По ту сторону слова. Кризис литературоцентризма в России XX-XXI веков

Взаимосвязь литературы и культуры в целом в России очень глубока – может быть, глубже, чем в других странах. История словесности в России наиболее непосредственно связана с развитием духовной жизни в ее различных культурных формах (и наоборот). Можно говорить о таком метаисторическом свойстве русской культуры как литературоцентризм – упорное тяготение культуры в целом к литературно-словесным формам саморепрезентации¹. Эта особенность, связанная с идейно-образным содержанием, выраженным вербально, по-видимому, в той или иной степени характерна не для одной только русской культуры, но и для других развитых культур мира, во всяком случае в определенные периоды их истории, – например, французской, английской, немецкой, китайской и т.д. Сравнительно-историческое изучение литературоцентризма в мировой культуре, его типология и национальная специфика, закономерности его подъема и спада в каждой локальной культуре составляют задачу дальнейших исследований этой проблемы. Здесь мы ограничимся тем, что проследим судьбу литературоцентризма в русской культуре.

«КАК СЛОВО НАШЕ ОТЗОВЕТСЯ…»

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется, –

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать…

 (Федор Тютчев)

Широко распространенное, если не сказать самодовлеющее, представление в России литературно-словесной образности как универсальной и всеобъемлющей (едва ли не как своего рода метафизической константы!) может быть объяснено соединением ряда гетерогенных культурных факторов, повлиявших на исторический выбор искусства слова в качестве смыслового центра культурно-общественной жизни. Среди них можно выделить такие фундаментальные особенности русской культуры, которые, вероятно, являются для нее типологически базовыми и системообразующими – по крайней мере, гипотетически.

– Специфический тип русской менталъпости, непосредственно связанный с жизнью слова и потребностью высказывания, публичного говоренья и коллективного обсуждения наболевших общественных проблем.

– Ход культурно-исторического процесса в России, запечатленный в письменных текстах и тесно сопряженный с историей литературы (начиная с Крещения Руси – события, органически связанного не только с началом христианизации в истории России, но и с возникновением славянской письменности и началом русской словесности).

– Результаты межкультурпого взаимодействия с Западом и Востоком, отражение – прямо и косвенно – в текстах русской культуры и словесно «снятые» в русской литературе, тяготевшей к межкультурному диалогу, к взаимодействию и синтезу различных этнокультурных интенций и влияний.

– Уникальный исторический опыт России, способствовавший формированию словесного самосознания русской культуры и соответствующих общественно-политических, социокультурных и художественных практик – по преимуществу в вербализованных формах (как наиболее общедоступных и эффективных – для всех носителей родного языка) или тесно с ними связанных.

– Своеобразие и богатство самого русского языка, выразительные возможности которого (фонетические, лексико-семантические, стилистические, ассоциативные и т. п.) позволяли передавать в словесной форме масштабные идеи и образы, обладающие огромным нравственно-эстетическим и религиозно-философским потенциалом, характеризующиеся широким общественно-политическим и социокультурным звучанием. Именно универсальные возможности русского языка способствовали созданию на протяжении веков великой словесности, имеющей национальное и всемирно-историческое значение и наполненной глубоким идейно-образным содержанием, охватывающим все смежные (и даже отдаленные) области русской культуры.

Среди других специализированных форм культуры (религии, философии, науки, искусства) литература как искусство слова занимает «срединное» (медиативное) положение², а потому выступает в связующей функции по отношению к другим явлениям культуры. Литература более демократична, доступна для массового восприятия, нежели, например, философия или наука, требующие от субъекта особых знаний, навыков, интеллектуального опыта или специфических культурных практик, связанных с индивидуальной вовлеченностью в них субъекта (как музыка, изобразительное искусство или театр). В этом отношении каждый читающий уже имеет потенциальную возможность приобщиться к написанному, а каждый субъект культуры,, овладевший письмом, потенциально является писателем. Таким образом, вопрос заключается лишь в степени глубины чтения (и понимания прочитанного), с одной стороны, и формальной изощренности письма (в диапазоне от делового или эпистолярного документа до шедевра словесности) – с другой.

Первоначально для древнерусского человека вопрос о креативности литературы не стоял: компиляция ценилась не меньше оригинального сочинения, а нарратив Священного Писания стоял гораздо выше любого иного литературного текста. Это обстоятельство, впрочем, не помешало именно литературе на Руси взять на себя функции исторического летописания, нравственной проповеди и исповеди, мистического пророчества и философствующего богословия. Универсальность слова проявилась в способности охватить литературными средствами практически безграничное предметное поле: русская словесность была посредником и в передаче национальной истории, и в репрезентации национальной религии, и в свободном философствовании на любые темы, и в способах проникновения в душевный мир человека (психологизм), и в формах воздействия на массовое и индивидуальное сознание (агитация и пропаганда). Осваивая социокультурное пространство Руси, а затем России, национальная словесность последовательно возвышалась и укрупнялась на фоне иных явлений русской культуры.

Подчеркивая «внезапность» возникновения литературы в древнерусской культуре, Д. Лихачев в то же время замечал, что «скачок к литературе был подготовлен всем предшествующим культурным развитием русского народа. Высокий уровень развития фольклора сделал возможным восприятие новых эстетических ценностей, с которыми знакомила письменность», а также выражение «сложнейших политических, нравственных и философских идей», проникающих на Русь вместе с переведенными или вновь созданными произведениями письменной словесности³. И хотя в дальнейшей истории культуры Древней Руси пути фольклора и литературы надолго разошлись, по своим смыслам и формам древняя русская культура, по словам Д. Лихачева, «ближе, однако, к фольклору, чем к индивидуализированному творчеству писателей нового времени <…> она, как и народное творчество, была творчеством надындивидуальным. Это было искусство, создававшееся путем накопления коллективного опыта и производящее огромное впечатление мудростью традиций и единством всей, в основном безымянной, письменности». Это была «литература, которая возвышается над своими семью веками как единое грандиозное целое, как одно колоссальное произведение, поражающее нас подчиненностью одной теме, единым борением идей, контрастами, вступающими в неповторимые сочетания»⁴. Так, уже в древнерусский период своего развития русская литература стала фокусом, соединившим в себе все важнейшие черты и особенности русской культуры – на многие века вперед.

Литература вообще, как правило, исключает непосредственное участие в своих акциях (что имеет место в мифологии или религиозных ритуалах; в фольклоре, синкретическом по своей природе и генетически тесно связанном с ритуалом; в общем танце или массовом театральном действе, также ведущим свое, происхождение от ритуала). В этом отношении литература как вид искусства в большей мере апеллирует к творческому воображению адресата, к его сопереживаниям художественной реальности, к различным стихийным ассоциациям с теми или иными конкретными явлениями и фактами гипотетической действительности, нежели, например, изобразительное, музыкальное или пластическое искусство. С самого момента своего возникновения искусство слова тяготело к различным формам виртуальной реальности (особым для каждой культурно-исторической эпохи) и требовало от читателей или слушателей развитого образного мышления и раскрепощенной фантазии. Показательно, что современный исследователь виртуализации творчества называет такие ее радикальные средства, как «институализированный отказ от художественного изображения», «эстетизация традиционно нехудожественных объектов», «контекстуализация любых объектов / действий», понятая как «техника симуляции» следования- «институциональным нормам, ориентирующим художника на Свободу творчества и Прогресс выразительных средств»⁵, даже не пытаясь различать типы виртуальности в искусстве разных эпох.

В то же время литература основывается не только на коллективном бессознательном (как мифология или религия, как фольклор, а в искусстве профессиональном – во многом музыка или театр), не только на эмоционально-чувственном переживании реальности (как это бывает в любой художественно-эстетической деятельности), но и на человеческой рациональности, так или иначе запечатленной в общественном интеллектуальном опыте (прежде всего таком, как научное исследование и обыденный здравый смысл, а также в индивидуальной, личностно окрашенной мудрости, какими бывают философское знание, философствование). С древнейших времен различные течения мировой литературы были сопряжены то с сакральным, то с философским, то с историческим, то с филологическим, то с социальным, а то и с естественнонаучным знанием, а значит, превращались в своеобразную разновидность интеллектуальной и даже теоретической деятельности. Не составляла в этом отношении исключения и русская литература, бравшая на себя одновременно различные культурные функции – исторического и философского знания, религиозного откровения и богословия, нравственной проповеди и политической инвективы, В этом универсализме также проявлялась выделенность и «особостъ» литературы среди иных явлений русской культуры – как в древности, так и в Новое время.

Опираясь на универсальный материал человеческого общения и культуры, каким является слово, шире – средства выразительности естественного языка вообще, – художественная литература оказывается самым идеологичным из искусств и обладает неизмеримо большими возможностями при передаче различных идей и теоретических концепций (философских, религиозных, нравственных, политических, социальных и конкретно-научных) – по сравнению с изобразительным, музыкальным или пластическим искусствами. В то же время литература является самой художественной идеологией среди других ее разновидностей (например, по сравнению с философией, религией, моралью, правом, политическими доктринами и административными предписаниями, тем более – научными теориями). Находясь на стыке искусства и идеологии, литература оказывается особо выделенной среди одних и среди других явлений Культуры, объединяя и соединяя их и – одновременно – противопоставляя друг другу и разделяя. По отношению к феноменам идеологическим и художественно-эстетическим литература выступает как фактор, интегрирующий их, и в то же время – как фактор, своеобразно дифференцирующий культуру – в соответствии с отношением к слову и словесности.

Неслучайно в советское время ярлык «безыдейности» мог сопровождать как произведения литературы и искусства с неявной принадлежностью к официальной идеологии (деидеологизированные), так и несущие на себе признаки чуждой или враждебной идеологии (буржуазной, дворянской, националистической, религиозной, диссидентской и т.п.). Особенно явно это относилось к литературе – именно потому, что слово может быть наиболее определенным выразителем и средством трансляции тех или иных идей. Связь визуальных или звуковых образов с идеологией и определенными идеями (политическими, религиозными, нравственными, научными и др.) оказывается более опосредованной (как правило, через слово – например, через авторское название художественного произведения), а потому вариативной, ассоциативной и субъективной, то есть более сложно и многозначно поддающейся идеологической интерпретации. Попытки советской пропаганды послевоенного времени однозначно связать «фор-

мализм» и отдельные формальные техники в музыкальном творчестве (политональность и атональность, додекафонию, инструментальные жанры и пр.) с идеологией и придать им политический смысл («антинародность», «буржуазность») или приписать им «аморализм» – ранее всего продемонстрировали свою декларативность, идеологическую «заданность», ценностно-смысловую предвзятость, фактическую беспочвенность, а значит, полную несостоятельность и были дезавуированы партийным руководством хрущевской поры уже в 50-е годы.

Двойственная (идейно-образная) природа литературы позволяла ей в различные исторические периоды и в рамках разных национально-культурных традиций по-своему выражать эмоции, чувства, переживания и настроения; передавать философские обобщения и отвлеченные идеи; изображать предметную среду и человека, воспроизводить психологию людей и анализировать причинно-следственные связи их обстоятельств, характеров и действий. Идейно-образная природа литературы помогала воссоздать концептуальную картину мира, передать мировоззренческие установки писателя, в то же время она не изменяла своей образной природе, постоянно обращаясь к художественному воображению, фантазии, сотворчеству читателя. Благодаря своей идейно-образной природе, литература способна быть одновременно искусством изобразительным, как, например, живопись, и выразительным, как, например, музыка. Через картины, переданные словесно, через описания пейзажа или портрета, события или поступка писатель побуждает своего читателя увидеть, какой была или могла быть отображаемая или воображаемая реальность произведения. А через переживания персонажей или повествователя автор литературного произведения передает соответствующие настроения и чувства читателям, как бы эмоционально их заражая.

Идеологическая сторона литературы позволяет художнику не только передавать различные стороны чувственно-ощутимого мира, но и давать им определенную интерпретацию и оценку, участвовать в идеологической борьбе и откликаться на злободневные жизненные проблемы, подключаться к философским, нравственно-религиозным, социально-политическим и эстетическим дискуссиям своего времени. Тем самым открывается возможность не только отражать окружающую действительность – природную, социальную и культурную, – но и оказывать воздействие на мироощущение читателей, целенаправленно формировать нравственные убеждения, эстетические вкусы, религиозные и политические взгляды, научные и философские представления. Литература нередко выступала фактором свободы и вольномыслия, гуманизма и правды, критики и апологетики; она боролась со старым и открывала новое (или, напротив, боролась с новым и оправдывала и спасала традиционное, подчас архаическое). Тем самым открывалась возможность оказывать воздействие на мироощущение читателей, способствуя формированию художественной концепции действительности, несущей определенные философские, нравственные, религиозные, политические смыслы, и отражать исторически конкретные нормы и национальные традиции той или иной культуры на каждой стадии ее становления и исторического развития, – то ускоряя, а то замедляя его.

Нередко авторитет и слава великих писателей определялись именно их идейным влиянием на читающую публику. Многие русские писатели, например, завоевывали репутацию духовных вождей нации, нравственных учителей, а иной раз и религиозных пророков. Такой репутацией, к примеру, пользовались Карамзин и Крылов, Пушкин и Гоголь, Некрасов и Салтыков-Щедрин, Л. Толстой и Достоевский, Горький и Блок, Маяковский и Есенин, а к концу XX века – А. Солженицын и, скажем, И. Бродский или Э. Лимонов… По-разному можно оценивать их идейные – религиозные, нравственные, политические, философские интенции, но игнорировать их влияние на культуру и общество в целом – невозможно.

Образно-ассоциативная, пластическая составляющая художественной литературы (возрастающая в зависимости от эстетического совершенства и художественного мастерства создателя литературного произведения) помогает писателю доносить до адресата свои идейные взгляды и оценки не только прямо, но и косвенно, ненавязчиво, опосредованно. Писатель добивается эффекта прежде всего через художественные детали, словесно-метафорическую ткань текста, художественные тропы, систему образов и аллюзий, через характеры, сюжет и композицию, жанровые и стилевые особенности литературных произведений, – то есть через поэтику. Отсюда берут начало уникальные возможности художественного иносказания, эзоповского языка, подтекста, смысловых аллюзий в литературе, позволяющие успешно преодолевать цензурные препятствия, политический или религиозный диктат, предрассудки и суеверия, научные и философские предубеждения, идеологические догмы и табу, этнические и политические стереотипы.

Обращение художественной литературы к национальному языку, а через него – к национальным традициям образного видения мира, к национальным образам мира; посредством их – к своеобразному истолкованию природных и социальных реалий, хода исторического процесса и психологии людей, религиозно-мифологических и политико-идеологических представлений, быта и культуры повседневности – делает литературу выразителем национального самосознания народа, важнейшим проявлением саморефлексии национальной культуры, национального менталитета⁶,.

Благодаря своему обращению к метафорическим значениям и символическим смыслам вербального текста, благодаря своей апелляции не только и не столько к логико-дискурсивному содержанию словесности, но, прежде всего, к образно-ассоциативному фонду культуры, литература обладает способностью не только прямо, но и косвенно (иносказательно, метафорически, символически) выражать те или иные идеи, концепции, теории, видеть стоящие за любым текстом его скрытые – не только логико-понятийные, но и образно-ассоциативные – смыслы, подтексты, различные контексты, аллюзии или ассоциативные связи с другими текстами, в том числе невербальными (интертекст, гипертекст). Литература – более, чем какое-либо искусство, и более, чем какая-нибудь разновидность идеологии (в широком смысле – как системы идей), – представлена в виде словесного текста, который может служить эталоном репрезентации культуры вообще. Сказанное о литературе как таковой в максимальной степени относится и к русской литературе. Литература в России, по мере ее культурно-исторического становления и развития, открыла в себе исключительную способность напрямую апеллировать ко всей культуре как единому целому, выражать ее и обобщать. В какой степени эта способность свойственна другим литературам Запада и Востока – задача специального исследования.

Особенно отчетливо культурологические тенденции в литературе проявляются в тех культурах (к числу которых относится и русская), которые в течение длительного времени сохраняли традициональный синкретизм и избегали модернизации. Здесь распад синкрезиса⁷,  переживался особенно болезненно и драматично, а противоречия между отдельными, постепенно дифференцирующимися отраслями культуры (например, между политикой и философией, религией и наукой, моралью и искусством, разными видами искусств) постоянно усиливались и приводили к обострению идейной борьбы и непредсказуемым социальным и культурным ее результатам. Жизнь литературы в истории таких культур (а культуры – в социальной истории соответствующих народов и государств) всегда была связана с различными социокультурными коллизиями и идейными конфликтами, с идеологическими запретами, жесткими моральными и религиозными предписаниями и их нарушениями, с политической и духовной цензурой и упорным противостоянием ей.

Инстинктивно ощущая органическое и глубокое единство литературы со всей национальной культурой, властные структуры – вольно или невольно – представляли литературу в таких культурах (шире – словесность вообще) как универсальный инструмент целенаправленного воздействия на аудиторию – эмоциональными и особенно идеологическими средствами, – а значит, трактовали литературу как мощное средство политики. Достаточно вспомнить, что для Ленина начало революционного переворота и приход тоталитарной партии к власти в России ассоциировались с исключительной ролью печатного слова («литературы» в широком смысле)⁸,, а для Сталина литература до самой его смерти продолжала оставаться основой и сущностью всех остальных искусств (включая кино)⁹,. Не меньшее значение придавали литературе как средству политики и последующие руководители Советского Союза, и представители политического и литературного андеграунда в стране Советов. Так или иначе, окончательный кризис литературоцентризма русской культуры, ставшего в советское время неотрывным от идеологии – официальной или неофициальной, – наступил именно с концом тоталитаризма как политического строя в СССР.

Объяснение этого феномена сравнительно недавно дал Б. Гройс. Определив коммунизм как «проект, цель которого – подчинить экономику политике, с тем чтобы предоставить последней суверенную свободу действий», автор «Коммунистического постскриптума» продолжал: «Медиумом политики является язык. Политика оперирует словами – аргументами, программами и резолюциями, а также приказами, запретами, инструкциями и распоряжениями. Коммунистическая революция представляет собой перевод общества с медиума денег на медиум языка. Она осуществляет подлинный поворот к языку (linguistic turn) на уровне общественной практики». И далее: «…только коммунизм осуществляет тотальную вербализацию человеческой судьбы, открывающую пространство для тотальной критики». Поэтому «коммунистическое общество может быть определено как такое общество, в котором власть и критика власти прибегают к одному и тому же медиуму»¹⁰,. В постсоветское время это оказалось уже невозможным.

Показательно, впрочем, что подобное определение может быть приложимо в России не только к коммунистическому обществу советского времени, но и к дореволюционной действительности. Так, объяснение ключевых принципов семиотики русской культуры, сформулированных Ю. Лотманом в одной из позднейших его публикаций, упирается в феномен «двухосновности» русской литературы, каждая из сторон которой носит в известном смысле «лингвистический» характер. «…Общественная роль русской литературы опиралась на два фундамента. Один принадлежал самой литературе и требовал от писателя художественного гения <…> Вторая точка опоры не должна рассматриваться как нечто менее значительное и недостойное высокой художественной оценки, но она ценилась в полной мере только в пределах русской культуры. Это было то, что Салтыков-Щедрин называл «рабьим языком» – способность донести до читателя сквозь все препятствия цензуры запрещенные темы и мысли. За пределами цензурных запретов ценность этих намеков пропадала»¹¹,.

Обе «точки опоры» русской литературы сходились в языке. Одну из них можно было бы охарактеризовать как «культуррефлексивная» (то есть ориентированная на саморефлексию культуры), а другую – как «социорефлексивная» (то есть направленная на культурную рефлексию социума, всей совокупности социальногпрактических отношений)¹²,. При всей условности такого разделения (отмеченной еще основоположником социологии культуры П. Сорокиным) эти две «точки опоры» русской литературы определяют взаимоотношения литературы и того контекста, в котором литература функционирует как художественный или социальный текст. В свою очередь, социокультурный контекст может и сам по себе выступать как своего рода самоценный «текст», и тогда суждения «жизни», высказываемые «по поводу» литературы, предстают в литературном или историко-литературном контексте; в результате текст и Контекст образуют характерную инверсию. А взаимное напряжение «социорефлексивной» и «культуррефлексивной» точек зрения создает проблемное поле, безгранично расширяющее познавательные и коммуникативные возможности русской литературы, поневоле занимающей центральное положение в культуре и обществе. Соответственно, и общество, и культура самыми многообразными способами отзывались на литературные «вызовы» времени.

По существу, речь здесь идет не о противостоянии литературы чему-то, ей внеположному, а о диалоге двух словесностей – «включенной» в литературу как ее язык («художественная речь») и «выключенной» из литературы – как язык остальной (внелитературной) культуры и’ общественной жизни. У этих «словесностей» – разная культурная семантика, разные смысловые и социальные контексты, различные идейные, мировоззренческие и прагматические установки, но пользуются они одним – естественным – языком и апеллируют к одной и той же национальной ментальное™, а в идеале – и к одной и той же аудитории (читающей и мыслящей публике). Этим двум «словесностям» русской культуры есть что обсудить между собой. Поэтому в диалоге двух русских «словесностей» (одна из которых в своем самовыражении, условно говоря, оперирует «языком искусства», а другая – «языком жизни») – при всех принципиальных разногласиях и прагматических противоречиях – возможно не только взаимопонимание, но и вербальное взаимопроникновение.

«Двухосновность» русской литературы опирается на самое себя и на окружающий ее культурно-исторический контекст, в одном отношении беспредельно расширяющий возможности литературы – в той мере, в какой этот контекст является продолжением или предпосылкой литературы, – а в другом – столь же безгранично сужающий те же возможности до пределов данного локального социума – в той мере, в какой социокультурный контекст предстает как антагонист, как оппонент литературы. В результате этой «двухосновности» складывается уникальность семиотики и русской культуры (носящей по преимуществу литературный характер), и литературы, занимающей особое место в русской культуре и претендующей на «всеохватность». «Основанная на «Чужой речи» и на структурной значимости точки зрения, литература представляет собой настоящий полигон для «пристрелки» семиотических понятий»¹³, ³. Это привело к тому, что русская литература как искусство, по словам Лотмана, достигала своих художественных высот лишь в процессе преодоления трудностей, а будучи освобождена от них, хирела и чахла.

Пожалуй, первый кризис, который испытала русская литература, пришелся на Петровские реформы. Кризис этот не привел еще к тому, что мы называем кризисом литературоцентризма, но это было, так сказать, «первое предупреждение» о его возможном и даже неизбежном наступлении. Вот как отслеживает метаморфозы, происходящие с русской литературой на рубеже Средневековья и Нового времени, А. Панченко: «Слово было знаменем московского периода русского барокко, вещь стала знаменем барокко петербургского. От словесного «музея раритетов» Симеона Полоцкого <…> к петербургской Кунсткамере, реальному музею монстров и курьезных вещей, – такова стремительная эволюция русской культуры. На первом этапе барокко динамизм трактовался как производство слов, на втором – как производство вещей»¹⁴,.

1. См.: Кондаков И. В. Покушение на литературу (О борьбе литературной критики с литературой в русской культуре) // Вопросы литературы. 1992. Вып. II.[↩]
2. Крупнейший российский культуролог А. Ахиезер, ныне, увы, покойный, определял медиацию (одно из ключевых понятий его социокультурной теории) как «творческий, рефлективный процесс», построенный на «логике процесса осмысления в рамках дуальной оппозиции, характеризующейся отказом от абсолютизации полярностей и максимизацией внимания к их взаимопроникновению, к их существованию друг через друга, что порождает новые смыслы» (Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта (Социокультурная динамика России). Т. II. Теория и методология. Словарь. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1998. С. 271). [↩]
3. Лихачев Д. С. Введение к чтению памятников древнерусской литературы / Отв. ред. С. О. Шмидт, сост. А. В. Топычканов. М.: Русский путь, 2004. С. 16.[↩]
4. Там же. С. 17 – 18. [↩]
5. Иванов Д. В. Виртуализация общества. Версия 2.0. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2002. С. 116 – 118. Однако автор пишет исключительно об эпохе постмодерна, в крайнем случае – позднего модерна и авангарда, поднимая вопрос лишь о генезисе виртуальности в изобразительном искусстве и – косвенно – в постмодернистской литературе в XX-XXI веках. [↩]
6. Среди последних публикаций на эту тему см.: Гачев Г. Язык как голос национальной природы // Он же. Космо-Психо-Логос: Национальные образы мира. М.: Академический проект, 2007. [↩]
7. См., например, детальный анализ процесса распада синкрезиса в кн.: Пелипенко А. А., Яковенко И. Г. Культура как система. М.: Языки русской культуры, 1998. [↩]
8. Программная позиция Ленина в этом вопросе была сформулирована им в работах с показательными и символическими названиями: «С чего начать?» и «Что делать?», находившихся у истоков большевизма.[↩]
9. О роли литературы и печатного слова в сталинскую эпоху и в тоталитарном обществе см. подробнее в кн.: Медведев Р. А. Люди и книги. Что читал Сталин? Писатель и книга в тоталитарном бществе. М.: Права человека, 2004. [↩]
10. Гройс Б. Коммунистический постскриптум. М.: Ад Маргинем, 2007. С. 7 – 8, 10.[↩]
11. Лотман ЮМ. Тезисы к семиотике русской культуры // Статьи по семиотике культуры и искусства. СПб.: Академический проект, 2002. С. 233. В значительной мере это заключение ученого оказывается применимым и к современной, постсоветской ситуации во взаимоотношениях между литературой – и социумом, политикой, властью. Они говорят друг с другом на разных языках и не слышат друг друга [↩]
12. См. об этом подробнее в моей статье: Кондаков И. В. «Нещадная последовательность русского ума» (Русская литературная критика как феномен культуры) // Вопросы литературы. 1997. N 1.[↩]
13. Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 234.[↩]
14. Панченко А. М. Русская культура в канун Петровских реформ // Он же. О русской истории и культуре. СПб.: Азбука, 2000. С. 245.[↩]