По существу ли эти споры?

Называя эти мои заметки так, как я их назвал, я имел в виду не только спор Петра Горелика с Борисом Фрезинским. И даже не только те споры, которые вели меж собой на протяжении всей своей жизни Борис Слуцкий и Давид Самойлов. Чтобы озаглавить свой ответ Петру Горелику начальной строкой известного стихотворения Леонида Мартынова, у меня была, помимо этих, еще одна, гораздо более важная причина.

Но о ней – позже.

А пока, прежде чем начать свой спор с автором письма, я хочу сказать, что мне очень понятен его душевный порыв, его желание заступиться за своих друзей, его стремление не допустить, чтобы хоть малейшая тень легла на многолетние дружеские отношения «двух больших поэтов».

Да, конечно, он прав: соображение Б. Фрезинского, что Слуцкий относился к Самойлову без той уважительной серьезности, с какой он относился к Кульчицкому, основанное на том, что Кульчицкого Борис в письмах называет «Миша», а Самойлова «Дезик» и даже «Дезька», – достаточно наивно. Но не менее наивен и аргумент, на котором основывает свои возражения и он сам: оказывается, в целых трех письмах, опубликованных в 1997 году в «Звезде», Борис и Кульчицкого тоже называет не Мишей, а Мишкой.

Не слишком убеждают и ссылки на различные толкования слова «ревность» в словаре Даля, якобы доказывающие, что к отношениям Слуцкого и Самойлова слово это никак неприменимо, и цитаты из писем Самойлова и из его «Памятных записок», долженствующие подтвердить, что в отношениях между «двумя большими поэтами» неизменно царили мир и дружба.

На эти цитаты нетрудно ответить другими – из тех же самойловских «Памятных записок». Вот лишь некоторые:

«Обнаруживал некую снисходительность. Подарил мне фотографию с надписью: «Побежденному ученику от победившего учителя…»

«В начале 60-х годов мы виделись крайне редко. А одно время даже были в ссоре».

«…Приведу письмо, написанное мной и адресованное ему, видимо, летом 1956 года. Разговаривать мы уже не могли. Слуцкий прочитал письмо, приехав ко мне на дачу в Мамонтовку.

Сказал коротко:

– Ты для меня не идеолог».

«Этим письмом завершились наши серьезные разговоры… Мы друг другу не нравились, но крепко любили друг друга».

«…На дне рождения у Вероники Тушновой своя компания

поддевала Слуцкого, особенно отличался я, называя его на «вы» и «Борисы Абрамовичи».

Не к этому ли относится фраза Слуцкого:

– Никто не доводил меня до такой ярости, как ты».

Все эти цитаты взяты мною из той главы «Памятных записок» Самойлова, которая как раз и посвящена его отношениям со Слуцким. (Глава эта, кстати, так прямо и называется: «Друг и соперник». Не Фрезинскому, оказывается, а самому Самойлову принадлежит эта формула.)

Перечень цитат этого рода можно было бы продолжить, но и тех нескольких, что я здесь привел, мне кажется, более чем достаточно, чтобы убедиться, что отношения двух поэтов были не так уж безоблачны.

А если к этому добавить еще и одну стихотворную цитату, образ этих отношений обретет черты уже вовсе далекие от той идиллии, которую попытался нам изобразить ближайший друг обоих поэтов Петр Горелик:

Широко известен в узких кругах,

Как модерн, старомоден,

Крепко держит в слабых руках

Тайны всех своих тягомотин.

Вот идет он, маленький, словно великое

Герцогство Люксембург.

И какая-то скрипочка в нем пиликает,

Хотя в глазах запрятан испуг.

Смотрит на меня. Жалеет меня.

Улыбочка на губах корчится.

И прикуривать даже не хочется

От его негреющего огня.

Художественный образ никогда не бывает тождествен прототипу, а часто даже и очень далек от него. Но это – в прозе. Лирическое стихотворение ближе к дневниковой записи, поэтому тут все иначе. И тем не менее я ни в коем случае не стал бы утверждать, что это коротенькое стихотвореньице Бориса Слуцкого представляет собой портрет – хотя бы даже злой, шаржированный, карикатурный – Давида Самойлова. Но отношение художника к тому, кто послужил ему моделью для этого нелицеприятного портрета, тут выразилось. А то, что моделью в этом случае был не кто иной, как именно он, давний его «друг-соперник», Борис не очень-то и скрывал. Можно даже сказать, что самим текстом стихотворения, начальной его строкой, он прямо на это намекнул. Дело в том, что, когда Самойлов отдал в издательство рукопись своей первой книжки, автор официального отзыва на нее (это был кто-то из «ведущих» тогдашних наших поэтов – то ли Ошанин, то ли Долматовский) начал эту свою «внутреннюю рецензию» такой фразой: «Поэт Д. Самойлов

широко известен в узких кругах». И эта комическая фраза в тех самых «узких кругах» сразу стала широко известна. Быстро вошедшая в интеллигентский фольклор языковая формула эта у всех, кто ее знал, прочно ассоциировалась именно с Самойловым. Она приросла к нему, к его имени, как некий фирменный ярлык, как своего рода визитная карточка.

Можно, конечно, считать, что истинного отношения автора к «другу-сопернику» это злое стихотворение не выражает, что в нем выплеснулось лишь какое-то минутное раздражение. Но как бы то ни было, все это свидетельствует о том, что отношения были очень даже непростые.

Но дело не только в их личных отношениях.

Вся штука в том, что за этими негладкими, непростыми отношениями стоит некая проблема. И только она и заставила меня взяться за этот ответ на искреннее и продиктованное самыми благородными побуждениями письмо Петра Горелика.

 

* * *

У Самойлова тоже было довольно злое стихотвореньице, метящее в «друга-соперника». И если придерживаться строгой хронологии, придется признать, что он, как принято говорить о детских драках и ссорах, «начал первый».

Стихотворение было написано в 1957 году, и называлось оно – «Честолюбец».

Заживают старинные раны.

Открываются новые страны.

Честолюбец идет по столице,

Сунув руки в пустые карманы.

А мы не радуемся и не хвалимся,

Как поужинаем, спать завалимся.

Произносятся грозные речи,

Назначаются новые встречи.

Честолюбец сидит в кабинете,

Расправляя сутулые плечи.

А мы не радуемся и не хвалимся,

Как поужинаем, спать завалимся.

Расплетаются сети коварства,

Достают телескопы до Марса.

Честолюбца с почетной наградой

Поздравляет глава государства.

А мы не радуемся и не хвалимся,

Как поужинаем, спать завалимся.

Древний разум царя Соломона

Заменен торжеством электрона.

Над могильной плитой честолюбца

Батальон преклоняет знамена.

А мы не радуемся и не хвалимся,

Как поужинаем, спать завалимся.

На дворе темно,

Завтра дел полно.

(Записано Владимиром Корниловым. На рукописи пометка: «Услышано от автора в 1957 году».)

Если это и не портрет Слуцкого, и даже не шарж на него, то, во всяком случае, спор с ним. Спор убежденного сторонника частной жизни с принципиальным государственником, каким в ту пору был Слуцкий. Так что именно в него, в Бориса, было нацелено жало этой художественной сатиры.

«Государственничество» Слуцкого опиралось на выработанную им самим, тщательно продуманную и взвешенную историософскую концепцию. Официальные квазимарксистские концепции в их компании давно уже сдали в утиль, над ними посмеивались. «Но Слуцкий… – вспоминает Самойлов, – со свойственной ему ясностью ума выстраивал новую концепцию».

Вот вкратце основные ее тезисы:

«С Петра I и до наших дней происходит бурное развитие государственности и культуры России. Растет ее значение в исторической жизни человечества. Причины этого ее бурного развития лежат где-то в истоках русской истории, русского народного характера и государственности…

Октябрь, революционное переустройство России и победа в последней войне как результат этих событий сделали Россию главной движущей силой истории и прогресса. Для объяснения факта выхода России в главные двигатели современной цивилизации требуются исследования более отдаленных истоков. Важное значение приобретает то, что игнорировалось прежде в истории духовной, общественной и государственной жизни России. Проследить это нужно до самых отдаленных времен.

С этой точки зрения живопись Рублева может быть важнее живописи Джотто. Преобразования Ивана Грозного значительнее кромвелевской революции. «Слово о полку Игореве» серьезнее песни о Роланде и нибелунгах. Нужно пересмотреть всю историю человечества с древнейших времен с позиций русской революции. Схема такова: Восток – античность – Византия – русское средневековье – Россия ХVIII – ХIХ веков – русская революция».

Концепция Слуцкого предстает здесь перед нами в изложении Самойлова (я цитирую это изложение по книге Д. Самойлова  «Памятные записки»), и можно, конечно, предположить, что сам Слуцкий изложил бы ее иначе. Но, во-первых, Слуцкий эту главу из самойловских воспоминаний как бы авторизовал: «…читал Слуцкому главу о нем из своей книги, – говорил Самойлов М. Харитонову, – и Борис принял ее с большим благородством, хотя там есть много горького для него. Кое с чем поспорил по частностям, засомневался: неужели я так говорил? Потом согласился, что мог бы и так сказать» (Марк Харитонов, «История одной влюбленности»). Но главное даже не это. Вся штука в том, что концепция эта была их общая.

Вот еще одна цитата из тех же «Памятных записок»:

«Несколько лет держались вместе. Пытались выработать пригодную для жизни платформу в рамках «откровенного марксизма».

Старались освоить постановления о журналах и о музыке…

Старались свести концы с концами.

Сергей (Наровчатов. – Б. С.) рассуждал. Победа над фашизмом показала, что решающим фактором исторического движения является Россия. Казалось прежде, что вектор исторических сил идет от античной Греции через западный Рим и Западную Европу. Время показало, что он проходит через Византию и Россию…

Так или иначе этот взгляд разделяли мы со Слуцким».

Разделяли до такой степени (он, не стыдясь, признается в этом), что готовы были даже принести в жертву этой историософской концепции не только Зощенко и Ахматову, но и любимого ими Пастернака:

«На фоне глобальных категорий казалась несущественной литературная судьба Ахматовой, Пастернака и Зощенко.

– Европа стала провинцией, – утверждал Сергей. – Постановления учат нас избавляться от провинциализма.

Ахматова, по взгляду, усвоенному до войны, казалась поэтом давно ушедшей эпохи. Зощенко тоже был куда-то давно отодвинут. Мы его не перечитывали. Пастернак – другое дело. Учитель. До постановления он был в чести. Это ему не шло. Он казался слишком утонченным, слишком отрешенным от войны, от грубой правды, которая еще не остыла в нас…»

Да, на этом – концептуальном – уровне у них не было разногласий. Но по душе, по самой его человеческой природе Самойлову все это «государственничество» и тогда уже было не слишком близко.

Для Слуцкого ценность даже самого Пушкина (как и Рублева, как и «Слова о полку») определялась в первую очередь тем, что он был неким важным звеном в этой его историософской схеме.

А для Самойлова:

Они простились. Пестель уходил

По улице разъезженной и грязной,

И Александр, разнеженный и праздный,

Рассеянно в окно за ним следил.

Шел русский Брут. Глядел вослед ему

Российский гений с грустью без причины.

Деревья, как зеленые кувшины,

Хранили утра хлад и синеву…

В соседний двор вползла каруца цугом,

Залаял пес. На воздухе упругом

Качались ветки, полные листвой.

Стоял апрель.