Поэтическая социография остмодерна: археология барачного «подполья»

БАРАЧНАЯ СОБОРНОСТЬ СОВЕТСКИХ АТЕИСТОВ

Когда человек оказывается в социальном ареале, где мера зла избыточна, где деструктивные начала доминируют над конструктивными, аномия довлеет над законом и порядком, а нормы едва ли не повсеместно вытеснены социальными аномалиями, то это самым роковым образом влияет на состояние его внутреннего мира. В предельных ситуациях ему угрожает опасность превращения не просто в девиантную личность, своего рода маргинала, но в жертву антропологической катастрофы, то есть в носителя серьезных деформаций и разрушений, произошедших в его психических, ментальных, моральных и прочих духовных структурах.

Именно в качестве летописца-социографа этих процессов останется в литературе XX столетия Игорь Холин (1920- 1999), яркий представитель русского андеграунда, поэтнонконформист, бытописатель советского барачного общежития. Его перу принадлежит впечатляющая психография – феноменология души «человека барачного» как особого социально-исторического типа, представителя «барачной субкультуры».

Можно по-разному относиться к главному предмету такого рода поэзии, но нельзя отрицать то, что история барачной реальности – неотъемлемая составная часть социальной истории советского строя. Холин сумел уложить в поэтические строки, зарифмовать, а местами и зашифровать социологию и антропологию барачной повседневности. Тем самым он создал предпосылки того, чтобы социологи, антропологи, культурологи будущих поколений смогли бы взяться за решение обратной задачи – использовать его тексты в деле археологического реконструирования антропосоциологической сути жизненных миров «барачной субцивилизации» и «барачного человека».

Далеко не каждому представителю отечественного андеграунда удавалось стать создателем оригинальной социально-художественной кунсткамеры. Игорь Холин оказался на это способен: собрание его поэтических миниатюр представляет собой коллекцию разнообразных типов маргинального социального существования.

«Барак» предстает у Холина как отнюдь не шуточный по своим масштабами социальный институт, производящий уродливые социально-антропологические типажи. Сегодня, когда новые поколения успели основательно дистанцироваться от многих реалий XX века, мало кто Имеет отчетливые представления об этом феномене, уже успевшем стать археологическим артефактом, а также о практике массового тиражированния «совков» на одном из самых нижних уровней советской системы – барачно-коммунальном. Поэтому приведем его характеристику: «Барак – вид жилья, получивший распространение в СССР в годы первых пятилеток. Возводились бараки быстро и из дешевого материала. Они были, как правило, разделены тонкими перегородками на отдельные помещения, имевшие выход в один коридор, в конце или начале которого располагалась общая кухня. Удобства чаще всего находились вне барака. Легкая постройка предназначалась для временного жилья <…> Пропагандистские мероприятия не смогли решить главного – сделать барак действительно временным жильем. Для нескольких поколений советских людей они остались единственным и постоянным домом с характерной скученностью, антисанитарией, пьянством»¹.

Барачная система возникла в результате сталинской социальной деконструкции, разрушившей старый быт и сконструировавшей быт новый, псевдокоммунистический, оказавшийся еще более отдаленным от декларируемого идеала, чем прежний, дореволюционный. Барак, с его общим жизненным пространством, с изначально заданной коммунальной обстановкой вынужденного сосуществования под одной крышей многих людей, оказался аутентичен тоталитарной системе, нацеленной на воспроизводство нового типа коммунитарно-массового сознания, «роевой» психологии и ментальное™.

Негармоничные, уродливые формы этого неофициального символа сталинского социализма, соединившего в себе признаки колхозного сарая и лагерного барака, заполняют собой почти все экзистенциальное пространство жизненного мира героев Холина. Многие из них в бараках рождаются, вырастают, женятся, рожают детей, старятся и умирают. Барак для них – это социальный космос, альфа и омега, начало и конец того типа цивилизации, в которую погружен самый «простой советский человек». Для него малое барачное время слабо связано с большим историческим временем; он не утруждает себя анализом этих связей, поскольку на уровне бытового сознания они для него как бы не существуют. В своем барачном мирке он ведет жизнь либо «естественного человека», либо идеологизированного социального животного с сумеречным внутренним миром, грубыми чувствами и разумом, не способным к рефлексии. Погруженный в самую непритязательную повседневность, лишенную обременительных признаков духовности, он занят лишь тем, что прозаично и приземленно изживает свою незамысловатую жизнь, перемежая работу регулярными пьянками, скандалами и драками:

Дамба. Клумба. Облезлая липа.

Дом барачного типа.

Коридор.

18 квартир.

На стене лозунг:

МИРУ МИР!

Во дворе Иванов

Морит клопов,

Он бухгалтер Гознака.

У Романовых пьянка,

У Барановых драка^{2 2},.

В истории СССР барак стал артефактом, максимально аутентичным такому «социофакту», как советский человек. Оба они произросли из одного социально-исторического корня – октябрьского переворота. Довоенно-послевоенный барак с его навязанной коллективностью и почти тотальной взаимозависимостью обитателей друг от друга оказался прямым продолжением революции, – но не той, глянцевой, из альбомов советского периода, а другой, шигалевской, которая Цицерону отрезает язык, Копернику выкалывает глаза, а Шекспира побивает каменьями. Барак явился тем местом, где множества неповторимых индивидуальностей сводились к общему знаменателю, где жизнь человека не складывалась, а вычиталась таким образом, что в итоге оставалось жалкое нечто, достойное сумрачной эпитафии:

Умерла в бараке 47 лет

Детей нет.

Работала в мужском туалете.

Для чего жила на свете?

Изобретателям барака, сконструировавшим этот гениальный в своей незамысловатой эффективности социальный институт по переработке «человеческого материала», весьма хотелось бы, чтобы душа барачного обитателя была продолжением и прямым подобием барачного интерьера – такой же уныло-стандартной, непритязательной, не претендующей на духовные поиски, довольствующейся крохами дозволенной ей свободы. И им это удалось: для «человека барачного», помещенного в дисциплинарное пространство коммунитарного типа, высшим проявлением его свободы и «самости» стали ситуации такого рода:

Пили. Ели. Курили.

Пели. Плясали. Орали.

Сорокин лез целоваться к Оле.

Сахаров уснул на стуле.

Сидорова облевали.

Барак – это одновременно институт социализации и институт социального контроля. Дети, выросшие в бараках, – иные, чем дети, выросшие в деревенских домах и отдельных городских квартирах. В бараке человек практически не защищен от репрессивных воздействий окружающей его социальной среды. Жизнь каждого, заведомо должная быть частной, протекает здесь на виду у всех. Слишком тонки перегородки комнат, слишком явна зависимость отдельного человека от общего водопроводного крана, общей кухни, общего туалета. Барак – это в принципе роевое сообщество, где для личной жизни, приватного существования, требующих сугубо индивидуального жизненного пространства, в том числе физического, нет возможности, где приватность полностью поглощена публичностью, где социальный контроль тотален, где, как в «Паноптиконе» Иеремии Бентама, господствует принцип «всеподнадзорности».

Малейшие ростки духовности, хрупкие мотивационные структуры, на которые должна опираться внутренняя жизнь личности, безжалостно изничтожаются диктатурой барачной социально-языковой среды с господствующей в ней лексикой русского мата. Эта среда такова, что может действительно «заесть» личность, разрушить, расчеловечить ее. Она заставляет людей вести себя так, будто они спешат вернуться в докультурное, доморальное, доправовое состояние. Погруженные в атмосферу «многочисленности хамства» и «распущенности языка», они почти полностью утрачивают понимание того, что на самом деле происходит со страной и с ними. В пространстве разгула «черных слов», риторической аномии речь как бы сбрасывает с себя нормативные покровы, стано: вится прибежищем тьмы и агрессии, свидетельствуя не только о несомненной виновности коммуникантов, но и о трагедии человеческого духа, попавшего в страшный исторический разлом.

Под властью этой языковой диктатуры утверждается духовная безжизненность барачного мира, внутри которого крайне затруднительны, а то и просто немыслимы демонстрации индивидуализма, высокой духовности, религиозности, интеллигентности и прочих «мелкобуржуазных» излишеств. В унифицированной системе ценностей, норм, стилей жизни, культивируемой барачной средой, этим чужеродным формообразованиям просто нет места. Барак, как институт по тиражированию усредненного социального типа, – место исключительно «роевого» существования. Его основной закон – это усреднение личности, редукция задатков ее духовности, нравственности к элементарной социально-психологической механике, близкой к смыслу известного киноафоризма: «украл – выпил – в тюрьму…»

«Человек барачный» не интересуется политикой, ему безразлично, как называется господствующий в его стране строй, – социализмом, коммунизмом, демократией или как-то иначе. Он далек от политических материй и твердо знает только одно: в его жизни царит один строй, имя которому – «баракократия». И власть этого строя абсолютна, незыблема и пожизненна.

В среде барачной соборности советских атеистов, где все должны быть равны в своем материальном и духовном убожестве, господствует не христианский Бог, являющийся Богом высшего порядка, а советский «Дьявол Социальности», о котором Александр Зиновьев писал как о темной силе, насаждающей свои собственные, низменные и жестокие, социальные законы, низводящей людей до социального сырья, превращающий места их обитания в социальные «крысарии». Именно эта бесчеловечная сила насаждает крайне заниженные духовные стандарты, а с ними и принцип «выживания среднейшего». Коварство этих стандартов в том, что они фактически заменяют большинство традиционных, классических норм культуры, религии, нравственности, отвечают самым примитивным свойствам человеческой природы и потому легко и быстро усваиваются людьми, вынужденными существовать в крайне неблагоприятных социальных условиях.

ЧЕЛОВЕК ИЗ БАРАЧНОГО «ПОДПОЛЬЯ»:

ЖИТИЕ ВЕЛИКОГО ГРЕШНИКА

Хотя культурологи и литературоведы и утверждают, что понятие андеграунда возникло в США в 1950-е годы, все же нельзя не считаться с неопровержимым литературным фактом, согласно которому это понятие вошло в литературу на сто лет раньше в виде его русскоязычного аналога подполье (англ. underground – подполье, подземелье, подвал). Его авторство принадлежит Ф.

1. Лейбина Н. Б. Энциклопедия банальностей: Советская повседневность: Контуры, символы, знаки. СПб.: Дмитрий Буланин, 2006. С. 54 – 55.[↩]
2. Цит. по: Холин И. С. Избранное. Стихи и поэмы. М.: Новое литературное обозрение, 1999.[↩]