Подлинно научное издание

Валерий Брюсов, Стихотворения и поэмы. Вступительная статья и составление Д. Е. Максимова. Подготовка текста и примечания М. И. Дикман, «Библиотека поэта», Большая серия, «Советский писатель», Л. 1961, 810 стр.

Есть в истории литературы имена поэтов, о таланте которых не спорят. Державин, Блок, Пушкин, Тютчев, Лермонтов – поэты «божьей милостью», мы их читаем сегодня, как будто нас не разделяют расстояния в одно-два столетия. Но есть другие имена: Кюхельбекер, Брюсов. Едва ли найдется хоть один знающий литературу человек, который скажет, что история русской поэзии может обойтись без этих имен.

Они стали достоянием истории не единой поэзией, как это было, например, с Тютчевым, поэтом чрезвычайно зашифрованной духовной и личной жизни, – но всем своим обликом: биографией, декларациями, замыслами, осуществленными и неосуществленными, путями, которые они только наметили.

Этих поэтов непременно нужно издавать; но если это издание подлинно научное, то оно должно представлять не поэзию только, но весь творческий облик писателя, то есть все то, чем он дорог нам.

Именно таково новое издание стихотворений и поэм Валерия Яковлевича Брюсова. Оно включает в себя большое количество оригинальных произведений поэта и переводов; впервые по рукописям приведены многочисленные варианты и редакции брюсовских стихов; для комментирования привлечен богатый материал рукописного наследия поэта, его статей и переписки.

В новом издании произведения отобраны по принципу, который сам поэт положил в основу своего последнего прижизненного изданиях «…по возможности приводить в образцах все разные периоды моей деятельности как поэта, стремясь, конечно, давать из них только произведения наиболее характерные и удачные». Стихотворения расположены по сборникам, внутри сборников – по разделам, – так, как строил свое, собрание сочинений сам поэт.

Новое издание дает яркую картину творческого, общественного и политического пути поэта от добровольно взятой на себя роли вождя и идеолога русского символизма – к утверждению советской действительности и служению ей на ниве народного просвещения и поэзии. При этом: наиболее интересные страницы и вступительной статьи Д. Максимова, крупнейшего специалиста-«брюсоведа», и в особенности комментариев М. Дикман – это те страницы, где дается характеристика противоречивого и двойственного облика поэта-теоретика, декларации и цели которого зачастую резко расходились с его собственными творческими возможностями.

Противоречия рождало уже неорганичное сочетание первой выдвинутой юным Брюсовым платформы символизма-с его собственным «вещным» и конкретно-реальным стихом.

В день своего пятидесятилетнего юбилея, отвечая на приветствие, обращенное к нему известным литературоведом П. Н. Сакулиным, Брюсов говорил: «Павел Никитич Сакулин сказал… обо мне: «Среди одержимых… он был наиболее трезвым, наиболее реалистом». Это правда. И он еще добавляет: «Он – т. е. я – был и среди символистов утилитаристом». И это верно. Я помню, отлично помню, наши бурные споры с Вячеславом Ивановым, который жестоко упрекал меня за этот реализм в символизме, за этот позитивизм в идеализме».

Это положение, выдвинутое во вступительной статье, подтверждается комментарием к конкретным стихотворениям. Вот, например, пожалуй, наиболее известное стихотворение Брюсова «Творчество» с его зыбкой импрессионистической связью образов: «Фиолетовые руки // На эмалевой стене // Полусонно чертят звуки // В звонкозвучной тишине…» Автор комментария не только приводит традиционное объяснение этого – стихотворения как изображения процесса творчества (слова Брюсова: – «Кто из художников не знает, что в эти моменты в душе его роятся самые фантастические картины…»), но и пытается вскрыть реально-бытовую основу появления этих фантастических образов: «По свидетельству мемуаристов, в стихотворении воспроизведены реальные детали домашней обстановки поэта: в зале московского дома Брюсовых на Цветном бульваре, в кафелях печей отражались лапчатые тени больших латаний», Приводится по рукописи и чрезвычайно важный для раскрытия механизма творчества поэта черновой набросок, гораздо более простой и реалистичный, чем окончательный вариант;

Тени царственных (кадочных)

латаний

Колебалися в истоме

На развернутом альбоме.

На столе и на диване.

В отодвинутом стакане

Чай…

«Наконец, получают крайне простое объяснение и, казалось бы, совершенно необъяснимые строки: «Всходит месяц обнаженный // При лазоревой луне»: «Как указала И. М. Брюсова, луна – это фонарь рядом с цирком, находившимся напротив дома Брюсовых».

Комментарии к стихотворению «Летучая мышь» из цикла «Будни» сборника «Chefs d’oeuvre» вскрывают сложность литературных взаимоотношений внутри лагеря поэтов-символистов: «Брюсов зло высмеивал попытки вложить в образы стихотворения особый поэтический и мистический смысл. На вопрос: что же вы хотели сказать этим эпитетом («седой подоконник»), «я показываю, – пишет Брюсов, – на подоконники своей комнаты; они сделаны из белого камня с белыми жилками. Общее разочарование».

Подобные детали помогают понять ход творческого процесса поэта, у которого теория его собственного творчества необыкновенно разработана, значение сознательно поставленной цели очень велико. Даже в своем собственном творчестве Брюсов был не только поэтом, но одновременно литературоведом-экспериментатором, его увлекали отвлеченные формальные задачи создания и использования разнообразнейших поэтических и непоэтических форм – от «венка сонетов» до теорем в стихах и изложения стихами теории относительности. Для поэта, который писал от имени всех времен и народов («Сны человечества»), невозможно было оставить неосмысленным и неясным что-то в собственном стихе, в его реальной подоснове. Современники вспоминают, что «почитательницы» однажды пристали с вопросом к Блоку: что же, собственно, произошло в его стихотворений»В голубой далекой спаленке…»: убила ли героиня стихотворения своего ребенка или нет? На что растерянный Блок ответил, что он не знает, что ему все равно. Брюсов о своей поэзии и поэтике знал все.

Своеобразную тягу поэта к отталкиванию от реальной детали в своих усложненных символах можно найти даже в самых странных и удаленных от реальности «историко-мифологических» циклах, где основа мифа и действующие в нем «характеры» воспроизводятся со скрупулезной точностью. Эта особенность прослеживается комментатором на протяжении всего творчества поэта, на разных его этапах.

В стройную систему ложатся здесь интереснейшие сведения о взаимоотношении Брюсова с Горьким и Белым, Бальмонтом и Зинаидой Гиппиус. В этом отношении комментарий как бы дополняет вступительную статью, где творческая позиция Брюсова дана несколько изолированно от литературного окружения.

Поэт и город, поэт и страсть, поэт и природа, поэт и революция – эти вопросы ставятся и удачно решаются в новом издании. Удачно прежде всего потому, что не снимается сложность пути поэта и противоречивость итогов этого пути. Отношение Брюсова к вопросам истории и политики прошло сложную эволюцию от декларируемого аполитизма (причем иногда одновременно писались остросовременные гражданские стихи), от космополитизма (при «скрытой теплоте» любви к родине) – к разочарованию в русском самодержавии в период русско-японской войны и приветствию грядущей революции (при остром беспокойстве, что революция может разрушить мировую культуру). «…Тяготение его к истории, – пишет Д. Максимов, – было не только интеллектуальным, но и чувственно-созерцательным. Брюсов вступал с историей в сложные личные отношения и умел находить в ней, в протекающем историческом времени, особый лиризм. Без этого высоко развитого чувства истории Брюсов не ощутил бы обреченности буржуазного мира, и самый факт существования его политических стихов был бы невозможен. Во вступительной статье раскрыт итог эволюции Брюсова: с одной стороны, страстное, желание поэта служить своим творчеством делу построения новой, советской России, отдельные творческие удачи («Третья осень»), а с другой стороны – инерция прежних эстетических принципов. Торжественный, абстрактный и «красивый» строй поэтики Брюсова требовал изображения советской России «в венце рубинном и сапфирном», а цели советской страны – как «великой всеобщей лазурности»; такая поэтика оказалась не в состоянии выразить новую, революционную эпоху.

Облик поэта противоречив, но это облик большого поэта и человека, представителя своей эпохи, – такой вывод вместе с издателями нового собрания сочинений поэта сделают его читатели. И хотя издание не свободно от некоторых недостатков (хотелось бы видеть более точными отдельные формулировки, более четкой – характеристику периодов творческого пути поэта), однако достоинства этого подлинно научного издания несравненно значительней его недостатков.

г. Ленинград