Первые двадцать две строки

Никто из пишущих не пишет охотно о книге, которую еще не написал до конца. Содержание еще недостаточно закреплено формой и структурой. Говорят о намерении, а намерение может быть понято как нечто противоположное искусству. С другой же стороны, читатель испытывает потребность в информации. Он хочет знать, над чем тот или другой интересующий его писатель сейчас работает, что из многих называемых или неназываемых явлений времени, в какое мы живем, его волнует, как он из накопленных поэтических средств пытается выбрать именно те, что сделают зримыми беспрестанные изменения и константы в ценностях нашего сознания и мира чувств.

Итак, сознавая, что только готовое произведение позволяет вынести правильное суждение, я хочу из уважения к тем читателям, которых это может интересовать, кое-что рассказать о неготовой книге: речь пойдет о продолжении романа «Мы не пыль на ветру». В конце концов безмерно оптимистическое утверждение «роман о непотерянном поколении» прямо-таки требует – во всяком случае, к этому обязывает собственное писательское чувство ответственности – продолжения идейной тематики, реалистического доказательства этого утверждения. Ведь действие первого тома заканчивается в сентябре 1945 года, и тут для этого немецкого поколения, чья юность была отмечена «обыкновенным» фашизмом и войной, еще доказательств не было. Тут даже истина «и на этот раз пронесло» еще была спорной. Тут была только надежда, что у отрезвления вырастут более крепкие крылья, чем у «богатого идеями и бедного деяниями» самопознания. Надежда – черные знамена надежды, сотканные из политической, религиозной и эстетической метафизики, реют во множестве вдоль дороги немецкой истории мысли. «Морозно звенят на ветру знамена», – сказано у Гёльдерлина в одном стихотворении. Это знамена. Нет, перенести эти знамена в год сорок пятый – невелико искусство (в двойном смысле слова). Искусство, деяние – а только в нем и было дело – заключалось в том, чтобы красное знамя рабочей власти, внесенное снова в страну властью победителя – Советским Союзом, – взять в собственные немецкие руки и как символ реальной надежды на политическую и моральную реабилитацию немецкого народа поднять его над развалинами третьего рейха.

При этом историческом действии, к которому с обнаженными головами приступили те немногие сотни оставшихся в живых представителей старой немецкой рабочей гвардии, среди того немецкого молодого поколения, в которое метил роман, раздалось первое нерешительное, скупое одобрение. И тут же утонуло в реве голодных и тупоголовых.

Сегодня романист может оглянуться на последовавшую затем четверть века нашей эпохи. Что сталось с теми молодыми людьми, которым тогда было около двадцати пяти и которые сегодня стали вдвое старше, что сталось с ними, с первыми выразителями нерешительного одобрения, с голодными, с тупоголовыми? И что сталось с активистами первого часа? И в общем и целом: что сталось с реальной надеждой?

Всеобщее историческое и общественное развитие – от антифашистско-демократического порядка в некогда советской зоне оккупации до развитой общественной системы социализма в ГДР – протекало, вопреки всем вражеским вылазкам и всем собственным противоречиям, поразительно планомерно. При писании продолжения можно исходить из знания читателями этого общего процесса исторического развития. Это значит: если тогдашняя надежда определяла внутреннюю структуру первого тома, то сегодняшнее знание определяет внутреннюю структуру тома второго. Но как? Роман живет за счет конфликта. Сегодняшнее знание того, что, в общем, все обстоит хорошо, несет в себе соблазн если и не признания теории бесконфликтности, то осуществления ее на практике, растворения ведущего конфликта в серии связанных с той или ивой ситуацией трудностей. Благодаря общему знатно истории каждому известно, что трудности были разрешены.