Панорама с «затемнениями»

George Watson, The Literary Critics. A Study of English Descriptive Criticism, Penguin Books; 1962, 227 pp.

Мудрая эклектичность» – вот лучшее, что обнаруживает в традициях английской литературной» критики Джордж Уотсон. Именно этим выводом заканчивается его книга «Литературные критики. Исследование английской описательной критики». Эта книга, написанная на основе лекционных курсов, прочитанных автором в Кембриджском университете, и изданная в популярной серии «Penguin Books», призвана представить читателю обзор главных школ и направлений в истории английской литературной критики на протяжении трех столетий, – «начиная с ранних экспериментов XVII века и кончая техническими приемами XX», как пишет в предисловии Уотсон.

Словечко «описательная», демонстративно вынесенное автором в заглавие книги, заслуживает особого внимания. С точки зрения Уотсона, это единственный род литературной критики, которому удалось прочно укорениться на английской национальной почве. «Законодательная», или нормативная, критика мертва со времен Драйдена. Что же касается «теоретической критики или литературной эстетики», то она якобы – если верить Уотсону – «внезапно оборвалась с выходом «Biographia Literaria» Колриджа (1817)… На этом заканчивается в Англии ее история» (стр. 14).

Исходя из этой концепции, автор сводит свою задачу к анализу «развития техники описания литературных произведений» в Англии. Он утверждает при этом, что напрасно было бы искать ясных закономерностей в этом процессе. Литературная критика вообще, полагает он, – дело слишком индивидуальное, личные «идиосинкразии» играют в ней столь важную роль, что в ее истории господствует не порядок, а «хаос, прерываемый внезапными революциями». Именно «революционные фигуры», выступающие в этом хаосе, и обещает прежде всего представить читателям Джордж Уотсон.

Однако тот, кто примет это обещание за чистую монету, жестоко обманется. «Революционные фигуры», за которыми Уотсон признает особое историческое значение и которые он выделяет крупным планом в своей панораме английской критики, в подавляющем большинстве случаев являются представителями философской, политической и литературной реакции.

Так, например, Уотсон с пренебрежением отзывается о сатирике-просветителе Александре Попе, оценивая его поэму «Опыт о критике» как дерзкую выходку «скороспелого мальчишки»-«щенка». Филдингу, обосновавшему принципы просветительского реализма в знаменитых предисловиях и вводных главах «Джозефа Эндруса» и «Тома Джонса», Уотсон отказывает в каком бы то ни было влиянии на последующее развитие эстетической мысли. Филдинг первым в XVIII веке предугадал значение романа как истории нравов, как современной эпопеи; и его концепция получила дальнейшее развитие в творчестве Скотта, Байрона (в «Дон Жуане»), Бальзака, Диккенса, Теккерея. Уотсон, однако, предпочитает игнорировать все это и с упорством заклинателя четырежды объявляет новаторство Филдинга «ложным почином» (стр. 20, 73, 80, 167). Зато он в восторге от «мощной антитеоретичности», присущей образу мыслей Сэмюэла Джонсона – критика, в воззрениях которого явственно проявляется кризис просветительского гуманизма¹. «Наполовину Фальстаф, наполовину. Уинстон Черчилль», – так характеризует Уотсон Сэмюэла Джонсона (стр. 81), приоткрывая таким образом политическую подоплеку своих особых симпатий к этому упрямому старому тори XVIII века. Литературно-критическая деятельность английских романтиков трактуется еще более односторонне и предвзято. Серия замечательных критико-биографических этюдов Вальтера Скотта (оценивающего здесь в свете собственного творческого опыта и просветительский реалистический роман, и предромантическую «готику» XVIII века) пренебрежительно упомянута мимоходом как «слабый паллиатив», «тяжеловесное подражание» биографическим очеркам того же С. Джонсона (стр. 73). Но еще более поразительна та «фигура умолчания», посредством которой Уотсон вовсе исключает из литературно-эстетической борьбы первой четверти XIX века революционных романтиков-Байрона и Шелли. Проповедник «мудрой эклектичности», нимало не смущаясь, вычеркивает из истории литературной критики обе литературные сатиры Байрона – «Английские барды и шотландские обозреватели» и «По стопам Горация», где с такою резкостью и прямотой выразилась его враждебность литературной реакции и идея гражданского долга поэзии. Уотсон умалчивает и о полемике Байрона с Баулсом по поводу Попа, переросшей в спор о значении общественного начала в искусстве. Ни словом не упоминает он и о литературно-критических выступлениях Шелли, – в том числе и о знаменитом трактате Шелли «Защита поэзии». Это, впрочем, и не удивительно: обратись Уотсон к этому трактату, ему пришлось бы распроститься со своей охарактеризованной выше концепцией, согласно которой теоретико-эстетическая мысль, якобы внезапно иссякла в английской литературной критике после выхода «Литературной биографии» Колриджа. Единственной фигурой, одиноко возвышающейся на левом фланге английского романтизма, оказывается в его панораме Уильям Хэзлитт; с ним Уотсон легко расправляется, третируя его как «запоздалого романтического радикала» (стр. 136) и нерадивого школьника, которого можно разбранить за неточности и противоречия в «домашних заданиях» ².

Лишь Мэтью Арнольда Уотсон выделяет крупным планом в литературной критике викторианской Англии. В его схеме не находится места ни для лекций Теккерея об английских юмористах, ни для нашумевшей книги Гаскелл о Шарлотте Бронтё, по поводу которой молодой Л. Толстой писал: «…ужасно интересно по интимному представлению литературных воззрений различных лучших кружков современных английских писателей и их отношений» ³. О Карлейле и Рёскине Уотсон брезгливо упоминает мимоходом, в придаточном предложении, как об «этих огромных джаггернаутах». Строжайшее «табу» наложено, разумеется, на социалистическую литературную критику 80-х годов: имя Уильяма Морриса ни разу даже не названо в книге, хотя его многочисленные статьи об отношении искусства к народу, об опошлении и вырождении искусства в буржуазном обществе и о грядущем расцвете художественного творчества в мире социализма отмечают важный рубеж в развитии английской эстетической мысли. Литературно-критическая деятельность Бернарда Шоу, Джона Голсуорси, Э. М. Форстера и других крупных английских писателей-реалистов XX века столь же предвзято и безапелляционно «вычеркнута» на истории английской литературы. Зато их противникам – эстетам, формалистам, обскурантам всех оттенков и разновидностей – уделяется неограниченное внимание. Неискушенным, недостаточно осведомленным читателям или слушателям может- до поры до времени остаться невдомек, что, кроме Т. С. Элиота, Ливиса (которого Уотсон рекомендует как «критика, еще более элиотовского, чем сам Элиот», – стр. 214), Эмпсона и других поборников формализма, христианского морализаторства или снобистского агностицизма, в английской литературной критике XX века вздымались и иные знамена, выступали иные бойцы.

Впрочем, даже неискушенному читателю должны показаться подозрительными те приемы, посредством которых Уотсон старается истребить марксизм в английской литературной критике XX века. Чувствуй, что одним замалчиванием тут не обойтись, – к тому же как в этом случае достойно аттестовать «заслуги» таких врагов марксизма, как Элиот, Ливис и другие, – Уотсон вынужден иной раз упомянуть и о марксизме. Он настаивает, однако, что речь идет не о направлении в английской литературной критике, а лишь о…»Моде», и моде недолговечной. «Флирт британской интеллигенции с марксизмом в период гражданской войны в Испании был слишком преходящим и слишком упрямо английским и моралистичным, чтобы создать настоящую марксистскую литературную школу», – пишет Уотсон (стр. 225). Возмутительная развязность этих строк поистине кощунственна.

Годы гражданской войны в Испании были периодом бурного подъема общественной активности передовых кругов английской интеллигенции. Многие из лучших ее сынов кровью и жизнью запечатлели свою преданность делу марксизма. Среди тех, кто погиб в боях за республиканскую Испанию, были талантливые критики-марксисты Ральф Фокс и Кристофер Кодуэлл. Разбор их книг – «Роман и народ» (1937) Фокса, «Иллюзия и реальность» (1937) и «Этюды об умирающей культуре» (1938) Кодуэлла, так же как и книги ныне здравствующего Алика Уэста «Кризис и критика» (1937) – неизбежно должен был бы подвести читателей к выводу, что в 30-е годы в Англии сложилась определенная школа марксистской литературной критики. Но этого-то и не желает Уотсон. А потому, прибегая к своему обычному приему умолчания, он не только не рассматривает перечисленных выше книг, но даже не упоминает ни о них, ни об их авторах. Такая «очистка» территории дает ему возможность представить марксистскую традицию в английской критике как продукт чужеродный, импортный и притом «в подавляющей массе американский»! (стр. 225). Чтобы доказать этот последний тезис, Уотсону приходится смешать воедино, по его терминологии, «марксистов», «эксмарксистов» и «антимаркоистов» (там же); эта критическая операция, которую точнее было бы именовать подлогом, дает ему возможность напоследок представить читателям в качестве марксистов «в широком смысле слова» (?!) американских фрейдистов Эдмунда Уилсона и Лайонела Триллинга. Этим кунштюком и заканчивается книга.

«Мудрая эклектичность», под знаменем которой выступает автор, оказывается при ближайшем рассмотрении псевдонимом исследовательской беспринципности и в отборе и в истолковании фактов. «Эта книга – история, а не манифест!» – восклицает автор. Но можно ли считать историей такую панораму развития английской литературной критики, где «затемнены», замолчаны, искажены или изъяты все самые смелые, новаторские, общественно значимые поиски литературно-критической и эстетической мысли, начиная с реалистов-просветителей и революционных романтиков и кончая критиками-марксистами нашего времени?

1. Характерно, что, говоря о XVIII веке, Уотсон вовсе не пользуется понятием Просвещения, хотя за последние годы оно уже входит в обиход английского академического литературоведения. В его трактовке XVIII век предстает как период неоклассицизма, уступающего затем место романтизму. При таком подходе, конечно, действительные поиски и находки английской просветительской эстетической мысли оказываются столь же непонятными, как перипетии «Гамлета», сыгранного без участия самого датского принца![↩]
2. Желая уничтожить Хэзлктта, Уотсон с наигранным недоумением приводит как пример пустословия хээлиттовекое суждение о реализме Чосера: «Его поэзия читается как история. Во всем чувствуется подлинная реальность» (стр. 137). Думается» что пример тот говорит в пользу Хазлитта и еще раз демонстрирует антипатин Уотсона к реалистической эстетике.[↩]
3. Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч., т. 60. М. 1949, стр. 218 (письмо В. П. Боткину от 21 июля 1857 года).[↩]