По страницам литературоведческих и литературно-критических изданий

«Филологические науки», 1999, № 3, 4, 5

Открывает № 3 указанного журнала статья В. А. Зайцева «Жанровая традиция «Памятника» в русской поэзии ХХ века». «В истории мировой поэзии тема и образ памятника давно уже стали «вечным» мотивом, образовав своего рода жанровую традицию, восходящую к известной оде Горация «К Мельпомене»… и даже к более глубокой древности. На протяжении многих веков она не раз привлекала поэтов разных стран, а затем, естественно, исследователей-литературоведов… – пишет В. Зайцев и продолжает далее: – Хотелось бы сосредоточиться на некоторых, менее изученных аспектах жанровой эволюции произведений этого типа, имеющих давнюю и прочную традицию и обнаруживших за последние два с половиной столетия в русской литературе свою жизнестойкость, способность к обновлению и щедрому многообразию форм и модификаций.

Нас будет интересовать прежде всего жанровый аспект, пока лишь намеченный в некоторых работах последнего времени, обозначивших корни этой традиции, генезис названной темы и жанра, пути их обновления и развития в мировом историко-литературном процессе. При этом главное внимание будет уделяться наименее исследованным в этом плане явлениям русской поэзии ХХ в.».

В конце своей работы автор приходит к следующему выводу: «Подводя некоторые итоги, следует заметить, что идущий от оды Горация и даже из более глубокой древности жанр «поэтического размышления» о памятнике, нашедший блистательное воплощение в творчестве Державина, Пушкина, Баратынского и других поэтов-классиков ХIХ в., в дальнейшем, уже в нашем столетии, был реализован в различных жанровых модификациях «разговора» с памятником (Маяковский, Есенин, Вознесенский, Бродский), прямого или внутреннего «монолога» как бы возвращающегося к жизни, «ожившего монумента» (Асеев, Смеляков, Слуцкий, Высоцкий).

При этом характерно усиление личностного, исповедальногозвучания стихов при наличии разных форм взаимодействия сюжетно-повествовательной основы и медитативного, подчас лирико-публицистического начала в стихах 40-50-х годов. Вместе с тем именно во взаимопроникновении этих начал обнаруживается тенденция к творческому использованию и обновлению самых различных стиховых форм, а также к жанровому и стилевому синтезу, особенно давшая о себе знать во второй половине ХХ столетия».

«Фольклор в лирике А. С. Пушкина (методологические заметки)» – материал В. П. Аникина. Отметив разработанность темы «Пушкин и фольклор», автор пишет: «Как правило, тема «Пушкин и фольклор» привычно исследуется на основании прямого сопоставления творчества поэта и фольклорных источников. Сравнение предметно и при наличии фольклорного образца, который, по предположению, мог быть известен Пушкину, следуют суждения о том, что брал поэт в фольклоре и как изменял взятое. Не надо говорить, как важен такой подход. Однако его необходимо соединять с другим, который чаще всего отсутствует и самим отсутствием приводит к односторонности в анализе. Недостаток в особенности ощутим, когда приходится соединять добытые конкретные наблюдения с общими суждениями о творчестве поэта.

Содержание этой статьи – уяснение принципа подхода к разработке темы о фольклорных особенностях стиля Пушкина-лирика, между тем как приводимые факты самого использования фольклора в творчестве Пушкина по большей части уже не раз бывали предметом рассмотрения».

Проведя ряд наблюдений, В. Аникин замечает: «Формы освоения и переработки фольклора у Пушкина располагаются между двумя полюсами: от внешней текстовой невыявленности фольклорного влияния до очевидной связи создания поэта с фольклорным источником… Порой почти невозможно разграничить воздействие на Пушкина именно фольклора и широкой разговорно-бытовой стихии. Связь с ними как бы спонтанно обнаруживает себя – и часто только в отдельных словах и оборотах». Далее автор статьи подтверждает свое наблюдение соответствующими примерами.

В конце работы В. Аникин приходит к следующему выводу: «В своей общей части сказанное в этих заметках касается не только лирики Пушкина. Для изучения любого литературного творчества, стоящего в связи с фольклором, важно всегда раздвигать границы, в которых изучают непосредственные заимствования из фольклора. Тем самым мы получаем возможность понять природу того, что в науке именуется фольклоризмом или фольклорностью литературного стиля. Соединившись с авторским творчеством, фольклор становится его частью, а исследуемая мера фольклорного воздействия на литературу бывает точно установленной. Только тогда исследователь и постигает характер работы писателя».

А. С. Карпов в статье «…Веселое имя: Пушкин», кратко обрисовав спектр оценок, зачастую критических и полемических, которые давались личности и творчеству поэта в различные годы и исходили от разных людей, пишет: «Как ни парадоксально это прозвучит, Пушкин оказывался надежной опорой самых смелых эстетических поисков: к его имени апеллировали и символисты, и акмеисты, футуристы находили в его стихах примеры «зауми», а имажинисты – самого смелого образотворчества. И всякий раз такого рода апелляции к Пушкину и даже «покушения» на его имя открывали в нем что-то новое, ранее ускользавшее от читательского (и даже – исследовательского) взора».

Далее А. Карпов анализирует отклики на книгу А. Терца «Прогулки с Пушкиным» и обращается к проведенному в 1990 году в редакции журнала «Вопросы литературы» обсуждению книги, приводя цитаты из выступлений его участников.

В конце своей статьи автор пишет: «С автором этой книги [А. Терцем] можно и не соглашаться – в конце концов у каждого свой Пушкин – но тот, каким видит Поэта А. Терц, постигающий его «не с парадного входа, заставленного венками и бюстами»… столь же велик, сколь и человечен, благоговение перед его именем не вытесняет в сердце читателя дружеского (более того – родственного) расположения к нему».

«Двоемирие и символ в романтизме и символизме» – работа Г. Н. Храповицкой. «Двоемирие… присущее всем разновидностям символизма, приближается к формам и идеям немецкого романтизма, – утверждает автор статьи, – где двоемирие иенских романтиков подразумевало наличие обыденного внешнего мира и скрытой за ним необъятной вселенной, которую невозможно постигнуть разумом, но к тайне которой ведет нас бесконечное томление, продуктивное созерцание и интеллектуальная интуиция. Это нечто универсальное, где все взаимосвязано и взаимозависимо, где нет отдельно ни духа, ни материи, ни дня, ни ночи, ни Севера, ни Юга, но все едино и открывается тому, кто пройдет тропой Любви, Мудрости и Поэзии через жизнь и смерть и вновь вернется к новой совершенной жизни. Второй мир романтиков мыслился как вечно зовущий голубой цветок, достижимый, как достижимо соединение параллельных прямых в бесконечности. Двоемирие символизма не предполагает этого соединения».

И далее: «Очевидно, что принцип символизации, символического описания есть основа всякого искусства на всех этапах развития общества. Но в периоды «панэстетизма», к которым, думается, можно отнести и романтизм, и символизм, внимание к символу усиливается, он приобретает роль, организующую, объединяющую все потоки образов и идей произведения, построенного на постоянном использовании двоемирия… На этапе символизма двоемирие складывается из как бы полуреального существования в вещном мире и противопоставленного ему непостижимого абсолюта, который угрожающе надвигается вместе с кораблями у Блока, таится на дне колодца или за закрытой дверью у Метерлинка. Эта тайна познана быть не может, но именно она определяет существование мира реалий».

«Произведения Мердок 80-90-х годов сравнительно мало изучены, как в отечественном, так и в зарубежном литературоведении… – отмечает С. П. Толкачев в своем материале «Готические» романы Айрис Мердок». – Мотив тайны становится важным обязательным элементом игровых характеристик поздних романов Мердок,вызывая самые прямые ассоциации с ранними, так называемыми «готическими» романами писательницы…

В поздних романах Мердок герои уподобляют жизнь загадке, ребусу, мозаике, кроссворду. Основная цель, которую они ставят по выходе из затруднительных жизненных ситуаций, – разгадывание этой тайны, сведение ее многомерности к более простым, доходчивым понятиям, к терминам обыденной жизни, что становится разрешением задачи, входящей в условия игры… Анализ поздних произведений Айрис Мердок обнаруживает, что следование традициям «готического» романа носит у английской писательницы отчасти иронический, пародийный характер. Это вписывается в концепцию постмодернистской литературы, оказавшей определенное влияние на художественную манеру Мердок».

А. А. Брагина в статье «Штрихи истории в пушкинском слове» прослеживает, как развитие языка «в определенных социально-исторических условиях отражается в словах из мира идей (душа) и в словах- именах из менее подвластного человеку мира естественных явлений (буря…)».

№ 4 журнала представляет статью В. Л. Коровина «Пушкин и Боб-ров». Говоря о Семене Сергеевиче Боброве (1763 или 1765-1810), автор статьи пишет: «Имя некогда совсем забытого поэта трудами Л. В. Пумпянского, Ю. М. Лотмана, М. Г. Альтшуллера, Л. О.