Память

«Пройдут годы, и люди по-разному будут вспоминать этот день, устраивать торжества, парады, произносить речи; выйдут праздничные номера газет, отпечатанных в две краски, но я буду вспоминать тихую ночь, которая наступила после полного волнений дня, ночь, в которую мне показалось, что, несмотря ни на что, я могу, имею право жить, что я еще не совсем пропащий человек», – размышляет в день Победы тяжело раненный в одном из последних боев герой романа Ладислава Мнячко «Смерть зовется Энгельхен» партизан Володя, которому угрожает полная неподвижность.

Да, этот долгожданный день, о котором так часто в дни войны думалось – доживу ли, увижу ли, – о котором мечтали как о самой высокой награде, вспоминается по-разному. Но одно было общим – редко посещающее нас чувство, что происходившее с нами, то, что мы делали, становится достоянием истории, что все это и есть история, которая затем войдет в учебники, о которой напишут множество книг, к которой с величайшим уважением будут относиться наши потомки. В этот день торжественные слова – «всемирно-историческое значение» – стали восприниматься как «рабочая» оценка наших ратных трудов, которой, пожалуй, можно воспользоваться и в характеристике для личного дела.

Кому пришлось пережить все это – навсегда запомнит и этот поразительный день, и те трудные годы, которые ему предшествовали.

Не помню уже, в чьих воспоминаниях о войне я прочитал элегическую фразу: «И незабываемое забывается».

Обычно парадокс, ломая привычное представление, обнажает скрываемую шаблоном правду. Этот – уводит от правды: память о войне – как незаживающая рана.

Кошмарными снами возвращается к нам война. Кошмарными, хотя слишком уж похожи они на то, что было явью. Об этом одно из последних стихотворений Булата Окуджавы – о памяти, которая неотступна, о великом мужестве, о предельном напряжении духовных сил солдата, который изо дня в день – не неделю, не месяц – четыре года шел под пули:

Вот уже который месяц

и уже который год

прилетает Черный мессер,

спать спокойно не дает.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Каждый вечер в лунном свете

торжествует мощь моя:

я, наверное, бессмертен:

он сдается, а не я,

он пробоинами мечен,

он сгорает, подожжен…

Но приходит новый вечер,

и опять кружится он…

О войне напоминают не только монументы и мемориальные доски, которым несть числа на политой большой кровью земле Европы. Не один год война была для миллионов людей повседневностью, бытом, и она вдруг оживает в нашей памяти, когда на глаза попадаются вещи, казалось бы, самые обыкновенные. Так родилось прекрасное стихотворение Антония Слонимского:

Я нашел свой старый блокнот,

Что исписан еще до войны.

Телефоны погибших друзей

И дома, что давно сожжены…

Набираю цифры. Жду.

Кто-то трубку снял.

Кто-то слышит меня.

То ли шепот дыханья,

То ли шелест огня.

                                (Перевод Б. Слуцкого.)

Отстроились города – даже те, где, как в Сталинграде, не осталось ни одного целого здания. Руины стали редкостью. Кинематографисты снимают военные сцены в кварталах, где сносятся ветхие постройки. Но даже новые прекрасные здания, построенные на месте сожженных, взорванных, разбомбленных домов, возвращают нашу память к тем дням, когда здесь шли бои. Вот характерный эпизод из повести Ежи Ставинского «В погоне за Адамом»: «Я хорошо знал их, эти улочки, и все перемены, происшедшие в них за последние двадцать лет, все разрушения и все новые стройки не могли сбить меня с толку. Бедная Ванда, угораздило же ее выбрать это место для прогулки со мною! «Твои мысли где-то далеко, –  сказала она. – Не можешь ли ты в день моего рождения немного подумать и обо мне? Хотя бы взять меня под руку? Смотри, какая луна!» Ее слова должны были прозвучать шутливо, но шутки не получилось, и она знала об этом. Я взял ее под руку, но как-то неловко, неуверенно. Я вообще не способен притворяться в такой ситуации. «Не умеешь! – воскликнула она. – Ты никогда не ходил под руку с девушкой?» – «Ходил, милая, ходил. Каждый вечер. Двадцать лет назад, и именно по этим улочкам. Тогда не горели фонари, потому что было затемнение, и в девять вечера надо было бежать домой, так как начинался комендантский час». Она отодвинулась от меня, и я смог опустить руку. «Ну, ясно, – сказала она. – Видно, ты тогда находился под руку на всю свою жизнь». Молодая женщина (в сорок пятом ей было девять лет) не может понять, что в этот вечер между ней и ее возлюбленным не какая-то неведомая ей соперница, а война, что улицы, по которым они бродят, были излюбленным районом подпольщиков.

И когда в ФРГ отмечают свои кровавые «юбилеи»»ветераны» эсэсовских дивизий (мне приходилось видеть листовки с приглашением на эти сборища даже в провинциальных городках Австрии – дело поставлено широко), когда правительство Боннской республики объявило о своем намерении отметить 20-летие краха гитлеровского рейха «христианским» прощением военных преступников, отложив под давлением мировой общественности срок давности лишь на несколько лет, – против этого нас заставляет выступать не только политическая дальновидность, но и память. Нет, то, что мы увидели и пережили, забыть нельзя…

Уже в 50-х годах начали говорить: «Хватит о войне. Горы книг уже написаны об этом. Темы прошлой войны исчерпаны». Это неверно: искусство – память народа – вновь и вновь возвращает нас к этим суровым временам, потому что рассказано еще не все из того, что нашим дням следует знать о днях минувших, потому что современность корнями уходит в героическое прошлое. Разговоры эти ведутся давно и упорно, но появляется новая талантливая книга о войне, и скептики оказываются посрамлены, – нет, читательский интерес не ослабевает: в библиотеках очереди, журналы зачитываются до дыр, книга мгновенно раскупается.

В последнее десятилетие в социалистических странах именно на эти темы написано немало значительных произведений, каждое из которых раскрывало какие-то новые черты пережитого. Именно здесь мы прежде всего находим свидетельства серьезных художественных завоеваний, здесь решались и весьма актуальные жизненные и эстетические проблемы, здесь, наконец, особенно явственно выступает принципиальная близость этих литератур и нашей литературы.

(Чтобы избежать недоразумений, должен сразу же сделать одну оговорку: моя статья ни в коей мере не претендует на обзор литературы о войне, – это заметки критика, для которого военная тема в советской литературе на протяжении нескольких лет была главным предметом внимания и который поэтому старался следить и за тем, что появлялось на эту тему в переводах. Стоит сказать и о том, что многие из книг, принадлежащих перу писателей социалистических стран, стали у нас так популярны, что если не критиками – все мы, к сожалению, ограничены узкой языковой «специализацией», – то читателями давно соотносятся с произведениями нашей литературы. Думаю, что есть уже немало читателей, которые для книг о войне отвели общую полку.)

В литературе последних лет о войне видное место заняли книги непосредственных участников событий – солдат, офицеров, партизан, подпольщиков. О них здесь и пойдет речь. Само собой разумеется, эти произведения отличает друг от друга не только личный опыт каждого из авторов, но и особый социальный и исторический опыт каждого из народов, отразившийся в повествовании, не только художественная индивидуальность писателя, но и национальные литературные традиции. Но в данном случае все это оставим в стороне, чтобы сосредоточить внимание на том, что объединяет произведения о войне.

В предисловии к «Смерти героя» Олдингтона М. Урнов назвал эту книгу и ей подобные «биографическим романом». Такого рода жанровые определения приблизительны и условны, но для того, чтобы начать разговор, воспользуемся им: нетрудно убедиться, что большинство книг о войне выросло из биографий их создателей. Раскроем предисловия к некоторым из этих книг.

«Здесь прошла юность писателя. Здесь родился он в 1922 году. Здесь учился. Здесь начал работать. Отсюда ушел в партизаны», – пишет о Ладиславе Мнячко И. Радволина.

«Ежи Ставинский, родившийся в 1921 году, принадлежит к поколению, которое война захватила в расцвете юности… Восемнадцатилетний Ежи Ставинский сделал свой выбор: он становится солдатом польского Сопротивления, и вся его дальнейшая судьба неразрывно связана с этой героической страницей истории польского народа» (Сергей Герасимов).

«Автор повести, польская писательница Зофья Посмыш, знакома с ужасами Освенцима не по чужим рассказам – она сама испытала их. В 1942 году восемнадцатилетней девушкой она была арестована гестапо и заключена в Освенцим, где находилась до конца войны» (редакционное предисловие журнала «Иностранная литература» к повести «Пассажирка»).

Не может не броситься в глаза, что все эти писатели принадлежат к одному поколению – в войну им было двадцать. То же поколение представляют советские писатели, заявившие о себе произведениями о войне в последние годы: Григорий Бакланов, Юрий Бондарев, Владимир Богомолов, Василь Быков, Василий Росляков, Константин Ваншенкин (разумеется, я называю далеко не всех). Они оказались на фронте, когда им еще не исполнилось и двадцати, – их военная судьба ничем не отличалась от судьбы тысяч и тысяч солдат и офицеров. Все эти писатели – и советские, и из братских социалистических стран – видели в годы юности войну глазами солдата или партизана – это была их повседневная служба, их жизнь с большими и малыми заботами, со своим особым укладом, а не объект журналистских или писательских наблюдений. Что бы ни говорили, здесь есть существенная разница.

Конечно, есть серьезные отличия между партизанской войной, подпольным сопротивлением и боевыми действиями регулярной армии. Естественно, партизан, участник Сопротивления больше, чем солдат или офицер, предоставлен «самому себе», на нем лежит если не всегда бóльшая, то иного рода ответственность, перед ним встают и особые нравственные проблемы. К этому надо добавить, что партизаны и подпольщики в Польше и Югославии, Чехословакии и Болгарии действовали в иной социальной среде, в ином обществе, чем, скажем, в Белоруссии. И были они, как правило, людьми, которым еще приходилось самостоятельно делать тот выбор, что большинством советских людей был уже давно сделан.

Все это так. Однако нельзя не обратить внимания на то, как часто и те советские писатели, что пишут не о партизанах, а о солдатах, ставят своего героя в такое положение, когда он остается один на один со своей совестью и его поведение зависит от силы убеждений, верности долгу, так сказать, «в чистом виде» (например, Василь Быков в повестях «Фронтовые страницы», «Западня», рассказе «Проклятье»). И выясняется, что и в такой ситуации солдат верен приказу и дисциплине: убеждения, а не принуждение вели его в бой. Этот острый интерес к проблемам идеологически-нравственным присущ всем писателям этого поколения. Может быть, потому, что книги их создавались уже в то время, когда в мире стала чрезвычайно накаленной и острой идеологическая борьба.

Прошло больше десяти лет после окончания войны, прежде чем они решились или сумели рассказать о пережитом на фронте (кстати говоря, «двадцатилетние» первой мировой войны – Хемингуэй, Ремарк, Олдингтон – тоже только через десять лет написали книги о том, что видели в окопах).

Нет, видно, не забывается незабываемое. Наоборот, понадобились годы, чтобы фронтовые впечатления хоть как-то «отстоялись», чтобы боль, гнев, вера, которые были исступленными, смогли переплавиться в искусство. Понадобились годы, чтобы в нашем сознании треск автоматов и вой мин перестал заглушать голоса, а густая пыль фронтовых дорог и дым сражений – застилать лица. Никогда еще река народной жизни не была более бурной, чем в дни столь великих бедствий, потрясений и подвигов, – она несла и грязную пену трусости и предательства, и могучие волны самоотверженности и бесстрашия. Понадобились годы, чтобы постичь ширину и глубину этого разлива, чтобы научиться точно отличать – не отцеживая – пену от волн, чтобы осознать, кем ты сам был в этом потоке и чем стала война в твоей судьбе.

Напор воспоминаний и через много лет не ослабевает, он так силен, что в большинстве произведений, о которых идет речь, господствует лирическая стихия, почти все они даже написаны от первого лица и чрезвычайно близки к мемуарам. Такие совпадения случайными не бывают. Нечего искать здесь и заимствования – книги создавались вполне независимо друг от друга. Одна из причин – характер жизненного материала: нередко самые обычные, не претендующие на исключительность коллизии войны, драматической силой, заключенной в них, превосходят романический вымысел. (Этим, к слову, сказать, объясняется необычайная популярность мемуаров и документальной литературы о войне.)

Художественная правда вовсе не тождественна дотошной достоверности – это «арифметика» искусства. Случается даже, что «скрупулезная точность деталей мешает пробиться к сути явлений, – достоверность конфликтует с правдой. Война оказалась особым случаем, особым материалом. Возьмем ли мы «Смерть зовется Энгельхен» Ладислава Мнячко или «В погоне за Адамом» Ежи Славянского, «Поминки» Бено Зупанчича или «Пядь земли» Григория Бакланова – достоверность, точность воспроизведения фронтовой или партизанской жизни, психологии рядового участника событий оказывается важнейшим идейно-образным фактором. Война с такой очевидностью обнажала и человеческую душу, и то, что было за душой, с такой отчетливостью и всеобщностью выступали тогда противоборствующие силы истории, подчинившие себе всех и каждого, – вне зависимости от. того, где он находился и что делал, – война с такой обязательностью переплетала обычное и исключительное, очень часто меняя их местами, что достоверное воспроизведение того, что было, становилось обязательной и очень сложной художественной задачей. Жизнь каждого человека – понимал он это или нет – оказалась выдвинутой на авансцену истории. Именно это, а не просто подробности и характерные черты быта, должен был воскресить и передать достоверный рассказ о пережитом, именно это стало «сверхзадачей».