«Школа упорства и ясности»

Самарий В е л и к о в с к и й, Умозрение и словесность. Очерки французской культуры, М. – СПб., «Университетская книга», 1999, 711 с.

Для критика большие однотомники – и заманчивая мечта, и серьезная опасность: такова природа профессии. В былые времена солидную книгу избранных статей мог выпустить только чиновник от литературоведения либо ортодокс с особенно ценимыми заслугами «в идеологической борьбе». Эти фолианты, пожелтевшие и неперелистанные, потихоньку списывают теперь из библиотек по причине полной невостребованности. Авторам, если они не переменили ремесло, стоило бы поблагодарить судьбу за то, что их сочинения двадцатилетней давности уже никто и никогда не прочтет. Реноме если не спасено, так хоть не испорчено окончательно.

Однако вот печальный парадокс: критикам, которые и в глухие десятилетия никакими ортодоксами не были, тоже приходится очень подумать, просматривая свои старые работы с целью переиздания. На горе ли, на радость, но критика несет на себе куда более отчетливую печать времени, чем вся другая литература. И переменившееся время часто заставляет воспринимать даже самые яркие критические статьи как устаревшие стремительно и непоправимо. В особенности, когда время меняется так резко, как происходило у нас последний десяток лет.

С. Великовский умер как раз десять лет назад, так что вся его жизнь уместилась в границах советской эпохи. Он и был человеком советской эпохи, как все наше поколение: никогда ей не принадлежавшим, но ею сформированным. Зная его многие годы, я уверен, что сейчас он не стал бы, как некоторые, это отрицать или затушевывать, выпячивая свою оппозиционность. Свободомыслием – дозволенным, разумеется, а то и просто мнимым – кичатся те, кто в ту пору чаще всего бывал законопослушным до образцовости. О человеке, в 1973 году написавшем первую у нас, и до сих пор безусловно лучшую, книгу о Камю, такого не сказал бы никто.

Он был личностью, действительно независимой в оценках и суждениях, – словом, личностью. Если какой-то критический сюжет оказывалось невозможно разрабатывать без реверансов в сторону официозной методологии, он от таких сюжетов просто отказывался, позабыв о соблазне. Но эта независимость, неподдельная внутренняя свобода, которую мы в нем любили, может быть, даже больше, чем блестящую эрудицию и сильный аналитический ум, – все это сегодня, пожалуй, останется просто незамеченным, поскольку считается чем-то само собой разумеющимся. Сегодня воспринимается и оценивается только текст, а не стоящая за ним мотивация. Для многих критических работ, которые в недавнюю пору казались очень важными хотя бы из-за того, что они затрагивали полузапретную тематику, утвердившаяся ныне система критериев стала в буквальном смысле губительной.

Кто же спорит, эта система намного более корректна, чем принятая во времена недоговорок, полунамеков и пунктирно обозначенных параллелей. Однако исходя из нее, сложно соблюсти историческую справедливость. Да и не так-то много охотников ее соблюдать, пусть подошел к концу период скоропалительного дезавуирования недавних корифеев, когда, вышвыривая мумии, попутно вытаптывали живые ростки. Пожалуй, даже хорошо, что итоговая книга С. Великовского задержалась на несколько лет, пока отечественные деконструктивисты с кистенем не угомонились.

Кстати, его неизменно интересовали стимулы, логика, социальная психология подобных преобразователей и приверженцев ревизии, напоминающей ритуалы племен, у которых было заведено через установленные промежутки времени предавать огню все накопленное достояние, начиная новое обустройство на пепелище. Раздел «Смущение умов» включил писавшиеся на протяжении пятнадцати лет (начиная с 1971-го) статьи С. Великовского о «левом взрыве», о знаменитом парижском мае 1968-го, когда бастовали ученые и журналисты, а студенты, оставив аудитории, обживались на баррикадах, о контркультуре, контестации и прочих веяниях, всколыхнувших душноватую атмосферу Телемской обители, где поколение за поколением с комфортом располагались европейские интеллектуалы. Понятно, какие чувства способно ныне вызвать слово «взрыв», но, впрочем, и современниками тех событий они ощущались по преимуществу без энтузиазма, скорее нервически. Вслух, конечно, нельзя было и слова вымолвить о погроме, которому большевизм, едва добравшись до власти, подверг всю враждебную ему философию и культуру, но воспоминания еще не стерлись. А совпадение лозунгов и обоснований бросилось бы в глаза всем, кто, полистав периодику Пролеткульта, потом открыл издаваемый Ф. Соллерсом «Тель кель» или статьи Сартра, извиняющегося за свою буржуазную образованность.

Такие переклички не остались тайной и для С. Великовского, но тем не менее он был, кажется, единственным у нас, кто всерьез пытался объяснить феномен массового полевения, удерживаясь от предвзятости, от неприязни, которую было бы легко понять и простить. Что-то тут объяснимо нежеланием очутиться в одной шеренге с официальными обличителями, которым не нравилось, что и ультралевый Сартр все-таки совсем не тот марксист, каких изготовляли в высшей партшколе. Но были причины не столь очевидные.

Суть в том, что С. Великовскому на самом деле были интересны посягательства на «идеологическую мифологию» и он испытывал симпатии к «шагающим не в ногу» – в особенности с намерением уйти влево. Рембо, которому посвящена одна из лучших его статей, напечатанная посмертно (см. «Вопросы литературы», 1994, № 5), был им воспринят и прочитан не только как лирик, обладавший уникальной одаренностью, а еще и (или даже главным образом) как художник, чья цель – «прорыв из безжизненного прозябания в жизнь пока что лишь страстно чаемую, но непременно подлежащую открытию и пресуществлению», как «умножитель Прогресса», движимый императивом «быть впереди» (с. 319). Проще говоря, Рембо для него был пророком авангарда, осознанного скорее не как художественное направление, существующее в ясных исторических границах, а как позиция, как ценностная ориентация, возобновляющаяся от эпохи к эпохе.

Если подразумевать «узловые смыслообразующие моменты», то есть умонастроение и жизнечувствование авангарда, оттененное изрядным привкусом анархизма, то Париж мая 1968-го оказывался подобием мартовского Парижа 1871- го, куда – сражаться за Коммуну – рвался и не успел совсем юный Рембо. Взбунтовавшиеся питомцы Сорбонны выглядели прямыми наследниками этого бунтаря с его «далеко идущими мечтаниями о полнейшей перекройке всего и вся, всей цивилизации» (с.