Период ремиссии

Новейшая поэзия почти существует.

Она уже почти литературный факт.

Не исключено, что такое промежуточное бытие станет ее отличительной чертой. Беглое знакомство с контекстом вызывает мысль о благородном дилетантизме как новой норме самосознания. Профессионализм в литературе определенно утрачивает свою привлекательность. Литературный дар все чаще рассматривается его носителями как комическое недоразумение.

Собственно, удивляться этому не приходится: Чтение кажется сегодня настолько архаичной формой досуга, что, встречая человека с книгой, испытываешь неловкость. Книга – это нелепость, в ней есть что-то конфузное. Поэтическая книга – в особенности. Покетбуки в метро выглядят жалкими рудиментами «эпохи большого чтения». Для стороннего взгляда это такая же экзотика, как и туторки-матуторки фольклорного ансамбля.

Обрывочные представления о литературном пространстве – норма для начинающего поэта. В лучшем случае имеет место ориентация на несколько знаковых имен: «И вот, пока уста у нас открыты, / Взгляни, что нынче юношей питает: / Во рту хрустят цитаты, как акриды, / и зуб на зуб ногой не попадает» (А. Тиматков). Всякая попытка определить параметры современности наталкивается на бесструктурность информационного поля. Литературные объединения, как правило, существуют «в формате: сами для себя» (А. Раир). О толстых журналах знают далеко не все. О том, что они являются мерой художественности, и вовсе мало кто догадывается.

Для прозревших ситуация качественно не меняется. Набор образцов увеличивается, но не намного. Никакого диалога с традицией не получается, поскольку образ традиции в сознании не складывается. Как следствие, нет и особенных художественных прорывов. Молодые поэты тусуются на слишком узком пространстве. Закономерным образом и время в литературе замедляет свой ход. Современность нарождается и все никак не может состояться.

Форум молодых писателей – опыт кесарения. Опыт неудачный, но в силу объективных, а не субъективных причин. Кураторы литературного поля рассчитывали получить новые смыслы там, где еще нет новых ценностей. А новых ценностей нет, потому что нет нового бытия. Вместо него – выморочная реальность, в которой и хотелось бы, да никак не удается разглядеть какие-то координаты – хоть что-то, на чем можно было бы основать внутреннюю правоту.

Отечественная культура остывает. Из нее уходит насущность личностного присутствия. Все большее количество реалий выпадает из повседневного духовного обихода. С, ними исчезает глубина и острота самоощущения, воля к бытию, воля к форме. Контекст разрушается, значение метажанра приобретает перформанс. Стихотворение существует лишь в единстве с голосом и образом автора. Слово действенно, только пока оно чувственно.

Беспамятство – это наше все. Пространство восприятия непроизвольно сужается. Срабатывает самозащита. Что-то – какой-то двадцать пятый кадр – в голове не помещается. Заглушаемая богатством и разнообразием событий, в культуре звучит глухая нота безумия. Грудь коренника над нами не нависает. Фурии античного беснования на нас не снизойдут. Но есть бытийный дискомфорт, и он читается в новейшей лирике, определяя ее суть, форму и смысл.

Примем за истину, что выборка липкинского Форума 2007 года репрезентативна. Оставим в стороне праздные разговоры о достоинствах и недостатках текстов молодых авторов. Будем исходить из того, что художественная удача может не распространяться здесь на текстовое целое, охватывая только какой-то его фрагмент. Сосредоточимся на размышлениях о становящейся художественности. На выявлении сквозных смысловых линий в ней.

Вопрос: что может быть принято за точку отсчета? Ответ: переживание зыбкости и неустойчивости миропорядка. Смутное чувство того, что статус кво находится под постоянной угрозой, ощущение отсроченной беды. Опереться не на кого и не на что, чувство защищенности утрачено. Неожиданность – важнейшая характеристика мира. Случиться может все, что угодно; в связи с этим предполагается самое худшее. Герой растерян, дезориентирован, лишен самостоянья:

Назавтра третья мировая.

Как будто умирает мать.

А мы стоим не понимая

и не умея воевать.

И небо черное, белея

в остекленелые глаза, –

детей проклявшая Медея.

Земля – разгневанная Гея,

Гекатонхейрова вдова.

(А. Брут-Бруляко)

Катастрофизм может иметь разную адресацию, соотноситься с разными причинами, но он – безусловная данность: «Устойчивый запах распада / Давно во всем мире стоит» (Д. Румянцев). Закономерно в таком случае присущее новейшей лирике острое переживание конечности, прорывающееся сквозь любую внешнюю успокоенность: «Чувствуешь остро, как запах хлорки, / Кто ты, зачем ты и что с тобой будет» (А. Кащеев). Естественная реакция на совершающееся событие невозможна, взгляд на реальность полон отстраненности и равнодушия: «При осознанье общего каюка / В нем явны отрешенность и покой» (В. Иванов).

Жизнь отчетливо воспринимается как некий срок; отсутствует ощущение открытых горизонтов, уходящих вдаль перспектив. Жизнь – канун, настоящее – ожидание иного, оптимизм – отмашка от противоречий: «Я буду просто жить / и делать, что умею» (Д. Румянцев). Ощущение отчужденности от мира первичнее душевного покоя и глубоко укоренено в восприятии: «И жизнь текла, похожая на кому – / Вне нас, без нас, над нами, по-другому» (Н. Дегтерев). Связи с жизнью становятся все более опосредованными, реальность отвердевает в коросте готовых слов и смыслов, непосредственность требует сверхусилия: