№11, 1974/В творческой мастерской

Письма о поэзии. Мода на невнятицу

Письмо пятое. Предыдущие четыре письма см.: «Вопросы литературы», 1968. N 2, 6; 1970, N 3; 1972, N 4.

 

Бессодержательную речь

Всегда легко в стихи облечь.

Гёте

 

И в бессмыслице скомканной речи

Изощренность известная есть.

Но возможно ль мечты человечьи

В жертву этим забава принесть?

И возможно ли русское слово

Превратить в щебетанье щегла.

Чтобы смысла живая основа

Сквозь него прозвучать не могла?

Н. Заболоцкий

 

В русской поэзии всегда в той или иной форме велась борьба и против бездумности, легковесности, бессодержательности высказывания, и против мнимого глубокомыслия, ложной философичности. Против логизации поэзии и против невнятицы, якобы противостоящей схеме и риторике.

Шла борьба за естественную, живую, чуткую к запросам читателя поэзию, за структурную почву поэзии, за почву, на которой произрастает отборное словесное зерно.

Невнятица! Болезнь вневозрастная: болеют ею и молодые и маститые. Явление одно, а причин его появления много.

Приведу некоторые из них, наиболее часто встречающиеся:

неточность и невыявленность мысли и чувства, поляризация их;

имитация «темного языка», «тайн» великих поэтов, у которых стремление к постижению «тайн», истины всегда – поиск и драма, а не стилевая задача;

специальная забота: сыграть на поэтической сцене интересную непонятность, этакую завлекательную сложность, за которой вовсе нет никакой сложности, намеренное затуманивание смысла;

непродуманность темы;

увлеченность звучанием стиха в ущерб его значению;

отсутствие своей позиции, которую подменяет «поза»…

Здесь названа некая, вероятно, малая часть причин, породивших невнятицу. Легко можно обнаружить и другие, они вскрываются в любом серьезном разговоре о поэзии (затрагивает их и дискуссия, проходящая сейчас на страницах «Вопросов литературы».

Но, сталкиваясь с невнятицей, мы каждый раз имеем дело с индивидуальным случаем, и этот случай, как и другие, показывает разные стороны явления.

Поэты сами (наиболее внимательные из них) замечают явление и пытаются по-своему его объяснить. Так, Илья Фоняков в своей книге «…в не могу иначе!» приводит стихотворение «Сказал мне мастер…»:

Сказал мне мастер: что беречь

Секреты мастерства?

Нам по душе простая речь,

Прозрачные слова.

 

Нам ни к чему лукавый дым

И лексикон блажной.

Мы только ясности хотим,

Стремимся к ней одной.

 

А если стих заволокло

Туманом – знайте впредь:

Подчас мы дышим на стекло.

Чтоб чище протереть.

 

Автор этого стихотворения сам не знает, какую он задал задачу читателям. Они-то замечают, что в одних случаях пар дыхания сходит со стекла, а в других случаях остается на нем, как это бывает в морозные дни, – кроме тумана тогда ничего не разглядеть.

Не надо думать, что невнятица нужна только поэтам. У нее есть свой потребитель. И немалый. Есть определенное, притом немалое, число читателей, которые поддерживают ее. Она им нужна как подтверждение невнятицы их собственных чувств и мыслей, отвечает их несформировавшемуся вкусу; порой невнятный стих прельщает и как реакция на риторическую холодную поэзию. Поэтому спрос на невнятицу все еще велик.

Читатель делает вид, что он понимает поэта. А каков результат этого прельщения? Поэт сам сознательно или бессознательно идет за таким читателем.

В давней книге Николая Глазкова «Дороги и звезды» я нашел строки, весьма заинтересовавшие меня:

Если в чем виноват, то

исправлюсь

Но скажу, что, как всякий поэт,

Я одним, безусловно,

понравлюсь,

А другим, вероятно, нет.

Программность этого четверостишия в том, что поэт ищет своего читателя и дорожит им, как, впрочем, читатель ищет своего поэта и тоже дорожит им. Но следующие восемь строк нас утешают существованием некоего абстрактного «читательского неравнодушья», на котором держится поэзия:

Все эпохи и страны объеду,

Вспомню сотни стихов и поэм…

Разве были такие поэты,

Те, которые нравились всем!

Нет таких, но считать нам не нужно,

Что поэзия мира плоха:

Лишь читательским неравнодушьем

Измеряется сила стиха!

Нет, мы хорошо знаем, что далеко не всякое «читательское неравнодушье» можно принять в качестве измерителя «силы стиха». Дело не так просто. Все-таки читатель читателю рознь.

А что, если книга идет нарасхват и потом откладывается в сторону? А если происходит так, как на радио? Можно вести счет по количеству радиоточек, а можно вести счет и по количеству действительных слушателей. А что, если поначалу не замеченная книга с течением времени становится замеченной? А что, если, как говорил в своей «Общедоступной истории стихотворцев» Николай Тихонов:

Читатель читает (читатель растет) –

Читатель читать не хочет.

Итак, речь идет о реальном читателе. Не об имярек статистической единице, а о читателе-собеседнике, о читателе-друге.

Он есть у многих наших поэтов, и читатель этот разнооб-

разен. Но при всем этом разнообразии он неизменно взыскателен. А требования его при разнохарактерности обладают еще и общностью. В чем эта общность? Он хочет по прочтении книги стихов внятности впечатления, суммы идей, содержательности, ощущения того, что он общается с умным, страстным, верным, понимающим другом.

* * *

Есть стихотворения, которые трудно понять сразу, их смысл доходит до читателя постепенно, после второго, третьего чтения, после раздумий, немой беседы с поэтом.

Но бывает и так, что читаешь, а уразуметь что к чему – не можешь, все ищешь смысла… А потом спохватываешься: ведь его и вовсе нет. Или так он мал, так незначителен, что и думать-то не о чем и незачем.

Прочитайте эти строчки:

Ты друг у меня неустанный

поесть, посидеть, поболтать,

пальцем в фортепьяно,

как в зубе, поковырять.

Здесь все противопоказано поэзии, все случайно, все необязательно. Дело не в том, что зарифмована «проза жизни». Поэзия часто и рождается из такой вот прозы и такой «некрасивости», из повседневности. Но дело в том, что Роман Солнцев, автор стихотворения, не пережил эту прозу, ведь даже просто в разговоре сказать: «ты друг у меня неустанный» – и то плохо, коряво, не по-русски. А ведь речь идет о поэзии, требующей необычайно высокой конденсации смысла в слове. Случайно попалась не бог весть какая рифма: «поболтать – поковырять». И получилось на ходу: «пальцем в фортепьяно, как в зубе, поковырять». Это несуразица, образец неряшливости речи, стиля. Но мы на этом образе застреваем: ведь это слишком вычурный, озадачивающий, навязчивый образ, и что же? Кажется, что поэт по-своему разовьет его, растолкует. Ничего подобного! Это было сделано ради привлечения внимания – и некрасивое привлекает внимание. Дальше следуют такие строки:

На счастье скинуть посуду,

свои обсудить труды…

Ты друг у меня, покуда

я светел… Хочу – беды.

Мысль, высказанная плохим языком, затемняет и смысл высказывания, сводит его на нет. Все делается запутанным, неточным, неясным. И казалось бы, простая мысль делается из-за этого псевдосложной, мнимоглубокой, а по сути – путаной.

Остается привести и последнюю строфу:

Пусть будет она – и с нею

возьмет меня ночь в кольцо!

Пусть! Видеть хочу яснее

твое дорогое лицо.

«Пусть будет она», то есть, по логике предыдущей строфы, – беда. Итак, пожелавший беды («хочу – беды») просит, чтобы ночь взяла его в кольцо. Странно, сказать по совести, странно! Выражена мысль-просьба в надежде, что смутная фраза в каком-либо читателе и родит какой-либо отклик. Боязнь банальности? Но боязнь банальности стала своего рода супербанальностью.

Какова же мысль этого стихотворения?

Человек хочет накликать на себя беду (!) для того только, чтобы увидеть друга, проверить силу его дружбы. Парадоксальная мысль! Думается, здесь автор просто ради невнятицы пренебрег точностью и образа и мысли. А ведь их не раз я встречал в стихах (да и в прозе) одаренного Р. Солнцева.

Я давно и внимательно слежу за стихами Инны Кашежевой. Она начинала энергично стихами, вошедшими в ее книги «Вольный аул» и «Незаходящее солнце» (1962, 1965). Строка ее иногда вихляла, спотыкалась, словно брела в полутьме. Но можно было простить ей это, ведь она тогда еще набирала силу, главное – сквозь ее стихи пробивалась зелень поэтического древа. От Инны Кашежевой можно было ждать многого, да и требовать от нее хотелось по большому счету. Но чем дальше, тем явственнее стало видно ее пристрастие к суете, к внешнему эффекту.

И. Кашежева хочет выдать банальные, самые обычные ощущения за философское глубокомыслие.Разве не претензия на глубокомыслие следующее стихотворение. Привожу его начало:

Питаюсь я страстями, как

сластями,

кидаюсь во все стороны

вдогонку

за еле уловимыми словами:

стог сена ворошу – ищу иголку.

Пусть даже мне придется

уколоться,

я соглашаюсь загодя на это…

Опять спешу куда-то…

У колодца

стою и слышу собственное эхо.

Перечитаем, вдумаемся.

При чем здесь «страсти» и «сласти»? И как можно питаться (именно – питаться) страстями? Страстями не питаются. Страсти сами съедают человека, если они действительно есть. И как сочетаются страсти с киданием «во все стороны вдогонку за еле уловимыми словами»? И как понять это странное – «кидаюсь во все стороны»? Что ни строка – то ребус, что ни строка – приблизительность, необязательность, жеманство. Все время думаешь, а что это значит: «опять спешу куда-то»? Почему «опять»? Разве раньше спешила? И куда же? А, вспомнил! Речь идет о пище страстей. Нет, нет, конечно же, о другом. О том, что «кидается во все стороны»? Нет, о слове, еле уловимом, которое ищут, но как ищут? Иронически говорят – «искать в стоге сена иголку». То есть говорят о занятии бесполезном. Как все это сочетать? Как найти главную мысль? Как выйти к ней?Дальше идет колодец, у которого стоит поэтесса: она слышит собственное эхо (иголку и стог, а тем более страсти – сласти надо забыть). «Колодца – уколоться» – рифма, давно испытанная, но здесь бессмысленная.

Пусть глубиною изменен мой

голос.

Пусть, как ведро, его о край

колотит…

А глубина – мой несолидный

возраст,

мой неглубокий, несвятой

колодец.

Так что же – колодец неглубок, потому что возраст несолиден? Речь, вероятно, идет о колодце, наполненном словами, то есть о поэзии, что ли? Одна строка как бы опрокидывает другую, мысль спотыкается, образа нет. Мысль, выраженная туманно и безответственно. Бывает, что и такое вот неясное, даже не продуманное стихотворение написано раскованно, свободно, на какой-то берущей за душу музыкальной ноте, стихотворной мелодии. В данном случае не чувствуешь радостной, свободной, счастливой отдачи своему делу (а ведь речь, надо полагать, о нем).Сам стих, стилистика его не создают ощущения серьезной работы. Строка вихляет то так, то эдак, ритмика нарушается даже в пределах поставленной вначале ритмической задачи. Возникает впечатление торопливости, небрежности… Ну о каком эффекте, вызывающем у читателя сердечное сочувствие, может идти речь?

Ах, в письмах смысл особый

скрыт!..

Ах, в письмах жив еще

полет… –

пишет И. Кашежева в другом стихотворении. Но ее не спасает это «ах», увеличивающее громкость стихов, как микрофонное пение; это все дань эстрадности, дурной броскости. Словно поэт взял в руки микрофон и говорит, говорит без остановки…Я так подробно останавливаюсь на стихах Инны Кашежевой потому, что в них, как в фокусе, можно увидеть недостатки ее (и не только ее) поэзии.

Итак, колодец.

Журавль над ним – оглобля, а

не птица,

и если говорить об этом строго,

то даже мне пока что не

напиться,

не то что всем, кто в мире

жаждет слова.

Снова легкая игра на словах «журавль» и «оглобля, а не птица», снова небрежно брошенное и плохо интонированное «даже мне», – хотелось поскромнее, а сказалось весьма нескромно.

Цитировать

Озеров, Л. Письма о поэзии. Мода на невнятицу / Л. Озеров // Вопросы литературы. - 1974 - №11. - C. 184-203
Копировать