Писательство как постоянная «стадия зеркала». Андрей Иванов

Статья выполнена в рамках проекта базового финансирования науки SF0130126s08 «Эстонский текст в русской культуре. Русский текст в эстонской культуре».

Мы созданы из вещества того же,

Что наши сны. И сном окружена

Вся наша маленькая жизнь…

Уильям Шекспир. «Буря»

Литература — увы — ничем

человеку помочь не может, потому что

литературу тоже пишет человек.

Андрей Иванов. «Холод под сердцем»

Что для писателя семь лет? Что он успевает за это время?

В 2007 году «Новый журнал» опубликовал повесть Андрея Иванова «Мой датский дядюшка». В сведениях об авторе сообщалось, что родился он в Таллине и окончил Таллинский педагогический университет. Повесть принесла никому тогда не известному прозаику лауреатство премии имени М. Алданова «За лучшую разработку молодежной темы».

В 2008 году на том же конкурсе он получает полноценную премию за повесть «Зола».

В 2009-м становится дипломантом премии московского фонда им. Юрия Долгорукого (присуждается писателям, работающим на русском языке за пределами России). Тогда же роман «Путешествие Ханумана на Лолланд» получает премию эстонского фонда «Капитал культуры» (ежегодная премия за лучшее произведение на русском языке, написанное автором, живущим в Эстонии), а 2-е место на конкурсе «Русская премия» (авторы, живущие и пишущие вне России на русском) в номинации «крупная проза» отдается роману «Горсть праха». В том же году «Путешествие Ханумана на Лолланд» — в финале «Русского Букера».

2011 год — появляется повесть «Кризис» (2-е место в номинации «Малая проза» «Русской премии»); вновь премия «Капитала культуры» за сборник прозы «Копенгага». На момент, когда писалась эта статья, роман Иванова «Харбинские мотыльки» вошел в короткий список Русского Букера за 2013 год.

О том, способствуют ли премии популярности автора, можно судить по анекдотичному факту: когда изданный таллинским «Авенариусом» роман вышел в финал «Русского Букера», книжный магазин «Москва», который отслеживает и аккуратно выставляет на отдельном стенде «книгу месяца», «книгу года», книги-лауреаты всех весомых литературных премий, поместил там «Сердце Пармы» и «Золото бунта» уральца Алексея Иванова.

Конечно, звездопад премий придает имени дополнительное сияние (а так ведь нет пророка ни в своем, ни в чужом отечестве), но и без них творчество Андрея Иванова последних семи лет впечатляет. Созданные до 2013 года миры образовали двоичную структуру, ветвясь, сложно переплетаясь, взаимопроникая: это «скандинавская сага» и «ракитинский цикл» (по имени главного героя). К первому корпусу текстов относятся «Мой датский дядюшка», «Путешествие Ханумана на Лолланд», сборник «Копенгага», роман «Бизар». Ко второму — роман «Горсть праха», повести «Кризис», «Холод под сердцем», несколько рассказов, поэма «Ночь в Сен-Клу». В чем-то из перечисленного есть переклички, перебеги из датской реальности в таллинскую и, наоборот, мимолетные упоминания о работе Ракитина за рубежом, в той же Дании или Англии. А в «Батискафе» действие хотя и разыгрывается на датском поле, но рассказчик уже не Ракитин и не придуманный для Дании Евгений Сидоров из Ялты, настоящего имени которого мы не знаем («У меня даже имени нет. Я его сжег в этой топке. Как прошлое… лопата за лопатой, мешок за мешком…»). В «Батискафе» где-то на заднем плане, скороговоркой, возникают инициалы рассказчика «А. И.», и, преграждая ему вход на томографию, медсестра говорит, что Иванов не записан. Рассказчик Ханумана раскрывает свою личность? Ведь впереди последняя часть трилогии о Ханумане, и в одном из самых содержательных интервью Андрей Иванов обещает читателю: «Тот, кто дочитает мою трилогию, тому я в конце нашепчу сокровенное»¹.

…я уцепился за слово non-belonger. Это был последний камешек, моя жизнь тут же сделалась поэмой! Это была поза, конечно. Что же еще?..

И все-таки…

(«Зола»)

Сокровенное? В книге «Я жил. Мемуары непримкнувшего» («Vixi: Memoirs of Non-Belonger») Р. Пайпс объясняет: «Когда я утверждаю, что в определенном смысле в течение моей жизни чувствовал себя непримкнувшим, то под этим понимаю, что всегда придерживался своего собственного мнения и поэтому сторонился каких-либо партий или группировок. Я никогда не мог выносить „коллективного мышления»»². Иванов почерпнул словечко non-belonger в другом источнике — он назван в первом варианте «Золы», опубликованном в «Новом журнале»: «Я читал Рушди, как некоторые панки — Бакунина». Но в сборнике «Копенгага» повесть «Зола» после изрядной редактуры обходится без Рушди, зато есть авторское пояснение: «Non-belonger (англ.) — неприсоединившийся; не принадлежащий никакому конкретному месту; чужак, посторонний» (не это ли вдохновило некоторых критиков на сравнение Иванова с Камю?). Однако переводчики Рушди на русский нашли этому слову, пожалуй, более подходящее значение — неприкаянный, и это определение исчерпывающе характеризует героев-рассказчиков А. Иванова.

Его герои живут с продырявленной душой, кто лишенный всего, даже имени, кто не знающий дома, живут на пределе отчаяния. Позиция «мне никто не нужен», «люди меня обременяют», «я научился себя не включать в это МЫ, мычащее стадо мещан!» («Кризис»), «насколько же примитивны человеческие создания!» («Бизар»), вызвала ужас у читательницы авторитетного эстонского литературного блога: как может человек желать смерти ребенка (имелся в виду все тот же гротеск — рассказчик «Путешествия Ханумана», в отчаянии от ежедневных избиений девочки за стеной его комнаты, мечтает, чтобы отец уже убил ее, и тогда этого подонка заберут из беженского лагеря). Понятно, что читательница — наивная реалистка, но понятно и то, что глубина отчаяния нарратора неизмерима, и единственная спасительная соломинка — выключиться из человеческого сообщества.

Права Ю. Подлубная, называя поэтику этого первого романа А. Иванова шоковой, и не совсем права, говоря об изображенной в нем «экзистенциальной катастрофе как типичном мироощущении эмигранта-нелегала»³. О родстве книг Иванова с литературой об эмигрантах говорят и другие критики, используя само понятие «эмигрант» в расширительном смысле, распространяя его на выключенность персонажей первого плана (а иногда и самого автора) из социального континуума. Этакое модное словцо — «писатель всегда и везде эмигрант».

Но у А. Иванова персонаж усложненный: идиллический образ России-Атлантиды в его случае не работает, поскольку сгинувшая родина — Советский Союз — на идеал не тянет, а сам писатель, как и созданные им рассказчики «саги» и «ракитинского цикла», родился в Эстонии.

В рамках этой статьи трудно было бы объяснить особенности существования эстонцев в советские десятилетия, особенности существования русских в Эстонии сейчас и взаимоотношений эстонцев и русских. Герой цикла Ракитин чурается и тех и других («Не понимаю, зачем их (русских. — И. Б.) отделять от эстонцев и устраивать канитель с паспортами. Ведь уже нет никакой разницы: все одинаково лицемерны»), его ранит каждый острый угол и каждое резкое слово, он зарекается общаться едва ли не со всеми вообще: «Исключить себя, вывести из круга „МЫ», стать Посторонним, стать явлением извне, вот что необходимо». Иногда кажется, что он существует в мире, параллельном нашей реальности. Не случайно в повести «Холод под сердцем» упоминается «Апофеоз беспочвенности» Шестова — у Иванова это не философский термин, но отсутствие реальной почвы под ногами и невозможность ее обрести. Речь идет о лишенности каких бы то ни было корней, о той безвоздушной среде, которая известна по роману Бориса Поплавского «Домой с небес», когда «дом», среда обитания, — это где-то между землей и небом, там, где жизнь невозможна. То же и у Ракитина: «»Всюду чужое. Потому что сам чужой. Сам себя не нашел. Сам себя не нашел и… сам себя не нашел… что там дальше?» <…> Но даже с паспортом в кармане, Степан знал: он никогда не ощутил бы себя дома. Нигде».

Именно в этом, а не в схожих образах и фразах Андрей Иванов уверенно наследует Набокову, подчеркнуто «бездомному» во всю его эмигрантскую жизнь. Хотя здесь выступают и кардинальные отличия: за спиной у Набокова осталась почва, корни, Россия, все то, чего нет и быть не может у Иванова. Набоков, искуснейший, уверенный в себе имаголог, вьет воздушную филигрань, создавая ощущение легкости, полета, невесомости: «Я кажусь не принадлежащим ни к одному четко очерченному континенту. Я волан над Атлантикой, и какой он яркий и голубой там, в моем частном небе, далеко от голубиных гнезд и тарелочек для стрельбы»##Этот пассаж из интервью В. Набокова Н. Гарнхэму дан в неверном переводе в книге Н. Мельникова «Набоков о Набокове и прочем (интервью, рецензии, эссе)» (М.: Независимая газета, 2002. С. 237), где утяжелен и обессмыслен: «На самом деле я не принадлежу ни одному континенту.

1. Андрей Иванов: «Писатель зол, он как скорпион, как змея…» Беседа с Д. Бавильским // Частный корреспондент. 2010. 19 ноября.[↩]
2. Пайпс Р. Я жил. Мемуары непримкнувшего. М.: Московская школа политических исследований, 2005. С. 9.[↩]
3. Подлубная Ю. Будни «азулянта» // Урал. 2012. № 12.[↩]