П. П. Шкаренков. Римская традиция в варварском мире. Флавий Кассиодор и его эпоха

Монография, написанная молодым, но уже достаточно известным историком-медиевистом П. Шкаренковым, посвящена эпохе, непосредственно последовавшей за 476 годом – датой свержения последнего императора Западной Римской империи. Со времен великого труда Э. Гиббона это время привычно характеризуется как «эпоха упадка», как момент наступления тех сумерек (tenebrae), о которых на заре итальянского Возрождения писал Ф. Петрарка: не случайно, следуя утвердившимся стереотипам, художник, оформивший книгу, изобразил на ее обложке солнечное затмение. Да и сам П. Шкаренков начинает с традиционного замечания: «IV-VI вв. представляют особый интерес в связи с тем, что именно с ними связано падение Римской империи, их обычно называют и «эпохой кризиса» античной культуры» (с. 7).

В центре внимания автора – фигура Флавия Магна Аврелия Кассиодора Сенатора (ок. 490 – 583), политического деятеля и писателя, воспитанного в традициях классической римской культуры, но жившего и действовавшего в то время, когда ни в Риме, ни в Милане, ни в Равенне (трех столицах Западной империи) императоров уже не было. Их место заняли короли из династии Амалов, вместе со своими соплеменниками-остготами расселившиеся в Италии начиная с 493 года. Они правили в самом сердце римской цивилизации с формального согласия императоров Востока, но на деле – фактически независимо. Кассиодор, выходец из знатной римской фамилии, вслед за своим отцом, служил им, пройдя путь от мелкого служащего канцелярии префекта претория до высокого поста магистра оффиций. Тем не менее, сколь бы ни были важны выполнявшиеся им конкретные миссии, прежде всего он всегда оставался ритором, а его главным оружием – точное, выверенное слово. В этом смысле особенно показательными являются знаменитые «Variae» – сборник образцов-формул официальных документов, разработанных Кассиодором для нужд королевской канцелярии. Перед нами – примеры высокого риторического искусства, совершенно несопоставимые с сухим и лаконичным стилем, присущим современному делопроизводству.

Присоединяясь к мнению о том, что «тексты, главным образом литературные, оказывают особое влияние на формирование и упорядочение жизни конкретного человека и общества в целом» (с. 13), П. Шкаренков ставит в центр своего исследования изучение тех риторических приемов и конструкций, которые активно использовались Кассиодором и, в большинстве своем, были впервые разработаны им же.

Огромные возможности риторики как средства политической пропаганды раскрываются в гл. 2 («Rex Theodericus princeps. Образ королевской власти в Остготской Италии: миф и история» – с. 47 – 126) и гл. 3 («Римская государственная традиция в Остготской Италии. Сенат и римская аристократия по «Variae» Кассиодора» – с. 127 – 185). Мы видим, как ритор Кассиодор силой своего слова представляет полководца-варвара, обладавшего лишь титулом «rex» (он давался предводителям варварских народов, поступавших на службу Империи), могущественным правителем-принцепсом, сопоставимым по своим правам и возможностям с императорами Востока. Пожалуй, суть этого образа наиболее последовательно передается словами из послания, адресованного от имени короля восточному правителю Анастасию (оно служило образцом для всех посланий соответствующего типа): «власть наша есть имитация Вашей».

При этом перед читателем возникала не простая копия, а вполне законченный оригинальный образ, восходивший корнями к римской, то есть западной, а не византийской традиции. «Королю готов и римлян» надлежало быть правителем независимой Италии, преемником власти западных императоров. Впрочем, и их облик копировался отнюдь не слепо: отличия прослеживаются и в титулатуре, и в номенклатуре законодательных актов, издававшихся королем, и в эпитетах, которыми сопровождается упоминание его имени. Все эти особенности были призваны акцентировать особый статус Теодориха Великого и его непосредственных преемников, являвшихся правителями не только римлян, но и готов (точнее – остготов).

Те же черты – акцент на преемственность римских традиций, не противоречивших ее новым особенностям, – проявляются и в интерпретации образа италийских государственных учреждений остготской эпохи. Сенат (судя по посланиям, изданным от его имени или содержащим иные упоминания о нем) предстает в «Variae» сильно отличающимся от восточно-римского синклита. И хотя по своему существу он являлся уже лишь городским советом Рима, но наделялся полномочиями, превращавшими его в самостоятельный и достаточно автономный институт власти. При этом деятельность выходцев из знатных римских фамилий в сенате представлялась как доблестное деяние, обусловленное службой не только королям-варварам, но и сообществу римских граждан. В целом эти же черты отличают и функции представителей сенаторского сословия за пределами сената, прежде всего – в качестве наместников италийских провинций.

Чего больше в этих образах – циничного «пиара», политической реальности или искренних надежд? Не отрицая наличия в деятельности своего героя всех трех перечисленных оснований, П. Шкаренков все же отдает предпочтение последнему. Важно учесть, что до определенного момента под властью королей остготов италийцы (точнее – италийская аристократия, настроения которой и выражал Кассиодор) чувствовали себя даже более уверенно, чем под властью императора Востока: «Теодорих и его преемники стремились убедить Италию (в том числе – и силой слова Кассиодора. – О. А. ), что в ее положении не произошло никаких серьезных изменений. Главным политическим лозунгом была преемственность с Римской империей. Готское завоевание всего лишь сменило императора на короля» (с. 129). При этом ученый подчеркивает (главным образом в гл. 3), что образы Кассиодора не могли возникнуть как чисто умозрительная конструкция; что, будучи включенными в текст документов, предназначенных для повседневного практического использования, они должны были соотноситься с политической реальностью.

Дополнительные доводы в пользу положения о реальной (а не только виртуальной) преемственности от римского прошлого П. Шкаренков обнаруживает, переходя от уровня исследования политических целей к уровню изучения технических средств, которыми оперировал Кассиодор (гл. 4 «Язык, стиль и образная структура «Variae» Кассиодора» – с. 186 – 204 и гл. 5 «»Vairae» Кассиодора: риторика и культура» – с. 205 – 242). Анализ языка и синтаксиса текстов выявляет присущую им двоякую особенность. С одной стороны, лексика, использовавшаяся Кассиодором, не содержит сколько-нибудь принципиальных новаций: это лексика писателей-классиков «золотого века» римской литературы, неразрывную связь с которой ощущал писатель. Вместе с тем синтаксис, свойственный Кассиодоровой стилистике (уход от строгой логической схемы классического предложения, основное содержание которого передавалось глаголами, к системе, в центре которой стояли существительные и которую отличало некоторое многословие), обусловлен тенденцией, наметившейся за несколько столетий до Кассиодора. Она отражает факт становления нового мировоззрения. Его отличает, с одной стороны, более четко выраженное эмоциональное начало, а с другой – подчеркнутое стремление абстрагироваться от реального мира, обратиться к отвлеченным этическим и эстетическим категориям.

П. Шкаренков полагает, что речь идет о христианском видении мира: он подчеркивает прямые параллели с языком, и стилем сочинений христианских писателей (с. 193 – 194). Логичность этого вывода сама по себе не вызывает сомнений. Вместе с тем резонно предположить, что определенную роль здесь сыграли также лексические и стилистические влияния, проистекавшие от текстов неоплатоников. В частности, именно этот источник могло иметь свойственное Кассиодору богатство метафор, связанных с образом света (переливающиеся драгоценные камни, прозрачность воды, белизна снега, яркость небосвода и т.п.) (с. 239 – 242).

Но, вне зависимости от степени обоснованности выдвинутого нами предположения, мы полностью разделяем обобщающее замечание ученого: «рассматриваемый нами «новый» латинский язык отражает скорее некий культурный сдвиг, нежели упадок культуры и образованности как таковой» (с. 194). По существу основной смысл этого замечания можно распространить и на весь круг явлений, изученных П. Шкаренковым. Сочинения Кассиодора, пусть и не воспроизводящие реальность, но связанные с ней множеством уз и, в определенной мере, способные даже влиять на нее в заданном направлении, не содержат никаких свидетельств упадка. Они говорят лишь о новом этапе в истории римско-италийского общества, его политических учреждений и культуры.

Более того, особенности, отличающие тексты Кассиодора от классических образцов, свидетельствуют скорее в пользу полнокровности социальной, политической и культурной жизни Италии в столетие, непосредственно последовавшее за свержением власти западно-римских императоров. Не будем забывать, что только живым организмам свойственна способность к изменениям, статичность же – признак смерти. Следовательно, мир Кассидора – это мир отнюдь не «варварский», а вполне «римский». Это мир, в котором варвары – «гости» (hospites). Таким образом, гибель этого мира была обусловлена не некими подспудно развивающимися тенденциями упадка, а совершенно конкретными причинами. Они, пусть и кратко, оговариваются П. Шкаренковым: урон, нанесенный византийским вторжением; истребление значительной части римского сената, главного хранителя культурной традиции; сознательная политика Византии по унижению ее италийских владений и некоторых других. Но все это произойдет уже после «Variae» (с. 249 – 250).

Такая вот сугубая конкретика. Как прискорбно для философа… Как прекрасно для литературоведа и историка!

О. ДУРОВ