Пиар по-древнерусски. Об идеологии и прагматике «Слова о полку Игореве»

Споры вокруг «Слова о полку Игореве» продолжаются едва ли не со времени опубликования памятника древнерусской литературы. Они затрагивали разные аспекты существования «Слова»- от его подлинности до его значимости.

Вопросом о значимости «Слова о полку Игореве», о его значении и влиянии на русскую литературу задался кубанский ученый С.Малевинский, высказавший в своей статье немало сомнительных и спорных идей. Ответить ему редакция попросила исследователя древнерусской литературы А.Ранчина и специалиста по истории европейского эпоса И.Ершову.

Несмотря на более чем двухсотлетнюю историю самого пристального научного изучения «Слова о полку Игореве», памятник этот продолжает оставаться в числе наиболее загадочных и проблематичных произведений отечественной литературы. И хотя вопрос о подлинности данного текста в наше время никем из серьезных ученых уже не ставится, в нем все еще остается множество не поддающихся переводу «темных мест», а самое главное- не находящих разумного объяснения фактологических неточностей и смысловых несуразиц. Причем если первые постоянно находятся в поле зрения исследователей и переводчиков, то последние чаще всего игнорируются и замалчиваются даже в самых дотошных изысканиях. Создается такое впечатление, что большинство пишущих о «Слове» сознательно стараются избегать «скользких» вопросов, могущих бросить тень на общепризнанный литературный шедевр, опасаются чем-то замутить чистый и ясный идеологический облик памятника. С другой стороны, эта исследовательская робость может быть объяснена и недостаточным знакомством ученых-литературоведов с теми историческими событиями и политическими раскладами, которые имели место на Руси до и во время написания «Слова», слабым знанием отечественной историографии второй половины XII века.

Справедливости ради следует сказать, что этот период никогда не вызывал особого интереса у российских историков и довольно поверхностно отражен в научной, научно-популярной и учебной литературе. Общее восприятие его как некоего «смутного» времени феодальной раздробленности и княжеских междоусобиц отнюдь не способствовало появлению у кого-либо желания глубоко вникать в анализ сложных политических хитросплетений и военных акций той эпохи. Тем более что исторических фигур, равных по масштабу Владимиру Святому, Ярославу Мудрому или Александру Невскому, это время не выдвинуло. И все же, если мы считаем «Слово о полку Игореве» одним из самых выдающихся феноменов отечественной культуры, мы не вправе пренебрегать детальным изучением отраженных в этом произведении событий, равно как и объективным анализом реальных взаимоотношений, поступков и намерений его героев. Этот объективно-исторический аспект исследования всегда был наименее разработанным направлением научного изучения «Слова», хотя совершенно очевидно, что без учета действительных исторических реалий того времени мы никогда не сможем верно судить об истинных причинах создания данного произведения, о подлинных мотивах, побудивших его автора взяться за перо.

Со времени опубликования памятника в 1800 году в науке прочно утвердилось мнение, что единственной целью его написания было побуждение живших в конце XII века русских князей к прекращению междоусобных столкновений и объединению военных усилий в общей борьбе против половецкой угрозы. Эта мысль, практически исчерпывающая идеологическое содержание «Слова», никогда и ни у кого не вызывала сомнения, поскольку была отчетливо эксплицирована в разбросанных по всему тексту произведения призывах к князьям «загородить Полю ворота своими острыми стрелами», «поблюсти отня злата стола» (Киева), «стрелять Кончака, поганого Кощея», отомстить половцам «за раны Игоревы». На эту же идеологическую установку работало и восхваление киевского князя Святослава, «притрепетавшего» Половецкую землю мечами своих полков, и суровое осуждение его деда Олега Святославича, прозванного в народе Гориславичем за то, что тот первым начал использовать половецкие силы в междоусобной борьбе с другими князьями.

Идеология общей борьбы со степняками лежит на поверхности «Слова», и не нужно быть профессиональным литературоведом, чтобы правильно сформулировать выражающие ее ценностно-деонтические суждения. Однако настоящий профессионал должен учитывать и то, что реализованное в художественном тексте коммуникативное задание может и не исчерпываться выражением непосредственно эксплицируемых в тексте установок и формулированием тех или иных идеологем. Гораздо более важную роль могут играть скрытые, непосредственно не проявляемые коммуникативные цели, достижение которых осуществляется особыми, не заметными на первый взгляд средствами- некоторыми особенностями композиции, отдельными фактологическими деталями, намеками, умолчаниями, какими-то будто бы брошенными вскользь определениями и т.п.

Бывает и так, что изобразительные средства, направленные на реализацию скрытых коммуникативных задач, обнаруживают некоторое несоответствие формулируемым в тексте идеологическим установкам. Иногда они могут и явно противоречить последним, внося определенный диссонанс в общее идейное звучание художественного произведения. Случаи, когда отдельные детали текста выглядят просто неуместными с точки зрения аргументирования его главной идеи, чаще всего не рассматриваются литературоведами как малозначащие. Хотя, подобно тому, как речевые оговорки, по Фрейду, могут быть проявлениями каких-то существеннейших моментов человеческого бессознательного, неуместные, кажущиеся явно лишними элементы художественного текста могут сказать нам о коммуникативных намерениях его автора гораздо больше, чем формулируемые в тексте идеологемы.

Что касается «Слова о полку Игореве», то разного рода «неуместностей», противоречащих общему идейному пафосу произведения, здесь более чем достаточно. Другое дело, что среднестатистическому современному читателю эти противоречия обычно не бросаются в глаза, тогда как для человека, знакомого с событиями того времени, они вполне очевидны.

Начнем с того, что сам поход Игоря вместе со всеми последовавшими за ним событиями мог быть использован как подходящий повод для призыва к единению русских князей перед лицом половецкой угрозы только при одном условии- при однозначном и безоговорочном осуждении князя, который своими самовольными действиями загубил наиболее боеспособные силы Южной Руси и тем самым открыл Полю ворота в русские пределы. То, что вследствие поражения Игоря половцы набросились на южнорусские земли, «аки пардуже гнњздо», признает и сам автор «Слова». Этот очевидный факт трудно было бы отрицать. Однако в глазах современников вина героя поэмы выглядела гораздо серьезнее, чем рядовая военная неудача или провалившийся набег со всеми его негативными последствиями. В тексте «Слова» князь Святослав, старший двоюродный брат и сюзерен Игоря, говорит по этому поводу только то, что участники злосчастного похода рано начали пробовать мечами Половецкую землю. Однако что стоит за этим «рано», может быть понято только из предшествующего созданию памятника исторического контекста.

Заняв в 1177 году киевский стол и став таким образом великим князем, Святослав сначала пытался продолжать традиционную для всего клана Ольговичей политику заигрывания с Полем и даже использовал половецкие силы в борьбе со своими главными на тот момент соперниками- внуками Мстислава Великого братьями Ростиславичами и сыном Юрия Долгорукого Всеволодом Большое Гнездо. Но в 1181 году основной противник Святослава белгородский князь Рюрик Ростиславич счел за благо отказаться от своих притязаний на Киев и заключить со Святославом прочный мир. О сем немедленно был извещен и Всеволод, который от души приветствовал этот союз и даже отпустил находящегося у него в плену Святославова сына Глеба. Когда же два года спустя Всеволод попросил у Святослава помощи в войне против волжских булгар, тот ему эту помощь оказал и передал через послов: «Дай, боже, чтоб нам во дни наши в братии иметь любовь и тишину, а на нечестивых воевать обсче»¹. Высказывание это относилось к булгарам, но в нем, по-видимому, отразилось и общее изменение позиции великого князя по отношению ко всем «поганым». Пока Святослав боролся за верховную власть и был кровно заинтересован в поддержке Поля, он вынужден был заискивать перед половцами и мириться со всеми теми безобразиями, которые творились ими в Русской земле. Теперь же, укрепившись на киевском столе и наладив отношения с прежними политическими противниками, князь собрался вплотную взяться за решение «половецкого вопроса», благо поводов к тому степняками давалось предостаточно: нарушение ранее заключенных миров и союзнических договоров никогда не почиталось у них за большой грех и было вполне обычным явлением.

Первая организованная Святославом зимой 1184 года антиполовецкая акция окончилась безрезультатно: вышедшие в поход русские войска вынуждены были вскоре вернуться из-за раннего разлива рек. Зато летом того же года объединенные силы южных и западных русских земель учинили сокрушительный разгром половецким войскам на реке Орели. В феврале следующего 1185 года Святослав и Рюрик Ростиславич разгромили на реке Хорол вторгшееся в русские пределы войско хана Кончака. И затем между князьями была достигнута договоренность с наступлением тепла идти всеми силами на Дон, чтобы, как говорится, добить зверя в его же собственной берлоге.

В случае удачной реализации этого плана Русь надолго, если не навсегда, избавилась бы от половецкого кошмара. И свою существенную лепту в это благое дело должны были внести возглавляемые Игорем силы Северской земли. Но не внесли. Более того, спровоцировав своим походом последовавшее за ним половецкое вторжение, Игорь фактически сорвал запланированную Святославом и Рюриком летнюю кампанию, которая могла бы стать решающей в затянувшемся русско-половецком противостоянии.

Вполне естественно, что в свете всех вышеизложенных обстоятельств, самовольная, не согласованная с другими князьями акция Игоря не могла вызывать у всех истинных патриотов Руси никаких иных чувств, кроме осуждения. И не случайно некоторые русские летописцы сочли необходимым особо отметить, что находившийся весной 1185 года в Северской земле Святослав, узнав о начавшемся без его ведома Игоревом походе, был очень раздосадован, что, по-видимому, соответствовало общему отношению русских людей к этому походу. Правда, скоро досада сменилась чувством жалости и сострадания к попавшим в половецкий плен князьям. Хотя и не у всех. В Лаврентьевской летописи, например, описание похода Игоря, заимствованное из Переяславского летописца XII века, излагается в явно издевательских тонах. Основной причиной и главной движущей силой неудавшегося похода летописец посчитал непомерное тщеславие и гордость северских князей, позавидовавших победам и славе Святослава. Поражение же Игоря и его родственников объяснялось исключительно гневом Божиим, покаравшим князей за гордыню, которая в христианской этике почиталась, как известно, одним из семи смертных грехов.

Ну а что же сам Игорь? Неужели, затевая свой злосчастный поход, он не предвидел тех негативных последствий, которые непременно вызвала бы эта акция даже в случае ее удачного исхода? Или жажда военной славы так затуманила разум героя «Слова», что ему уже была безразлична реакция собратьев-князей, русского общества и, самое главное, великого князя киевского Святослава, который, по свидетельству некоторых летописцев, любил его «паче роднаго брата» (3, 136)?

Нет. Судя по тому, что мы знаем об Игоре из имеющихся в нашем распоряжении исторических источников, не был он похож на того честолюбивого и безрассудного искателя славы, каким его рисовал переяславский летописец. В «Истории» Татищева, например, отмечается, что «сей князь своего ради постоянства и тихости любим у всех был» (3, 139). В Ипатьевской летописи Игорь изображается как человек вполне благоразумный, совестливый и богобоязненный. Об этом свидетельствуют и некоторые исторически засвидетельствованные его поступки. Так, в 1180 году, когда Святослав затевал войну со Всеволодом Большое Гнездо и братьями Ростиславичами, Игорь пытался отвратить его от этого предприятия, говоря: «Весьма бы лучше тебе в покое жить, и перво примириться со Всеволодом и сына освободить, и согласяся, обсче всем Рускую землю от половец оборонять, а хотя что и начать, то было прежде с нами и со старейшими вельможи советовать» (3, 123).

В 1186 году, уже вернувшись из половецкого плена, Игорь сумел помирить своего имевшего весьма дурную репутацию шурина Владимира с изгнавшим его из родного Галича отцом Ярославом Осмомыслом. При этом, проявив недюжинные дипломатические способности, действуя через других русских князей, Игорю удалось испросить для непутевого Владимира полное прощение и разрешение жить при отце.

Наконец, в 1188 году Игорь сумел освободить попавшего вместе с ним в плен к половцам брата Всеволода. Ценой этого освобождения, осуществленного под поручительство самого Игоря, было возвращение всего-навсего двухсот половецких пленников, причем не только воинов, но также и женщин и детей, хотя первоначально за каждого из плененных русских князей половцами были затребованы какие-то неслыханные по тем временам суммы.

Совершенно очевидно, что такой здравомыслящий человек и тонкий дипломат, каким был князь Игорь, не мог броситься очертя голову в сомнительную военную авантюру в погоне за призрачной славой. Что-то тут не так. Причины, толкнувшие его на этот шаг, должны были быть очень серьезными, и поступить иначе князь, по-видимому, просто не мог. Искать эти причины, на наш взгляд, следует в биографии Игоря, в его родословной и истории его взаимоотношений с другими русскими князьями и половцами.

Начать следует с того, что при всех нелестных высказываниях в адрес степняков, которые приписываются Игорю в «Слове» и русских летописях, бесспорным является тот факт, что в нем самом текла немалая толика половецкой крови. Половчанкой была бабка князя, жена его славного своей дружбой с половцами деда Олега Святославича. Правда, прямых указаний на брак Олега с половчанкой в дошедших до нас летописных текстах нет, но в некоторых летописях имеются упоминания о половецких «уях», то есть дядьях по матери, Олегова сына и отца Игоря, новгород-северского князя Святослава Ольговича². Татищев называет даже имена этих «уев»- Турукан и Комоса Осолуковичи (2, 168).

Стремясь еще сильнее укрепить свой союз со степняками, Олег в свою очередь женил Святослава на дочери одного из самых влиятельных половецких ханов Аепы Гиргеневича. Но, поскольку этот брак был заключен в 1107 году, а средний сын Святослава Игорь родился только в 1151-м, следует полагать, что матерью князя Игоря была не дочь хана Аепы, а какая-то другая женщина- возможно, вторая или даже третья жена Святослава Ольговича. Но и она была, скорее всего, половчанкой. Предполагать это можно исходя из того, что в Ипатьевской летописи хан Кончак, с которым воевал Игорь, назван его свояком.

В настоящее время свояками называют мужчин, женатых на сестрах. Однако в древнерусскую эпоху значение этого слова было шире: под свояками могли подразумеваться не только мужья сестер, но и вообще свойственники, то есть родственники по свойству- не по крови, а по браку. Поскольку же Игорь был женат на русской княжне, дочери галицкого князя Ярослава Осмомысла, Кончак вполне мог быть ему свойственником по материнской линии.

Что касается взаимоотношений Игоря с Кончаком, то эта история заслуживает особого и куда более внимательного, чем это обычно делается, рассмотрения. Первым из этих двух героев «Слова» в русском летописании упоминается Игорь. В Лаврентьевской летописи его имя названо в числе участников организованного в 1168 году Андреем Боголюбским похода коалиции русских князей на киевского князя Мстислава Изяславича. А по данным, приведенным в «Истории» Татищева, уже в 1167 году шестнадцатилетний Игорь ходил со своим старшим братом Олегом на хана Боняка, а затем помогал брату громить становища другого половецкого хана Кози.

Кончак впервые упоминается в татищевских записях под 1171 годом, когда он воевал против изгнанного из Киева Мстислава Изяславича на стороне нового киевского князя, сына Юрия Долгорукого Глеба. Затем, в 1173 году, Кончак вместе с ханом Кобяком вторгался сначала в черниговские, а затем в переяславские пределы. Здесь и произошло первое столкновение Кончака с Игорем. Именно Игорь, «собрав войско свое, сколько мог», отразил этот набег, и, как сказано у В.Татищева, «войско Игорево гнало за половцами, сколько могли, многих побили и в плен взяли» (3, 99).

Итак, взаимоотношения Игоря и Кончака начинаются как будто с непримиримой вражды. Однако спустя восемь лет, в 1181 году, они кардинально изменяются, повернувшись, как говорится, на сто восемьдесят градусов. В этом году князь Святослав Всеволодич, уже четыре года занимавший киевский стол, начинает большую войну против властителя северных русских земель Всеволода, прозванного Большое Гнездо. В рамках этой кампании Игорь, тогда уже князь новгород-северский, вместе с Ярославом Черниговским вел боевые действия в Полоцкой земле близ города Друтска, а в помощь им были отряжены теперь уже союзные половцы, возглавляемые не кем иным, как ханом Кончаком. Возвратившись из этого похода, Игорь и Кончак стали лагерем у города Подлубска. Здесь они неожиданно были атакованы войсками Рюрика Ростиславича Белгородского и потерпели такое сокрушительное поражение, что сами едва успели бежать в ладье в направлении Чернигова.

Как предполагают некоторые исследователи, именно в это время и произошло известное сближение русского князя с половецким ханом. И именно после подлубского разгрома поведение Игоря в отношении Поля стало, пусть и не очень заметно, но тем не менее существенно меняться. Из смелого и решительного борца с половцами князь превратился если не в законченного труса, то в какого-то уж слишком осторожного политика и военачальника, который, начиная с 1181 года, похоже, просто не пытался одержать над степняками хоть какой-нибудь существенной победы.

Зимой 1184 года половцы во главе с ханами Кончаком и Глебом Тиреевичем, нарушив заключенный со Святославом мир, вторглись на Русь в районе города Дмитрова. Командовать русскими силами, направленными отражать это вторжение, был назначен Игорь. Но повел он себя как-то странно: сначала спровоцировал ссору с участвовавшим в походе Владимиром Глебовичем Переяславским, из-за чего тот, разгневавшись, возвратился с полпути, затем почему-то отпустил домой киевский полк. Придя же со значительно поредевшими войсками к реке Херею, решил, что из-за раннего разлива реки нет никакой возможности достичь половецких станов, и счел за благо возвратиться сам.

1. Татищев В.Н]. История Российская в 7 тт. Т.3. М.-Л.: Наука, 1964. С.128-129. В дальнейшем цитируется по этому изданию с указанием тома и страниц в тексте. [↩]
2. См., например: Московский летописный свод конца XV века// ПСРЛ.Т.25. М.: Языки славянской культуры, 2004. С.40.[↩]