№2, 1999/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Письма вдаль. Вступительная заметка и публикация Г. Трифонова

Несколько слов для тех, кто этого не знает:

Тамара Юрьевна Хмельницкая (1906 – 1997) – ученица Ю. Тынянова и Б. Эйхенбаума, замечательный литературовед, критик и переводчик, автор книг о Некрасове, Пришвине, неизданных – о Тургеневе, Зощенко, Каверине, о поэзии Хармса; в 1987 году, после публикации в Англии и Швеции всех ее работ об Андрее Белом (а Тамара Юрьевна готовила к изданию книгу его стихотворений в серии «Библиотека поэта»), была награждена Золотой медалью Шведской академии наук.

О смерти и похоронах Тамары Юрьевны, к которым она, надо сказать, готовилась с присущей ей тщательностью последние лет двадцать, я узнал случайно и из всех Тамару Юрьевну близко знавших самым последним.

Это скорбное известие, как ни странно, не оглушило меня. Тамара Юрьевна, некогда приучила меня к мысли о том, что «жизнь состоит из потерь». И добавила тогда: «Но к жизни еще кое-как можно привыкнуть, к ней можно приноровиться, а в минуты отчаяния к ней можно прижаться и даже опереться на нее. Я это поняла в 41-м, когда проводила мужа с народным ополчением, и в 42-м, когда в разгар блокады погибли мои родители. И мне сразу стало ясно: вся прежняя, дорогая мне жизнь оборвалась навсегда. Я чудом уцелела в блокадном Ленинграде. Отчаяние, и молодость, и надежда на возвращение мужа с фронта вели меня по самому краю жизни. И привели в 45-й год. И все дальнейшее уже не стало казаться страшным, хотя бывало всякое».

Долгий, сообразно эпохе изнурительный опыт существования в этом мире, в этом городе самой Тамары Юрьевны выводят Хмельницкую в ряд наиболее мужественных людей нашего безутешного века.

Нет, своих собственных «Записок блокадного человека» Тамара Юрьевна нам не оставила. Но о блокадном голосе Ольги Берггольц, о блокадных стихах Глеба Семенова Хмельницкая написала столь сильно и выразительно, что, перечитывая сегодня эти ее статьи, понимаешь всю глубину сказанного ею о своей профессии: «Сильно заблуждается тот, кто думает, что критик пишет об искусстве. Об искусстве – да. Но прежде всего критик, как, впрочем, и писатель, пишет о жизни. И в том, насколько писатель разобрался в жизни, в той или иной ситуации, какими художественными средствами выражения воспользовался, чтобы быть убедительным, неповторимым, оригинальным, к какому явлению жизни и к какой проблеме прикоснулся и как, каким языком это выразил – выяснению этих вопросов посвящает себя критик, работая в полном взаимодействии с писателем ради читателя, к которому все мы обращаемся своим творчеством в надежде на понимание и сочувствие, и, быть может, согласие с нами – писателем и критиком».

Снова слушаю кассеты с записями рассказов Тамары Юрьевны «о времени и о себе», перечитываю книги с ее дарственными автографами, ее письма ко мне, написанные не в самые лучшие годы моей жизни (в 70-е годы за участие в независимых литературных акциях по уголовному обвинению, сфабрикованному ГБ, я был в заключении), из своего домашнего уединения вырываюсь для многочасовых прогулок к центру города, где и сам жил когда-то в громадной коммунальной квартире и откуда в тесном троллейбусе приезжал к Тамаре Юрьевне в дом на Загородном проспекте…

А у писем Т. Ю. Хмельницкой ко мне в лагерь своя забавная судьба. Когда в 1980 году я рассказал ее Тамаре Юрьевне, она мне на это ответила: «О лагерях я узнала в нужном возрасте и в нужное время. Из нашего дома на Загородном стали пропадать люди. Это началось в 37-м. Это были люди, о которых никто вокруг ничего не знал. Только фамилии с титулом «жилец». Брали интеллигентных, поэтому я начала бояться за отца. Он всю жизнь был занят зубоврачебным делом. Обошлось. А вскоре в Союзе [писателей], в городе, в доме на Войнова, началось то, что многие теперь знают. Я хотела куда-нибудь спрятаться от тяжелых мыслей – и погрузилась с головой в работу. Но от жизни можно спрятаться только в гробу. А насчет моих к Вам писем, то я сначала думала так: попрошу машинистку их перепечатывать, из-за моего ужасного почерка Вы там половины не разберете. Но кто-то мне сказал – кто, не помню: «Пишите, Тамара Юрьевна, ручкой, потому что на машинке писать в зону нельзя – не пропустят». Так что видите, как все чудесно вышло!»

Вручая мне первое письмо от Тамары Юрьевны, начальник лагеря,

воспетый еще Вл. Буковским майор Пименов, спросил меня: «Это на каком языке написано? Я таких букв никогда не видел. Ну да черт с ними, с этими буквами. Бери письмо и уходи. Я дам команду в оперчасть, чтобы такие письма пропускали, а то хлопот не оберешься с вами, писателями. Меня уже один такой пропечатал на вонючем Западе. Ззание задержали, и никакого продвижения. А письмо о чем? Ну-ка, прочти пару строк». Я прочитал: «Увлеченно перевожу ранние эссе Флобера и его письма. Работа интересная и головоломная». – «Кто такой Флобер?» – «Французский писатель». – «Опять, бля, писатель! Он давно во Францию подался?» – «Давно, он там родился и в прошлом пеке благополучно помер». – «Помер, говоришь. Это хорошо. В нашем веке тоже помереть вовремя – милое дело».

 

1

Ленинград, 29.VII.77.

Спасибо за память, за добрые слова и прелестную открытку. Олень пленительный.

От души желаю Вам в Новом году обновления во всех смыслах – возвращения в Ленинград, новых стихов, новых жанров, прекрасных друзей и всего, что делает жизнь полноценной. Пусть Вам будет хорошо и светло.<…>

Саша Кушнер просит передать Вам свои нежные пожелания и теплый привет. До Пети Брандта1 не добралась, но в ближайшие дни сделаю это.

Еще раз всего Вам самого доброго и обнадеживающего. До встречи в письмах!

Т. Ю.

 

2

02.III.78.

Спасибо за прекрасные стихи – высокие, сильные, неистребимые в страстном своем порыве. И живут они во мне при том, что строфика другая, где-то под сенью сонетов Шекспира – не в переводах Маршака. Мир, созданный в этих стихах, – у Вас не отнять, где бы Вы ни были реально. И значит, Вы счастливый в любых условиях и испытаниях. Ваше противоядие внутри Вас. Оно длительно и прекрасно. С иллюзиями не расставайтесь.

Непосредственной переписки с Д[авидом] Я[ковлевичем] 2 у меня нет. Опосредованно и по совместительству я с его соизволения с некоторыми его письмами знакома. Они талантливы, парадоксальны, увлекательны. Себя в них он осуществил. Но непосредственно мы вне контакта. Сейчас. Я человек ответный, он всегда относился ко мне объективно хорошо, но без личных пристрастий.

Мне отрадно было в Ваших письмах где-то затаенно улавливать поздние его, Д. Я., интонации – особенно в рефрене «Я счастлив!». Это тревожное и трудное счастье рождается только трагедией, трагедийной ситуацией или воображением.

Если отсутствие Ваше будет не слишком долгим, мы еще, надеюсь, увидимся у меня, и я с наслаждением буду слушать Ваши стихи за своим круглым столом. «Если» – потому что я не уверена в своей долговечности, да и не хочу ее. Я хочу уйти из жизни легко, невесомо, во всеоружии доброго к ней отношения, без медленного угасания. Но все это зависит не от меня.

Желаю Вам еще много настоящих стихов, много живых и реализованных иллюзий, много тепла и неожиданных чудес.

Т. Ю.

 

3

Комарово 17.VI.78.

Бесконечно тронута Вашим вниманием и памятью на дату, о которой никогда Вам не сообщала3. Правда, наступили годы, когда по этому поводу надо не поздравлять, а соболезновать, но все равно память друзей драгоценна. Письмо Ваше мне переслали в Комарово, куда я в июне обычно спасаюсь на месяц от городской суеты и сутолоки моей «очаровательной» коммуналки.

Увлеченно перевожу ранние эссе Флобера и его письма. Работа интересная и головоломная. С ним целый мир прекрасного хаотически распадается на корявые, не сходящиеся друг с другом слова, но постепенно все сливается в крайне несовершенное, неточное, но все-таки какое-то единство, расплавленное ритмом и общим замыслом. А в минуты неудач переводчик видится мне собачонкой, которая неловко трусит за своим хозяином-подлинником, хочет идти в ногу и не может. Конечно, это приучает к дисциплине формы и требовательному отбору слов, но, когда долго этим занимаешься, хочется перейти от необходимости точного следования оригиналу к свободному течению собственной мысли. И всегда тоска по совершенству и досада на неполноценность сделанного.

Как Вам живется и дышится? Брезжит ли возвращение? Есть ли смягчающее обстановку человеческое общение? Как Вам пишется?

Получаю я Ваши письма преимущественно – приуроченные к поздравительным датам и раза два-три хорошие стихи, в которых Вы верны себе и объекту посвящения. Это, видимо, у Вас отнимет только смерть – не дай Бог!

Очень тоскую по нашему общему далекому другу4. Давно уже не знаю о нем ничего. А Вы? Быть может, быть может, Вы знаете больше… Хочется надеяться, хотя…

Верю в Вашу живучесть не только телесную, но особенно духовную и словесную. Стихи спасут и укрепят Вас. Пусть Вам будет хорошо.

Т. Ю.

P. S. Отвечайте мне уже на городской адрес. С 27-го июня я, увы, уже возвращаюсь в город. Тут если не Рай, то Чистилище. Там же – городская Преисподняя. Еще раз всего Вам светлого и спасибо.

Т. Ю.

 

4

Ленинград, 24.XII.78.

Простите, что так долго не писала – не отвечала на Ваше большее, умное, проникновенное, человечное и, несмотря ни на что, полное жизни письмо от 21-го октября. Я очень ценю его и тронута Вашей памятью и доверием. Гипотетически хочу, чтобы, перелетя через все установленные сроки, Вы скорее очутились в Ленинграде, порадовали маму, погрелись у дружеских очагов, вернулись к себе во всех смыслах.

Жизнь идет суматошная, перегруженная множеством мелких неотложных дел, бытовых забот, неприятных неожиданностей. Все это скрашивается радостью дружеского общения, контактом со слушателями на лекциях и выступлениях, и тут же – спешка с давно заказанными статьями, и все это не по большому счету, и все это – жизнь, которая не дает накопиться важному содержанию, не дает опомниться, призадуматься.

Читала недавно не мне адресованное письмо нашего восхитительного Д. Я. – остроумное, веселое и грустящее, теплое, увлеченно и искренне позирующее. Скучаю по нему смертно. Он даже снится мне иногда: будто все наоборот – Лора5 уехала, а он здесь и очень одинок. И просит его посетить. Рада, что в поздние свои годы он просверкал и полон щедрыми, неожиданными впечатлениями. <…>

Письмо это, конечно, опоздает. Но я за неделю до Нового года от души желаю, чтобы он был действительно новым и светлым для Вас – осененным свободой, нежностью, светлыми взлетами, душевной радостью и теплом.

Хочу, чтобы встреча была скорой – пока я еще на этом смутном, трудном и все-таки прекрасном свете. Счастья Вам во всем.

Т. Ю.

 

5

06.III.79.

В последнее время от Вас приходят интересные, живые, думающие письма, и мне радостно знать, что Вы духовно и душевно не застыли и на месте не стоите <…>

Если Вам попадется книга А. Житинского «Голоса» – непременно прочтите. Вы ее несомненно оцените – грустно и весело, умно и наивно. Эта попытка игрой и детством спасти неудавшуюся жизнь, снять непоправимое прелестью прикосновения к беде, которая могла бы стать праздником, – убедить, что не все еще потеряно.

Рада, что у Вас появилась «Психологическая проза» Л. Я. Гинзбург.

  1. П. Брандт – математик, поэт, в 70-е годы номинальный литературный секретарь Т. Хмельницкой.[]
  2. Имеется в виду Д. Я. Дар (1910 – 1980), известный писатель, критик, литературовед.[]
  3. 6 июня – день рождения Т. Хмельницкой.[]
  4. Речь идет о Д. Даре, эмигрировавшем к тому времени в Израиль.[]
  5. Дочь Д. Дара.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 1999

Цитировать

Хмельницкая, Т. Письма вдаль. Вступительная заметка и публикация Г. Трифонова / Т. Хмельницкая // Вопросы литературы. - 1999 - №2. - C. 297-314
Копировать