Тайна существования ( Вместо автопортрета )

я

просто человек

у моря простор

и чайки

наяву живу

для радости для горя

не надо

думаю

живу

Ж. -Г. Верлибри. Из книги

«Белые времена».

Это ставшее классическим стихотворение Ж. Т. Верлибри (цитирую в собственном переводе) я осмеливаюсь назвать лейтмотивом всего моего творчества. И не только потому, что критики в свое время указали на влияние этого поэта на мою поэзию. Не отрицаю, каждый из нас у кого-то учился и продолжает учиться. Но главное – эта изящная импровизация как будто объединяет и обобщает разные, даже противоположные направления моих многолетних поисков, которым, собственно, и посвящены эти заметки.

* * *

Есть поэты, которые почитают нескромным говорить в своих стихах о себе, полагая, что поэзия должна говорить сама за себя. Ложная скромность, прямо скажем!

Ни в отдельном произведении, ни в целых томах невозможно сказать все или столько, чтобы ничего не оставалось добавить в предисловии или послесловии. А поручать это дело литературным критикам (у которых всегда есть дела поважнее) – скромно ли это?

Начну с первой своей книги. Она называлась «Додумайте иву!». Сколько шума и яростных споров вызвало появление моего первого сборника! В те годы я был убежден, что настоящий поэт должен расщеплять слово подобно тому, как ученый расщепляет атом, – смело, напористо, не боясь последствий. Вот наиболее характерное для того периода стихотворение «Лярадо»:

Япро, сто человек уморя,

Просто ричай, кина Яву.

Жив уд Лярадо! Стид лягор я.

Нена, додумаю ж иву!

Поток аллитераций порой уносил меня слишком далеко от здравого смысла, некоторые читатели жаловались на то, что стихи мои воспринимаются с трудом. Что ж, поэзия всегда требует работы от читателя.

Помню, в молодежном журнале появилась недружелюбная рецензия под язвительным названием «Сперва придумай, потом додумаешь», а знакомый композитор, вдохновившийся моими стихами и создавший вокальную поэму «Лярадо», потерпел полный провал – перестал подавать мне руку при встрече.

Сказать откровенно, я вижу теперь всю наивность своих юношеских увлечений. Но нельзя не сказать следующее: творческий эксперимент и научный – две большие разницы, как говорят в одном южном городе. Мой ранний период творчества дал и свои положительные плоды: уже тогда я пришел к выводу, что язык – нечто состоящее из разрозненных частиц, которые со временем, в течение веков, соединяются в слова, в предложения и, в конце концов, в собрание сочинений. Процесс, продолжающийся и в наши дни.

Несмотря на такое обнадеживающее открытие, я долго не мог прийти в себя от упомянутой рецензии, между тем появились и другие, не менее хлесткие статьи.

У меня началась глубокая депрессия.

Ничего удивительного, что в следующем сборнике «Волны одиночества» сквозили такие минорные нотки:

Я просто человек. У моря

Простор и чайки наяву.

Живу для радости? Для горя.

Не надо, думаю. Живу…

Критики, похоже, одобрили мой уход от – как они называли – бесплодного жонглерства, однако упрекали меня за позу страдальца и никого не интересующий книжный пессимизм.