№4, 1973/Обзоры и рецензии

По следам творческих поисков

С. Заика, О романе А. Фадеева «Последний из удэге». История создания, авторская концепция, стиль, «Советский писатель», М. 1972, 247 стр.

«Вот как надо писать», – говорим мы, перечитывая лучшие страницы поэтов и прозаиков минувших десятилетий. Порой в этих словах кроется затаенный и справедливый упрек кому-либо из «нынешних»: хотелось бы, чтобы и его книги были отмечены той же творческой самоотдачей, верностью красоте и силой убеждений. Но бывает и так, что заслуженное признание, скажем, того или иного достижения советской классики вдруг перерастает в желание «остановить мгновенье», увидеть в современной литературе некое повторение завоеванного, и тогда слова: «Вот как надо писать» – неожиданно обретают ворчливое, менторское звучание.

А ведь и создатели классических произведений нашей литературы тоже были «нынешними», и художественные открытия далеко не всегда приходили к ним быстро и просто; вся их жизнь была напряженным, целеустремленным, подчас мучительным творческим исканием. И хорошо, что появляются работы о нелегких путях первооткрывателей.

Вышедшая недавно книга С. Заики «О романе А. Фадеева «Последний из удэге» вновь обращает нас к фактам, показывающим всю несостоятельность того упрощенного понимания метода нашей литературы, согласно которому писателю достаточно освоить готовую систему творческих принципов – и перед нами уже законченный художник социалистического реализма. Методологическая позиция автора этой монографии противоположна таким представлениям. И надо сказать, она как нельзя более органично связана с предметом исследования.

С одной стороны, в жизни А. Фадеева невероятно длительная и трудная работа над «Последним из удэге» занимала особое место, она продолжалась на протяжении почти всего его творческого пути, постоянно сплетаясь со всеми прочими линиями его литературной и общественной деятельности. И с другой стороны, не было, может быть, в советской литературе другого писателя, в творчестве которого столь очевидно отражалось бы своеобразие этапов развития всей советской литературы, дискуссий теоретических, критических, да и «организационных». Основные части «Последнего из удэге» писались А. Фадеевым в то же время, когда М. Горький работал над «Жизнью Клима Самгина», М. Шолохов – над «Тихим Доном», А. Толстой – над «Хождением по мукам». Размышления о грандиозности революции, о новом человеке, о смысле бытия, обилие живых впечатлений и наблюдений над возникновением невиданных коллизий и перемен звали художников к поискам монументальных форм художественного синтеза. С. Заика и видит в книге А. Фадеева признаки, характерные для романа-эпопеи той поры. Но эти признаки не канонизируются, автор полемизирует с теми литературоведами, которые «считают роман-эпопею высшим проявлением реализма в прозе», отказывая тем самым в праве на высшую реалистичность другим эпическим жанрам.

Чужды односторонности и те выводы исследователя, которые характеризуют своеобразие фадеевского искусства: литературовед оспаривает мнения, вольно или невольно сводящие особенности дарования писателя к одной из форм воссоздания жизни, и тем самым выступает против ограничения философского понятия художественного таланта, за рамки которого подчас выводят такие начала, как «рацио», трезво планирующая воля и т. п. Творческой индивидуальности автора «Последнего из удэге», верно замечает он, было в высшей степени присуще «сознательное», направляющее начало. Фадеев не полагался лишь на стихийные, «богом данные» качества своего дарования. Шел ли писатель «от сознания» или «врожденных» свойств дарования, он «в любом случае следовал самому себе, своим эстетическим принципам».

Верность таким принципам С. Заика видит и в той тяге к романтике, которая отличала как творчество, так и эстетические взгляды писателя. При этом стремление автора монографии увидеть факты в исторической перспективе особенно наглядно проявилось при анализе позиции раннего Фадеева. Как известно, в своих декларациях писатель на первых порах отрицал романтизм, но было ли это неприятием той романтики, которую он впоследствии объявит одним из самых ценных свойств нашей литературы? С. Заика уже в первых теоретических выступлениях Фадеева верно уловил контуры его будущей концепции романтического.

Хотелось бы здесь только найти несколько большую теоретическую точность в трактовке соотношения реализма, романтизма и романтики. Тогда бы и в историко-литературном плане оценки автора стали более диалектичными и четкими: трудно согласиться с мыслью С. Заики о том, что художественный синтез, характерный для реалистических произведений «с элементами романтики», стал возможен у нас только в 30-е годы – «лишь после целого периода становления советской литературы». Да и само выражение «синтез реализма и романтики» терминологически уязвимо. Критик тут противоречит себе: он сам ведь еще в «Разгроме», написанном в 20-е годы, по праву увидел «романтическое начало», вовсе не выводящее художника «за пределы реализма».

Работа С. Заики построена на материале изучения сложной истории преобразований и уточнений, вносимых Фадеевым в текст «Последнего из удэге» на протяжении многих лет. Еще не было в литературе о Фадееве столь обстоятельного рассмотрения изменений, переработки и авторского редактирования этого романа. Пусть С. Заика в этом не всегда строго систематичен и последовательно концептуален, но избранное им направление работы плодотворно. Большое количество рукописей, документов, всякого рода архивных материалов внимательно изучаются, сравниваются друг с другом, соотносятся с важными событиями в жизни страны.

Так, сопоставление писем Фадеева из его дальневосточной поездки с материалами романа, установление в них текстуальных совпадений делает убедительным тезис о том, что события 30-х годов мощно врывались в работу писателя над произведением. Литературовед прослеживает, как «шаг за шагом усиливал Фадеев гуманистическое звучание произведения, раскрывая человеческую сущность характеров большевиков». Рассмотрение эволюции образов Петра Суркова и Алеши Чуркина в различных редакциях «Последнего из удэге» приводит исследователя к важному выводу о том, что Фадеев связывал раскрытие этих образов с созданием своеобразного композиционного центра произведения. Изучение черновиков делает доказательным и положение монографии о том, что по мере работы над романом «удэгейская тема зазвучала.., как часть более широкой темы освобождения и возрождения всех наций».

Такова уж судьба этого большого, но незавершенного романа Фадеева: пожалуй, все, кто пытался более или менее полно охарактеризовать произведение, не могут не коснуться проблемы соотношения замысла и его постепенного воплощения. С. Заика присоединяется в принципе к мнению критиков, которые справедливо защищают Фадеева от обвинений в надуманности первоначального замысла романа.

Труднее согласиться с тезисом, что при всех авторских переработках этот замысел оставался неизменным. Во всяком случае, такое утверждение требует более весомых доказательств, более развернутой теоретической и историко-литературной аргументации, чем мы находим у автора монографии.

К тому же он и сам вынужден констатировать: «Первое же издание переработанных двух частей «Последнего из удэге» вышло без предисловия 1930 года, которое уже не отражало всего идейного многообразия романа». Возникает вопрос: уже не отражало, значит, что-то изменилось в самом замысле со времени журнальной публикации и еще более со времени первых рукописных вариантов будущей книги? Разумеется, автор исследования и видит и понимает, что многое в романе менялось. Менялись в чем-то даже «принципы изображения человеческого характера». Так неужели к ним не имел отношения писательский замысел, оставаясь незыблемым? Сам Фадеев был в своей автохарактеристике менее категоричен; он говорил в 1932 году о постоянстве авторской позиции и «тематической линии» романа, а отнюдь не всех аспектов творческого замысла.

В связи с этим особенно неубедительной выглядит аргументация С. Заики, когда он, говоря о замысле «Последнего из удэге», выражает его лишь одной фразой (кстати, из того самого предисловия, которое, по его же словам, «уже не отражало всего идейного многообразия романа»): «Фадеев остался верен своему замыслу показать, что «единственным путем освобождения человечества является путь… ниспровержения строя, основанного на эксплуатации человека человеком». Одна цитата, тогда как сам Фадеев все-таки счел нужным написать целое предисловие. Да, конечно, пафос его творчества – в борьбе за ниспровержение эксплуататорского и победу коммунистического строя. Но эта идея получила у него в романе свое неповторимое преломление. Если не охарактеризовать более конкретно художественный замысел данной книги, то, естественно, исчезают всякие основания говорить о каких-либо изменениях его на протяжении двадцатипятилетней работы. И ведь многие писатели социалистического реализма задумывали и создавали книги о социалистической революции как «единственном пути освобождения человечества»?

Не рассматривая подобные вопросы во всей сложности, С. Заика умаляет значение собственных наблюдений, говорящих как раз о неустанном развитии художественной идеи, о постоянных поисках, характерных не только для Фадеева, но и для всей нашей литературы. Как только ослабляется внимание к этим общим поискам, сразу же становятся малопонятными, например, некоторые оценки, дававшиеся «Последнему из удэге» другими писателями, да и самим автором романа. В таких оценках подчас звучала неудовлетворенность сделанным, неутоленное стремление к большему, к лучшему, встречались в них и известные крайности – объяснимые, если видеть в литературе не только готовый результат, но и процесс споров, проб, выработки мнений. Литературоведу следовало бы с большим вниманием отнестись к одному из самых поздних заявлений самого Фадеева:

«Я лично не удовлетворен этим романом и потому хочу этот роман переработать, в частности, ввести туда образ Сергея Лазо».

И еще один упрек автору работы. Увлеченный интереснейшей творческой лабораторией Фадеева, он часто проходит мимо других проблем, обозначенных в подзаголовке книги. Многообещающая расшифровка темы на титульном листе сулила нам анализ концепции и стиля романа, а не одной лишь истории работы над ним. Читатель, стало быть, имел право услышать более развернутые суждения о том, что же в конце концов получилось из многочисленных переделок «Последнего из удэге», каково объективное содержание последней авторской редакции, другими словами, каково само произведение, а не только каковы этапы его создания.

К сожалению, экскурсы в исследование последнего варианта книги, взятого в целом, не часты; да, конечно, экскурсами, отдельными «набегами» все произведение в его единстве не проанализируешь. Поэтому и появляется в монографии интонация описательности и перечислительности, появляется необязательность и даже тривиальность общих тезисов, которые подтверждаются не анализом, а набором примеров. Это касается прежде всего двух заключительных глав работы, посвященных идейно-образной концепции Фадеева, его стилевым исканиям, жанровому своеобразию «Последнего из удэге». Дается, скажем, такой общий тезис: «К сопоставлению человека с природой и миром в целом Фадеев прибегает неоднократно». Этот тезис подтверждается некоторыми авторскими характеристиками двух героев – Сережи Костенецкого и Боярина, и тем дело ограничивается. Или звучит такое общее положение: «Комическое и драматическое нередко соседствуют в жизни». Засим перечисляются два-три примера из романа Фадеева – и все…

Когда же С. Заике удаются прорывы к более глубокому анализу последней авторской редакции романа, его книга обретает как бы второе дыхание, становится снова значительнее и интереснее, и исследование опять ведется на уровне тех разделов работы, что посвящены творческой истории произведения. Здесь и размышления о композиции четвертой части «Последнего из удэге», и наблюдения, касающиеся принципа контраста в структуре романа, и характеристика некоторых его жанровых особенностей.

Обращение к различным вариантам «Последнего из удэге», сопоставление их между собой и в общих контурах, и в художественных подробностях помогают проникнуть в сущность художественной концепции и стиля видного советского писателя. Именно в этом-достоинство монографии. Слово «исследование» этимологически связано со словом «след». Изучая пройденный художником большой и трудный творческий маршрут, мы вместе с автором монографии приобщаемся к живому процессу раскрытия крупной и активной писательской индивидуальности, оставившей глубокий след в советской литературе.

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №4, 1973

Цитировать

Дубровина, И. По следам творческих поисков / И. Дубровина // Вопросы литературы. - 1973 - №4. - C. 250-255
Копировать