги и ее дезавуирует. Если же ППД не превосходит Достоевского, оставаясь в круге его идей и образов, то мы имеем право об этом услышать прямо и недвусмысленно, имеем право знать, какую реплику и в каком диалоге отыгрывает автор ППД в своей столь нашумевшей книге. «Чужие сознания нельзя созерцать, анализировать, определять как объекты, как вещи» (С. 80). Очень хорошо. Чужие нельзя. А свое можно? Можно ли стать предметом и вещью для самого себя? Нет, конечно. Получается, что мы не можем знать ни чужие самосознания, ни свое собственное. Какое тогда значение имеет эта оппозиция – мое и чужое? Никакого. Мое есть чужое, чужое есть мое. Самосознание, Госпожа-Доминанта, хозяйка и властительница, держит в своих руках абсолютную власть и делить ее ни с кем не может. Она одна. Впрочем, даже не так: она представляет собой абсолют, а в абсолюте противоположности совпадают. Там неразличимы одно и многое, мое и чужое, «я» и «не-я», субъект и объект. Сознание нельзя созерцать и анализировать, нельзя сделать его предметом и вещью, стало быть, от него нельзя отойти в сторону, быть вне сознания. Мы – поскольку мы читаем и пишем такие «тексты» – изначально и всегда находимся внутри сознания и не можем даже помыслить о том, чтобы сделать шажок в сторону. Госпожа-Доминанта заключает в себе все, весь мир со всеми его противоположностями. Все может быть мыслимо только под условием подчинения абсолюту сознания, а главный «признак» абсолюта состоит в том, что он соединяет в себе противоречия. Сознание как абсолют нельзя созерцать, нельзя анализировать, нельзя, стало быть, строить о нем осмысленные суждения, потому что каждое такое суждение будет истинно в той мере, в какой и его отрицание: противоречие – критерий истины.

1. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советская Россия, 1979. С. 60. Далее ссылки на это издание даются в тексте статьи. [↩]
2. Новый мир. 2007. N 2[↩]