Поэт и революция: Есенин в 1917–1918 годах

Если судить по хронике жизни Есенина за 1917 – 1918 годы, может создаться впечатление о поэте как о необычайно ловком «приспособленце»¹.

До 27 февраля 1917 года в высказываниях и поступках Есенина не обнаруживается ни малейшего внешнего признака революционных настроений. Он активно задействован в мероприятиях праздничного дворцового ритуала: 1,5 и 6 января присутствует на богослужениях в Феодоровском Государевом Соборе, 19 февраля выступает с чтением своих стихов в трапезной палате Федоровского городка перед высокопоставленными членами «Общества возрождения художественной России» (Летопись. С. 19, 20, 27). При этом ни в письмах, ни в устных беседах, зафиксированных мемуаристами, Есенин не выказывал никакого неудовольствия или протеста в связи со своей ролью обласканного Двором «поэта-самородка».

О том, как эта роль воспринималась общественностью, лучше всего свидетельствуют два высказывания, прозвучавшие как раз накануне начала беспорядков – 22 и 23 февраля. Умильно описывая недавний завтрак в честь «Общества возрождения художественной Руси», корреспондент официальных «Петроградских ведомостей» сообщает: «Песенники, гусляры и народный поэт Есенин, читавший свои произведения, опять мешали действительность со сказкой» (Летопись. С. 29). Тогда же Зинаида Гиппиус записывает в своем дневнике впечатления от заседания Религиозно-Философского Общества: «Особенно же противен был, вне программы, неожиданно прочтенный патриото-русопятский «псалом» Клюева <…> За ним ходит «архангел» в валенках»². И консервативный журналист, и либеральная писательница отмечают в есенинском облике и складе смешение: первый – «действительности со сказкой», вторая – елейно-«небесного» («архангел») с нелепо-«земным» («валенки»); для первого «народный поэт» воплощает чудесное возвращение старины, для второй – черносотенный карнавал, вдвойне позорный на фоне тревожных февральских событий. «Бедная Россия. Да опомнись же!» – такими словами Гиппиус заключает пассаж о Клюеве и Есенине (Гиппиус. Т. 1. С. 446).

«Народный поэт»»опомнился» гораздо быстрее, чем можно было ожидать. На это ему понадобилось чуть больше двух недель.

Позже, как бы отвечая на вопрос; где он был во время Февральской революции, Есенин насочинит немало по-хлестаковски вдохновенных легенд. Так, в поэме «Анна Онегина» поэт заговорит от имени фронтовика-дезертира, измученного войной «за чей-то чужой интерес»:

Война мне всю душу изъела.

За чей-то чужой интерес

Стрелял я мне близкое тело

И грудью на брата лез.

Я понял, что я – игрушка,

В тылу же купцы да знать,

И, твердо простившись с пушками,

Решил лишь в стихах воевать.

Я бросил мою винтовку,

Купил себе «липу», и вот

С такою-то подготовкой

Я встретил семнадцатый год.

Свобода взметнулась неистово.

И в розово-смрадном огне

Тогда над страною калифствовал

Керенский на белом коне.

Война «до конца», «до победы».

И ту же сермяжную рать

Прохвосты и дармоеды

Сгоняли на фронт умирать.

И все же не взял я шпагу…

Под грохот и рев мортир

Другую явил я отвагу –

Был первый в стране дезертир.

О своем дезертирстве Есенин будет рассказывать неоднократно – с новыми и новыми подробностями. Один из таких рассказов записал Э. Герман: «Лавры воина его не прельщали. Не без кокетства излагал свою дезертирскую эпопею. Попал как-то в уличную облаву. Спасся бегством. Укрылся в дворовой уборной.

– Веришь ли: два часа там сидел»³. Другую версию передала в своих воспоминаниях С. Виноградская: «На Новую Землю он бежал дезертиром во времена Керенского. Рассказывал он о жизни своей там, в избе с земляным полом, о борьбе за существование и о борьбе с большими прожорливыми птицами, которые забирались в комнату и уничтожали все запасы пнищ и воды <…> Больше всего и запомнилось описание, этих птиц, – больших, беспокойных, сильных птиц. И сам Есенин, похожий на белую нежную птицу, словно вырастал, когда характерным движением рук описывал их»⁴.

На самом деле ни на Новой Земле, ни даже в уборной Есенин от фронта не спасался – по той причине, что на передовую его никто не посылал. Дезертиром же если и был, то далеко не «первым», без всякого риска и самым естественным образом. Единственный факт, на котором поэт мог основать свой «возвышающий обман»⁵, – это предписание явиться в Могилев, отданное ему полковником Ломаном, но отнюдь не в наказание за ненаписанную оду: скорее всего, наоборот – Есенин был отправлен в Ставку вслед за императором, незадолго до этого выехавшим туда. С началом февральских событий необходимость в командировке сама собой отпала. «Ратника», ввиду сокращения штата, перевели в школу прапорщиков с отменным аттестатом; на прапорщика он благоразумно предпочел не учиться.

Если Есенин от чего-то и скрывался, так это от самой Февральской революции. «Возвращаться в Петербург я побоялся, – позже рассказывал он Иванову-Разумнику. – В Невке меня, как Распутина, не утопили бы, но под горячую руку, да на радостях, расквасить мне физиономию любители нашлись бы. Пришлось сигнуть в кусты: я уехал в Константиново. Переждав там недели две, я рискнул показаться в Петербурге и в Царском Селе. Ничего, обошлось, слава Богу, благополучно»⁶.

Но вот через две недели бывший царскосельский «певец» возвращается в Петроград. И что же? Он сразу становится в ряды истовых сторонников революции. Вспоминая о тогдашних событиях, Рюрик Ивиев писал в открытом письме Есенину: «Помнишь, мы встретились на Невском, через несколько дней после февральской революции. Ты шел с Клюевым и еще с каким-то поэтом. Набросились на меня будто пьяные, широ-кочубые, страшные. Кололись злыми словами. Клюев шипел: «Наше время пришло».

Я спросил: «Сережа, что с тобой?»

Ты засмеялся. В голубых глазах твоих прыгали бесенята. Говорил что-то злое, а украдкой жал руку»⁷.

В воспоминаниях, написанных в шестидесятые годы, Ивнев заставил Есенина оправдываться и все валить на Клюева (репрессированного в тридцатые годы): «Первым ко мне подошел Орешин. Лицо его было темным и злобным. Я его никогда таким не видел.

– Что, не нравится тебе, что ли?

Клюев, с которым у нас были дружеские отношения, добавил:

– Наше времечко пришло.

Не понимая, в чем дело, я взглянул на Есенина, стоявшего в стороне. Он подошел и стал около меня. Глаза его щурились и улыбались <…>

Через несколько дней я встретил Есенина одного и спросил, что означал тот «маскарад», как я мысленно окрестил недавнюю встречу. Есенин махнул рукой и засмеялся.

– А ты испугался?

– Да испугался, но только за тебя! Есенин лукаво улыбнулся.

– Ишь как поворачиваешь дело.

– Тут нечего поворачивать, – ответил я. – Меня испугало то, что тебя как будто подменили.

– Не обращай внимания. Это все Клюев. Он внушил нам, что теперь настало «крестьянское царство» и что с дворянчиками нам не по пути. Видишь ли, это он всех городских поэтов называет дворянчиками.

– Уж не мнит ли он себя новым Пугачевым?

– Кто его знает, у него все так перекручено, что сам черт ногу сломит»⁸..

Чем настойчивее Ивнев в своих поздних воспоминаниях выгораживает Есенина, тем яснее, кто больше всех напугал мемуариста – тогда, в марте 1917 года. Уж конечно это был не вкрадчивый Клюев, а именно Есенин, которого за каких-то две недели «будто подменили»: совсем недавно еще был «Лелем», «архангелом в валенках» – и вдруг совсем другой «маскарад», чуть ли не с кистенем. Упоминание Пугачева в связи с Клюевым тоже, видимо, маскирует реакцию Ивнева на резкую смену есенинской роли. Ведь как раз Есенин, начиная с марта 1917 года, будет настойчиво добиваться, чтобы его воспринимали в бунтарском ореоле. Это усилие чувствуется не только в стихах («Отчарь»: «Слышен волховский звон / И Буслаев разгул»), но даже и в «мелочах» – когда, например, он заканчивает пасхальное поздравление А. Ширяевцу многозначительной цитатой из его давнего стихотворения: «С красным звоном, дорогой баюн Жигулей и Волги»⁹или когда в шуточном инскрипте на сборнике «Скифы», подаренном Е. Пониковской, невзначай напоминает о Стеньке Разине («Стенькиной молве» – Есенин. Т. 4. С. 253).

Среди поэтов-современников вряд ли кто-либо мог соперничать с Есениным в умении молниеносно реагировать на изменения политического климата. Поэту требуется буквально несколько дней после возвращения в Петроград, чтобы освоить новое амплуа – певца революции. В письме к Андрею Белому Иванов-Разумник отмечает разительную перемену в поведении Есенина и Клюева: «Оба – в восторге, работают,

пишут, выступают на митингах»¹⁰. В этот период ие только выступления поэтов на митингах, но и само их творчество теснейшим образом связано с партией эсеров. Уже в марте Есенин стал завсегдатаем «Общества распространения эсеровской литературы» и редакции эсеровской газеты «Дело народа». К концу месяца в этом издании успело появиться есенинское стихотворение «Наша вера не погасла…» – по всем приметам программное. Действительно ли поэт написал его в 1915 году (как было указано в публикации) или использовал свой излюбленный трюк с подменой даты – это не имеет решающего значения. В любом случае поэт разом убил двух зайцев: во-первых, отчетливо продекларировал свою революционность; во-вторых, намекнул, что революционной линии придерживается уже давно. При чтении возникает впечатление, что смена курса совершается в самом стихотворении – от строфы к строфе. Начинается оно вполне привычным параллелизмом «святое – природное», подчеркнутым рифмой «псалмы – холмы»:

Наша вера не погасла,

Святы песни и псалмы.

Льется солнечное масло

На зеленые холмы.

Но с каждой строкой все слышнее в стихотворении «красный звон». Не отрекаясь прямо от прежней темы, поэт сначала расшатывает ее («Не одна ведет нас к раю / Богомольная тропа»), а затем подменяет революционными лозунгами. Сквозь метафорический туман в них несомненно угадываются и присяга «новому свету», и проклятье старому миру («Те палаты – казематы / Да железный звон цепей»), и готовность к героическому самопожертвованию («Я пойду по той дороге / Буйну голову сложить»). —

Вопрос о датировке первых есенинских малых поэм – «Товарища» и «Певущего зова» – тоже не может быть решен с полной определенностью. Но в любом случае важно, что сам автор относит время их создания к марту-апрелю 1917 года¹¹¹¹ – значит, по крайней мере, хотел сдвинуть их как можно ближе к февральскому рубежу. Расчет это был или порыв, но Есенин явно стремился быстрее откликнуться на Февраль, быть среди первых – может быть, и вовсе первым поэтом революции.

Но больше всего в весенних поэмах удивляет даже не то, как скоро Есенин откликался на революционные события, а то, как стремительно и радикально он перекраивал свою поэтику. Мало того, что в «Товарище» поэт спешно взял на вооружение злободневное «чужое» слово: «товарищ», «простой рабочий», «марсельеза», «равенство и труд», он еще и оттолкнулся от привычного «есенинского» слова – от хорошо освоенного лексического материала, отработанных приемов, песенности и мягкого лиризма, уже полюбившихся читателям.

Вспомним, до революции в стихах Есенина не было ни полета «степной кобылицы», ни порывов к Китежграду. Стремиться было не к чему, потому что Бог и так присутствовал в нищих буднях деревни. Божественное в прежних стихах Есенина было всегда рядом, ощутимое в домашнем, родном: «в каждом страннике убогом» мог скрываться «помазуемый Богом», в каждом нищем – пытающий «людей в любови» Господь. «Крылья херувима» прятались в елях, Иисус мерещился «под пеньком», «между сосен, между елок, меж берез кудрявых бус», «пречистая Матерь» виделась идущей меж облаков такого близкого неба.

И что же? За месяц-полтора все изменилось почти до неузнаваемости. В «Товарище» неслучайно с такой настойчивостью форсируется резкая приставка «вз» («взмахнули», «взметнулся», «за взмахом взмах», «все взлет и взлет»): это знак, что старый есенинский мир «почивающей тишины» взорван. Эмоциональная взвинченность глаголов (один громче другого: «валы» – «ревут», «глаза» – «горят»), насильственность метафор («Ломает страх / Свой крепкий зуб»; «В бездонный рот / Бежит родник», «И тянется к надежде / Бескровная рука»; «И пыжится бедою / Седая тишина»), чехарда размеров (сменяющихся четыре раза), судорожные связки («но вот», «и вот», «но вдруг») – таковы признаки новой поэтики Есенина, рождающейся на обломках былого гармонического единства.

В «Товарище» Есенин пробует ораторский голос. Но роль революционного поэта требовала большего – пророческого «гласа». И вот уже в «Певущем зове» в ход идет библейская патетика: перекрикивающие друг друга обращения («Радуйтесь!»; «Хвалите Бога!»; «Сгинь ты, Английское юдо…»; «Опомнитесь!») – при шестнадцати восклицательных знаках на четырнадцать строф. Противоречия Есенина не смущали. С одинаковым пафосом он объявил о смерти Христа, его погребении на Марсовом поле (в «Товарище») и о новом Рождестве (в «Певущем зове»): «Земля предстала / Новой купели!»; «В мужичьих яслях / Родилось пламя / К миру всего мира!».

Есенин готов был изрекать противоположные вещи: «Слушайте: / Больше нет воскресенья!» (в «Товарище») или «Но знайте, / Спящие глубоко: / Она загорелась, / Звезда Востока!» (в «Певущем зове») – главное, чтобы как можно мощнее был резонанс.

Есенин умел добиваться своего: по крайней мере, от дружественной ему критики он вскоре услышал именно те слова, которые хотел услышать. Иванов-Разумник подал пример, торжественно провозгласив: весенние поэмы «явились в дни революции единственным подлинным проявлением народного духа в поэзии…»; «Да, еще в первые дни и часы революции говорил поэт о том, как «пал, сраженный пулей, младенец Иисус…»» (Есенин. Т. 2. С. 300). Затем уже будут повторять на все лады: «Только один Есенин заметил в февральские дни, что произошла не «великая бескровная революция», а началось время темное и трагическое…» (В. Левин¹²); он «провидец и провозвестник революции» (И. Майоров; Летопись. С. 129); его творения – «скрижали Великой Русской Революции» (З. Бухарова; Летопись. С, 97). Поэма «Товарищ», в исполнении автора или профессиональных чтецов, станет непременным «гвоздем» революционных концертов и поэтических вечеров, наряду с «Двенадцатью» Блока и «Левым маршем» Маяковского¹³.

На Октябрьскую революцию Есенин отозвался еще быстрее и громче, чем на Февральскую. Резонанс от есенинских поэм, написанных на рубеже 1917 – 1918 годов, был тем сильнее, что почти все крупные поэты встретили приход к власти большевиков растерянным, настороженным или прямо враждебным молчанием. Далее тогдашний наставник и вдохновитель «крестьянского баяна»¹⁴ Иванов-Разумник был возмущен первыми проявлениями большевицкой власти: «…смертная казнь свободного слова – уже началась… Диктатура одной партии, «железная власть», террор – уже начались, и не могут не продолжаться»¹⁵. Есенина же октябрьские события только еще сильнее вдохновили и раззадорили.

Как и в феврале, для него было важно не только определиться – теперь уже «всецело на стороне Октября» (Есенин. Т. 7 (1). С. 20), – но и сделать это как можно скорее. Современники, например, 3. Гиппиус, видели поэта в передних рядах «побежавших <…> за колесницей победителей», среди «первеньких, тепленьких» (Гиппиус. Т. 2. С. 60)¹⁶¹⁶. Однако и этого Есенину было мало: он не хотел быть всего лишь «одним из». В тогдашнем есенинском хвастовстве («Блок и я – первые пошли с большевиками!»¹⁷) – чувствовался особый азарт: всех опередить, взобраться выше всех, прогреметь на весь мир.

Действительно, есенинское «грехопадение <…> в левое крыло» (Л. Никулин; ЛЖР. С. 189) совершалось с величайшим шумом. В те послеоктябрьские дни, когда большинство писателей затаилось («Все скрываются. Все нелегальны» – Гиппиус. Т. 2. С. 62), Есенин был нарасхват – как на эстраде, так ив печати## Подробнее о первоначальном неприятии Октября большинством модернистов см.: Сегал Д.«Сумерки свободы»: о некоторых темах русской’ежедневной печати 1917 – 1918 гг. // Минувшее: Исторический альманах.

1. См. заметку И. Трубецкой («Новости дня». 1918. N 16): «…Среди писателей многие решили приспособиться <…> В стан левых эсеров перекочевали <…>»поэты из народа» Клюев, Ширяевец, Есенин» (цит. по: Летопись жизни и творчества С. А. Есенина в 5 тт. Т. 2. 1917 – 1920. М: ИМЛИ РАН, 2005. С. 111. В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться в тексте – Летопись, с указанием страницы).[↩]
2. Гиппиус З. Дневники. Т. 1. М.: НПК «Интелвак», 1999. С. 446. В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться в тексте – Гиппиус, с указанием тома и страницы.[↩]
3. Герман Э. Я. Из книги о Есенине // С. А. Есенин. Материалы к биографии. М.: Историческое наследие, 1992. С. 173 – 174.[↩]
4. Виноградская С. Как жил Сергей Есенин. М.: Огонек, 1926. Б-ка «Огонек». N 201. С. 10.[↩]
5. Так Э. Герман иронически обозначил есенинскую привычку приукрашивать или вовсе придумывать эпизоды своей биографии (Герман Э. Я. Указ. соч. С. 176).[↩]
6. Косман С. Есенин в Царском Селе // Возрождение. Париж. 1973. N 240. С. 87.[↩]
7. Ивнев Р. Четыре выстрела в Есенина, Кусикова, Мариенгофа, Шершеневича. М.: Имажинисты, 1921. С. 8.[↩]
8. С. А. Есенин в воспоминаниях современников. В 2 тт. Т. 1. М.: Художественная литература, 1986. С. 329. В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться в тексте – Воспоминания, с указанием страницы.[↩]
9. Есенин С. Полн. собр. соч. в 7 тт. Т. 6. Письма. М.: Наука – Голос, 1999. С. 93, 418. В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться в тексте – Есенин, с указанием тома и страницы.[↩]
10. Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб.: Atheneum, Феникс, 1998. С. 104. В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться в тексте – Переписка, с указанием страницы.[↩]
11. В «Сельском часослове» и втором выпуске «Скифов».[↩]
12. Левин Вен. Есенин в Америке // Русское зарубежье о Есенине. В 2 тт. Т. 1. М.: Инкон, 1993. С. 216. Курсив везде наш. – О. Л., М. С.[↩]
13. «Товарищ»»читали на всех эстрадах и во всех клубах чтецы и артисты, так же как и поэму «Двенадцать» Блока»(Зайцев П.// Литературная Россия. 1985. N 12. 12 апреля. С. 20).[↩]
14. Слова З. Бухаровой (Летопись. С. 97).[↩]
15. Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография. Т. 1. Часть 1. Москва и Петроград. 1917 – 1920 гг. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 52. В дальнейшем ссылки на это издание будут обозначаться в тексте – ЛЖР, с указанием страницы.[↩]
16. З. Гиппиус упоминает Есенина в обоих своих списках писателей, согласившихся на сотрудничество с большевиками. Запись от 3 января 1918 года; «К ним (большевикам. – О. Л., М. С.), по сегодняшний день, перешли от «искусства», кроме Иер. Ясинского, Серафимовича и московских футуристов, – поэты А. Блок, С. Есенин с Клюевым, худ. Петров-Водкин, Рюрик Ивнев». В записи от 11 января 1918 года Гиппиус вновь упоминает Есенина, вновь в паре с Клюевым, со следующими комментариями: «Два поэта «из   народа», 1-й старше, друг Блока, какой-то сектант, 2-й молодой парень, глупый, оба не без дарования» (Гиппиус. Т. 2. С. 37, 61).[↩]
17. См.: В. Чернявский – Воспоминания. С. 223.[↩]