Поэзия в свете информационного взрыва

Мы, как предмет в шаре,

вращаемся со скоростью, достаточной

для того, чтобы перепутать полюса.

Олжас Сулейменов

Вопрос М. Исаковского «Доколе?..», прозвучавший несколько лет назад со страниц «Вопросов литературы», видимо, актуален всегда, но каждый раз причины его возникновения несколько различны.

Графомания бытовала во все времена – достаточно вспомнить сетования неизвестного, но наблюдательного русского поэта XVIII века:

Скажите, отчего родится мало хлеба,

Затем ли, что дождя немного идет с неба,

Зачем же не падет ни дождь, ниже роса?

Прогневаны-де, мне все скажут, небеса.

Да чем хочу я знать и спрашиваю паки.

Тому причиною всходящи к небу враки

От нестерпимых нам и скаредных писцов,

От прозы их, от рифм и слабеньких стихов.

За согрешения их столько расплодилось.

Что нынь и на гумнах искусство их явилось,

По селам в деревнях и в малых городах

Пасутся стихачи, как овцы во стадах.

Творцы сии в печах стихов сжигают кучи,

На воздух от того исходят вредны тучи

И затмевают тем сияние небес:

Сим паром задушен и сам уже Зевес.

……..

Не столько грубости в неистовых народах,

Колико темноты в поэмах, стансах, одах.

В сонетах, песенках и во других стихах,

Рожденных в слабеньких и глупых головах.

 

При некоторой щедрости журналов графоманские произведения сжигаются сегодня далеко не всегда, а иногда даже и публикуются. Недаром Сергей Залыгин с печальным юмором замечает: «Немного повзрослев, я сообразил, что печатать книги легче, чем их писать…» («Вопросы литературы», 1973, N 4). В наше же время появился афоризм Станислава Ежи Леца: «Мне снился страшный сон – засилье графоманов в стране, недавно покончившей с неграмотностью». Однако хотя уровень графомании, в сравнении с минувшими веками, повысился, будем считать, что она не популярна, кроме некоторого читательского любопытства к курьезам.

Поэтому не будем говорить о графомании, а попробуем определить наиболее существенные слабости современного стихотворчества.

Иные из них очевидны.

Произведения необщезначимые и эфемерные, преходящие легко, отвергаются издателями либо – даже если они и изданы – забываются довольно скоро.

Произведения необщезначимые, камерные, но впитавшие в себя, бесспорные культурные ценности, редки, но культура их ценит и хранит для любителей изысканных вещей. Таковы единичные произведения представителей так называемой «тихой лирики».

Произведения, в которых больше бесплодных реминисценций, чем фундаментальной культуры, легко обнаруживают свою вторичность, принадлежность к литературщине.

Но сложнее сегодня обстоит дело с произведениями, построенными на общезначимом, но эфемерном содержании.

Такие стихи нередки в истории, но наше время, как никогда, богато ими, и у них есть своя – довольно обширная – аудитория. Иногда такую поэзию именуют «эстрадной», «громкой».

Она связана с «информационным взрывом», ее питают современные средства массовой коммуникации – газета, радио, телевидение, кино; то есть основа их не культурно-кодовая, а событийно-фактографическая. Массовая коммуникация не имеет собственного кода, а если все-таки наделять ее им, то произойдет та бесплодная гибридизация, которую я попробую показать на примерах.

В 1837 году Баратынский так определил эволюцию поэзии в системе массового сознания:

Сначала мысль, воплощена

В поэму сжатую поэта,

Как дева юная, темна

Для невнимательного света;

Потом, осмелившись, она

Уже увертлива, речиста.

Со всех сторон своих видна,

Как искушенная жена

В свободной прозе романиста;

Болтунья старая, затем

Она, подъемля крик нахальный,

Плодит в полемике журнальной

Давно уж ведомое всем.

 

Еще раньше – в конце позапрошлого века – стремление поэтов-репортеров отражать в жизни эфемерное заметил Гельдерлин. Сторонник античной гармонии, он неукоснительно выполнял предписание «Поэтики» Аристотеля: «…Задача поэта говорить не о действительно случившемся, но о том, что могло бы случиться, следовательно о возможном по вероятности или по необходимости». Отсюда эпиграмма Гельдерлина «Описательная поэзия»:

Богом газетных писак Аполлон почитается ныне.

Ныне избранник, его – фактов надежный слуга.

 

А в 50-х годах уже нашего века Николай Асеев замечает, что «ведомое всем» занимает не по праву существенное место в современном искусстве:

Искусство стоит у порога.

Его окликают сердито,

А Общему Месту дорога

Всегда и повсюду открыта.

 

Поскольку книга в традиционном смысле содержит «код» культуры, до сих пор считалось важным, как художник читает книгу жизни и что он в ней читает. Современный массовый поэт читает уже не «книгу жизни», а как бы «газету жизни». Так возникает иллюзия «слияния реализма с реальностью», подмеченная Вл. Соловьевым («Вопросы литературы», 1974, N2).

«Газету жизни» стремились сделать из литературы футуристы. Имажинисты в своей «Почти декларации» ухватили массово-коммуникационные истоки этого течения: «Два полюса: поэзия, газета. Первый: культура слова, то есть образность, чистота языка, гармония, идея. Второй: варварская речь, то есть терминология, безобразность, аритмичность и вместо идеи: ходячие истины».

Итак, «ведомое всем», «Общее Место», «ходячие истины». Задача поэзии, поставленная с ног на голову, гротескно изображена вместе с последствиями подобной операции в стихах Б. Брехта «Ведомство литературы» (1953):

Ведомство литературы, как известно, отпускает

Издательствам республики бумагу,

Столько-то и столько-то центнеров дефицитного материала –

Для издания желательных произведений.

Желательными

Являются произведения с идеями,

Которые ведомству литературы знакомы по газетам.

Такой подход

Должен был бы, учитывая особенности ваших газет,

Привести к большой экономии бумаги, если бы

Ведомство литературы на каждую идею наших газет

Пропускало по одной книге. К сожалению,

Оно легко посылает в печать все книги, пережевывающие

Одну идею наших газет.

 

Таким образом,

Для произведений некоторых мастеров

Бумаги не хватает.

(Перевод И. Фрадкина.)

Так массовая коммуникация оказывается способной сослужить дурную службу литератору, идущему только в ногу с читателем, а то и едва поспевающему за ним, тогда как – по известному замечанию Ленина – надо быть немного впереди. Но быть впереди – это значит исходить из культурной традиции и требований изменившейся жизни, а не просто весело плыть «по стрежню злобы дня» (С. Смирнов).

Намереваясь привести некоторые примеры проникновения языка массовых коммуникаций в язык художественной литературы, я оговариваюсь, что не стану вычленять элементы художественного в гибридных текстах, но остановлюсь лишь на следах именно массовых коммуникаций, будь они проявлены во всем творчестве автора, или в отдельном стихотворении, или в его фрагменте.

Вот целиком одно из стихотворений Николая Доризо (читатель по этому типу легко подберет другие примеры):

НАШ ВЕК, НЕ ЗНАЮЩИЙ ПРЕДЕЛА

О космос!.. В той далекой звездности

Я не был – грешный и земной,

Но – черт возьми! – летали в космосе

Стихи, написанные мной.

Их Николаев взял в ракету.

Чтоб на досуге почитать,

И очень много раз планету

Им выпал жребий облетать.

На миг явившись к нам по вызову

С орбит заоблачных своих,

Он показал по телевизору

Страницы тех стихов моих.

Наш век, не знающий предела.

И в этот век родился я!

Как далеко ты залетела,

Частица кровная моя…

Пишу, как будто сказку выдумал,

Как будто волю дал мечте.

Мне б даже Пушкин позавидовал,

Верней, не мне – той высоте.

В одном мое большое бедствие,

Одной встревожен я бедой

Что не добиться соответствия

Моих стихов с той высотой.

 

Пушкин, вовсе не подозревая, что всуе будет помянут много десятилетий спустя, писал в «Опыте отражения некоторых нелитературных обвинений»: «Нам все еще печатный лист кажется святым. Мы все думаем: как может это быть глупо или несправедливо? ведь это напечатано!» ¹. Так же и нам кажется настоящим почти все, доставленное нам каналами массовой коммуникации. В стихах Н. Доризо есть факт индивидуальной коммуникации, усиленный фактом массовой коммуникации. Из такого же соотношения рождаются тексты, написанные молодыми поэтами о встрече с поэтами маститыми, написанные маститыми поэтами о встрече с государственными деятелями, кинозвездами, спортсменами (например, в зарубежной поездке). И если Н. Доризо все же признает «несоответствие» своего стихотворения описанной высоте, то в иных текстах точка ставится после предположения, что автору позавидовали бы иные гении.

Тексты, «управляемые не волею коммуникатора и его намерением, а текущими событиями» («Материалы научного семинара «Семиотика средств массовой коммуникации», ч. I, Изд. МГУ, 1973, стр. 291), имеют судьбу, предсказанную Лабрюйером в «Характерах»: «Раздобыв какую-нибудь новость, газетчик спокойно ложится спать; за ночь она успевает протухнуть, и поутру, когда он просыпается, ее приходится выбрасывать». Здесь подмечена нехранимость текста МК, его невхождение в культурную память, невоспроизводимость. События и факты МК, вошедшие в художественный текст, рано или поздно топят его.

Предваряя книгу стихов Евг. Евтушенко «Идут белые снега…», Евг. Винокуров пишет: «Евтушенко любит факт, доверяет факту. Хорошо рассказанный факт, по мнению поэта, уже в себе самом таит заряд». И далее о невключении автором «устаревших» стихов: «Факт устаревания стихов наводит на мысль, что если они устарели, значит, они не были истиной раньше, ибо истина слишком серьезная вещь, чтобы стареть». Здесь Евг. Винокуров уловил различие между художественной истинностью (неэфемерной) и оперативной правдивостью МК. «Евтушенко напоминает мне телевизор», – пишет Ст. Лесневский. Оперативность Евтушенко отмечает А. Межиров, называя его «сейсмографом, мгновенно фиксирующим колебания поверхности времени. Колебания поверхности, но зато мгновенно». Сам А. Межиров так оценивает определенный этап собственного творчества: «…пустота – тщета газетного листа…».

МК влияет на литературу не только самими фактами, но способом их подачи, логикой «рядоположенности». Попытка просто воспроизвести эфемерный код МК не приносит, повторяю, успеха, поскольку не подкрепляется кодом культуры, логикой, пониманием художественной целостности. Тем не менее может возникнуть иллюзия новизны:

1. Пушкин. Полн. собр. соч., т. 11, Изд. АН СССР, Л. 1949, стр. 167.[↩]