Поэзия и «технократический идеал»
Robert Graves, Poetic Craft and Principle. Lectures and Talks, Caeeell, London, 1967, 194 p.
Судьба и назначение поэзии занимают ныне многих вдумчивых наблюдателей нашей современности. В странах Запада эта проблема имеет свою специфику, свою особую актуальность. На разные лады и с разной степенью интенсивности размышляют о ней читатели, критики, поэты. Последние все чаще предстают в роли теоретиков. В XX веке среди тех, кто пишет стихи, трудно назвать таких, которые не пишут о стихах: Т. – С. Элиот, У. Оден, С. Спендер, Эдит Ситуэл – лишь наиболее очевидные тому примеры.
Такое положение объясняется двумя причинами. Во-первых, за редкими исключениями, английские и американские поэты не могут существовать на доходы от издания своих книг и вынуждены зарабатывать на жизнь, выступая в роли критиков, историков или университетских преподавателей. Другая причина связана с возрастающим интеллектуализмом современной английской поэзии. Изменилось само представление о поэзии; она воспринимается теперь как творчество, критически осознанное, возникающее, по словам Элиота, «не для того, чтобы дать волю эмоциям, а чтобы уйти от них». Теоретические интересы появляются у поэта закономерно: это можно проследить и на примере Роберта Грейвза, видного английского поэта, издавшего в 1967 году книгу статей «Искусство и принципы поэзии».
Творчество Грейвза претерпело длительную эволюцию от обличений первой мировой войны до интимной философской лирики, сосредоточенной на вечных, по его убеждению, темах: столкновениях чувства и разума, страсти и воли, иллюзии и действительности. От юношеского, довольно эпигонского романтизма Грейвз шел к строго контролируемому искусству, враждебному романтической спонтанности и субъективности. Скептицизм, релятивизм, отказ от поэзии непосредственного переживания ради стихов, претендующих на бесстрастный и иронический анализ – вот черты, характерные для поэзии Грейвза уже в предвоенные годы.
Его стихи часто оказывались чрезмерно рассудочными, искусственными; останавливаясь на полпути между экспериментаторством поэтов авангарда и рационалистической четкостью традиционалистов, Грейвз встречал мало сочувствия у читателей. Он пытался сделать из нужды добродетель. «Я пишу стихи для поэтов, – заявил он, – и сатиры и гротески для остроумцев. Для остальных я пишу прозу. Писать стихи для кого бы то ни было, кроме поэтов, – пустая расточительность».
В 50-е годы в стихах Грейвза наметились синтез интеллектуального и эмоционального начал, примирение природы и цивилизации, сложности и простоты; он нашел вдохновение в любви, доверии, доброте, в человеческой близости, и стихи его, оставаясь трудными, стали более проникновенными. В какой-то мере этот путь можно проследить и по книге «Искусство и принципы поэзии».
Главный вопрос, волнующий Грейвза, – это вопрос о месте поэзии в современном мире. Точнее сказать, это вопрос о том, что следует предпринять во имя спасения поэзии (и поэтов) в обществе, где все угрожает их внутренней честности, независимости и свободе. Грейвз пишет о зловещей власти механического начала в западном мире. Государство, то есть «политический механизм с его финансовыми и техническими опорами, требует пряного подчинения индивидуума… Новый технократический идеал заключается в том, чтобы освободить народы не только от необходимости самостоятельно мыслить, но и от соблазна вырабатывать привычки, несовместимые с равномерным течением рационально устроенной жизни». В результате большинство людей приобретают печально-комическое сходство с инкубаторными цыплятами, вне инкубатора беспомощными и лишенными всех нормальных инстинктов. По мнению Грейвза, его современники интересуются множеством вещей, от космических кораблей до абстрактного искусства, но они, как никогда ранее, «далеки от человечности, от магии любви и простой радости жизни». Политическая и экономическая организация западного общества, его этика полностью враждебны поэзии. Поэту, следовательно, надлежит в первую очередь заботиться о том, чтобы отстоять свою независимость от всеобщей регламентации мысли и поведения. Поэт должен быть самим собой, ибо «подчиниться мертвой рутине для него подобно смерти».
Грейвз приходит к пессимистическому выводу, что поэту следует ясно понять невозможность благотворно воздействовать на правящие бюрократии капиталистического Запада, Поскольку участие поэта в борьбе бессмысленно, целью его должно стать сохранение своей внутренней свободы, чтобы донести ее свет читателям.
Грейвз полагает, что истоки поэзия и сейчас лежат в мифотворчестве: среди пошлости механизированного и стандартизированного бытия создание мифа о «женщине-музе», свободно дарящей любовь и вдохновение, может стать для поэта началом новой жизни. Такой женщиной, как верит Грейвз, когда-то была Великая богиня в мифе времен матриархата: в жертву ей, во имя неувядающего плодородия земли, приносили ее любовника – Адониса, Атгиса или Осириса, умирающего и вновь воскресающего и потому вечно юного. Вновь возрождая древний миф, поэт сможет забыть о скуке и убожестве буржуазного брака, отучится искать воплощения своих идеалов в тусклой реальности. С точки зрения Грейвза, мифологическое мышление позволит поэту «быть собой, а не человеческой машиной», жить в мире, обособленном от неприемлемой действительности, и «молчаливо отвергать ее рутину».
Как бы предвидя возражения против такой пассивной позиции, Грейвз поясняет, что обстоятельства политической жизни не зависят от воли человека, но зато отношение к этим обстоятельствам, безусловно, в его власти. «Исчисляй время по тому, что ты есть и что делаешь… Прислушайся к шуму времен, но не оборачивайся: ничто не изменит их, так пусть же они не изменят тебя», – пишет он в одном из стихотворений.
Таким образом, возвращение к мифу, по мнению Грейвза, не только защищает поэзию в условиях антипоэтической современности, но защищает и человека: от «шума времен» человека спасает поэзия, ибо поэт обладает духовной свободой и бросает вызов общественной унификации. Своей верой в чудо любви, соединяющей людей, друг для друга созданных и раздельно немыслимых, в возможность примирения рационального и эмоционального, прекрасного и реального, воображения и рассудка, чести и свободы поэт возвышается над своим миром и возвышает вместе с тем и остальных людей, которые еще больше, чем он, стоят перед угрозой поглощения техникой и властью машин. В своем понимании поэзии, возвращающей человеку утраченную им цельность и гармонию, Грейвз безотчетно следует идеалистической теории искусства, восходящей к эпохе романтизма в Англии и Германии. В духе романтического мистицизма Грейвз противопоставляет интуитивизм поэзии («сверхлогики, отвергающей рутинные процессы мысли и движущей прямо от вопроса к ответу») рационализму общественной жизни.
Однако у Грейвза это противопоставление получает современное звучание, когда он говорит, что сознание современных людей отупляется посредством подвластных государству средств массового воздействия – печати, радио, телевидения и так называемого поп-арта. Впрочем, Грейвз и здесь весьма своеобразен: разоблачая поп-арт, он с не меньшим ожесточением отвергает и такие его антиподы, как модернизм, с одной стороны, и классическая поэзия XVIII и XIX веков – о другой. Модернистское искусство («так называемые сюрреалисты, импрессионисты, экспрессионисты и неоромантики») раздражает Грейвза своей претенциозностью, вычурностью, а классические образцы прошлого кажутся ему старомодными, профессионально несовершенными. Увлеченный пониманием поэзии как вечного поиска, как особого, неповторимо-оригинального мироощущения, противоположного механическому версификаторству, Грейвз в своем желании положить предел традиционному преклонению перед авторитетами беззастенчиво расправляется со многими признанными шедеврами английской литературы.
Экскурсы Грейвза в прошлое могут «заинтересовать только тем, что они отмечены бунтом против академической традиции, стремлением взглянуть непредвзято на произведения, ставшие предметом чуть ли не культа. Вместе с тем пронизывающие книгу тревога за судьбы поэзии и человечества, критика некоторых важнейших идеологических постулатов западного мира, вера в простые человеческие чувства – доброту, любовь, взаимное понимание, – вера в поэта, утверждающего их высокое значение, присущи сейчас самым различным кругам западной интеллигенции.
Американский поэт Арчибалд Мак-Лиш пишет: «Самое страшное преступление против жизни есть не чувствовать. Никогда, вероятно, еще не было цивилизации, в которой преступление летаргии, апатии, оцепенения стало бы столь обыденным, как в нашей технологической цивилизации… Коммерческая атрофия сердца – это современная обезболенная смерть… Если поэзия способна пробудить наши онемевшие эмоции, ее значение не нуждается в доказательствах».
В ином аспекте, но с той же конечной целью – спасти поэзию для литераторов и читателей, – касается этой темы английский поэт Сесил Дей Льюис в своей книге «Лирический импульс» (1965). Он жалуется на тлетворное воздействие рекламы, порождающей великое множество «клише» и угрожающей существованию поэзии, хотя бы потому, что поэты, в попытке избежать этих массовых «клише», прибегают к вымученному, искусственному языку, несовместимому с естественностью лирического стиха.
Спасая поэзию от заскорузлой плоскости штампа, поэты создают произведения настолько сложные, что смысл их доходит лишь до немногих избранных. Так возникает вопрос, занимающий ныне многих писателей и критиков Запада, – вопрос о коммуникативной функции поэзии, в том числе и о том, должна ли и способна ли поэзия быть понятной для широкой аудитории. Одни, как шотландский поэт Эдвин Мьюр, утверждают, что значение поэзии определяется силой и масштабом ее общественного воздействия; другие, вслед за Т. – С. Элиотом, призывают к поэзии трудной, непонятной, считая лишь такую поэзию новой и оригинальной. Хотя Грейвз отвергает «революционную технику» Элиота, он тоже полагает, что поэт, если он вступает в общение с массовым читателем, предает свою музу.
Конечно, это далеко не единственный упрек, который можно было бы адресовать Грейвзу и как поэту, и как теоретику поэзии.
Но книга «Искусство и принципы поэзии» содержит и немало интересного и актуального. Она привлекает к себе внимание как свидетельство тревоги ведущих английских поэтов за судьбу своего искусства.
г. Ленинград