Отбрасывая схемы
«Русская литература. Учебное пособие для 9 класса средней школы». Под редакцией Б. Бурсова, «Просвещение», М. 1968, 431 стр.
Ни одна литературоведческая работа не имеет такого массового читателя, как школьный учебник. Его не просто читают, но нему учатся несколько поколений школьников. Это определяет его роль в духовной жизни общества.
Школьный учебник по истории русской литературы второй половины XIX века А. Зерчанинова и Д. Райхина переиздавался два десятилетия. Только в 1968 году появилась наконец новая книга – «Русская литература. Учебное пособие для 9 класса средней школы», написанная М. Качуриным, Д. Мотольской, М. Шнеерсон.
Разница по сравнению со старым учебником обнаруживается сразу же – стоит только посмотреть оглавление, но она определяется изменившейся школьной программой (например, появилась специальная большая глава о Достоевском). Если полистать эту новую книгу, то можно увидеть отличия, уже не обусловленные программой. Так, в старой книге главки о Фете, Майкове и Тютчеве набраны мелким шрифтом, а в новой – мелкого шрифта вообще нет. А если прочитать этот новый учебник, то станет ясно, что он существенно, принципиально отличается от старого.
Авторы его отказываются от схемы, на которой основан анализ любого произведения в школьных учебниках. Схема эта такова: история создания произведения; затем, как это называется в школе, «характеристика героев», которая действительно напоминает служебную характеристику или анкету, где все следует раскрывать по пунктам: происхождение, портрет, черты характера (положительные и отрицательные), язык и типичность; потом идейное содержание произведения (может включать в себя ошибки и слабости автора); и, наконец, художественные особенности. Этот раздельный анализ (отдельно художественные особенности и отдельно идейное содержание) дает убийственный результат в буквальном смысле слова – убивается живое искусство.
В новом учебнике нет этого привычного для каждого учителя и ученика порядка: сначала образ Базарова, потом Павла Петровича, потом Николая Петровича, потом художественные особенности романа «Отцы и дети». Естественно, чтобы понять дух и смысл книги, воспринять картину жизни, которая дана в романе Тургенева, надо рассматривать Базарова в сопоставлении с Павлом Петровичем, и Николаем Петровичем, и Аркадием, и Одинцовой, и Ситниковым, и т. д. Так и сделано это в новом учебном пособии. Вопрос о мастерстве не выносится за скобки. Поэтому сохраняется, не омертвевает живая ткань стихотворения, романа или пьесы.
Если в старом учебнике почти нет цитат (к чему, собственно? Могут не уложиться в схему), то авторы нового пособия любят цитировать. Конечно, это не свидетельствует о глубине и серьезности работы, но может свидетельствовать о любви к писателю, к литературе.
Широкое использование текста художественных произведений не делает учебник менее научным. Это не искусственное приспосабливание к юному читателю, которого надо завлечь, не искусственное оживление сухой «материи» – нет, это принцип исследования. Девятиклассника не вооружают универсальной «отмычкой», а учат проникать в суть произведения, изучая его текст, постигая смысл эпизодов, картин, деталей. При таком условии анализ произведения не распадается на отдельные, не связанные друг с другом темы; то, что говорится о каждом отдельном образе, перестает быть самодовлеющим, связывается воедино.
О Наташе Ростовой в новой книге написано, что «Толстой особенно ценит в ней «простоту, добро и правду» – черты естественные, столь свойственные чистому, неиспорченному духовному миру детей. Вот почему так часто сравнивает он Наташу с ребенком. У его героини «детская улыбка», плачет Наташа слезами «обиженного ребенка»; князь Андрей тронут ее «детской и женской слабостью»; «она рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая»; она говорит с Соней «тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтоб их похвалили»; оправившись после нравственного потрясения, она изменилась, «как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни».
Анализ, основанный на бережном отношении к тексту, не разрушает обаяния образа и помогает читателю войти в мир толстовского романа. Читатель поймет, что эти детские черты – «простота, добро и правда» – по-разному проявляются в Наташе и в Пете, в дядюшке и в княжне Марье, в Каратаеве и в Кутузове, в Тушине в Денисове. Он лучше поймет, к чему стремятся герои романа, что их объединяет. Лучше, чем если объяснять ему это так, как в старом учебнике: «Но есть у Наташи и княжны Марьи и общие черты. Обе они патриотки… и еще одна черта роднит Наташу и княжну Марью… счастье, которое она, как и Наташа, нашла в семье. Так решает Толстой вопрос о назначении женщины, ограничивая ее интересы рамками семейной жизни».
Как возникают такие сравнения и выводы? Они – результат расчленения образа на «отдельные» черты. Прежде чем найти «общее» у Наташи и княжны Марьи, характер Наташи рассматривают так: Наташа, – «дворянка, аристократка. Однако, вращаясь в дворянской среде, она всем существом своим близка к народу и его поэзии». «Мы видим Наташу в Отрадном до того взволнованную прелестью родной природы и красотой весенней ночи, что, высунувшись из окна, она готова куда-то улететь» (куда бы это, действительно?). «…Жизненные идеалы ее несложны: они лежат не в социальной, а в семейной сфере». Но есть нечто положительное в этой довольно вздорной и ограниченной Наташе: «Во время сборов Ростовых к отъезду из Москвы она обнаруживает удивительную хозяйственность, сумев хорошо уложить в ящики все дорогие вещи».
Кстати, набираясь премудрости из учебников для 8 и 9 классов, ребята привыкают чуть ли не прежде всего, говоря о литературном герое, выяснять, конечно, после социального происхождения, – хозяйственный ли это человек. Например, ясно, что никуда не годится не только Павел Петрович Кирсанов, но и Николай Петрович. Чем только плох Собакевич, вот что трудно объяснить: ведь деревня у него в полном порядке и приказчик не ворует.
Схематизм закономерно ведет к застывшим, стереотипным формулировкам и штампам.
«…Тип русской женщины того периода русской жизни, когда в России под влиянием роста культуры стало пробуждаться самосознание женщин», – это Ольга Ильинская. «Типичные демократы-разночинцы как по своему прошлому, так и по своим интересам и стремлениям» – это Лопухов и Кирсанов. «Последние представители вырождающегося дворянства» – это Раневская и Гаев. Размышлять не надо, о чем бы ни шла речь, – припечатывай готовые ярлыки. Ребята быстро овладевают этим «научным» методом. Уже не заглядывая в учебник, они могут сказать, что Анна Каренина – «представительница великосветского общества 70-х годов», а Вронский – «второй (!) из главных героев романа… Один из наиболее блестящих представителей великосветских кругов России своего времени». Вредно не то, что ребята могут запомнить подобные определения и формулировки, а то, что они учатся по таким учебникам упрощенчеству, вульгаризаторству, учатся не думать.
В предисловии к новому учебному пособию говорится, что оно рассчитано на читателя, имеющего «серьезное намерение работать головой». Это действительно так. В книге нет тоскливого однообразия ярлыков, нет той категоричности, от которой любой вопрос становится плоским, не требующим обдумывания, осмысления. В очерке о Тургеневе так комментируется эпилог в романе «Отцы и дети», что это должно натолкнуть читателя на размышления: «Не о борьбе, не о бунте Базарова, а о примирении говорит здесь писатель… Тут и нравственное оправдание героя романа, и сожаление о замечательном человеке, тут и мысль о бесцельности его борьбы, его стремлений». Вот такого же рода пример из другой главы: «Кто, с точки зрения Толстого, прав в своих выводах – Левин или Анна? Очевидно, писатель считает, что правы они оба…» Разговорное «очевидно» – здесь не только для живости, непринужденности; это слово характерно для стиля всей книги, в которой отвергается безапелляционность.
Авторы учебника стремятся отбросить расхожие определения, увести читателя в сторону от проторенной, избитой дороги. Так, каждый школьник знает, что эзоповская манера у Щедрина – вынужденная, надо было маскировать крамольные идеи. Но пусть подумает над тем, что эзоповская манера не затемняет мысль Щедрина, а помогает наиболее глубокому и точному ее выражению, что это не просто расчет на глупую цензуру. «Только ли здесь стремление обмануть цензуру, – сказано по этому поводу в учебнике, – или это литературный прием, с помощью которого автор острее вскрывает сущность изображаемого явления?.. Писатель приписывает рыбе человеческие свойства и вместе с тем показывает, что человеку присущи «рыбьи» черты. Этот подлинный смысл аллегории раскрывается в словах автора: «Неправильно полагают те, кои думают, что лишь те пескари могут считаться достойными гражданами, кои, обезумев от страха, сидят в норах и дрожат. Нет, это не граждане, а по меньшей мере бесполезные пескари». Таким образом, «пескарь» – это определение человека, это художественная метафора».
Девятиклассника не лишают права думать, решать, делать выводы самому. Его на это наталкивают… Пусть он открывает сложность, неоднозначность различных понятий.
О пореформенной литературе в учебнике говорится: «Что делать?» – вопрос, на который Чернышевский отвечал в 1863 году, оставался самым острым общественным вопросом и через десять лет, в 1873 году, когда Толстой начал писать «Анну Каренину». Что делать, чтобы добиться счастья – личного, семейного, народного счастья? Об этом думают в 60 – 70-х годах герои произведений Тургенева, Некрасова, Толстого. Вопросы одни и те же, но ответы на них неодинаковы».
Можно по-разному, даже с противоположных точек зрения оценивать коренные явления действительности (оставаясь «классиками» и «великими»): «Если Некрасов и Щедрин с болью и гневом писали о терпении, покорности и незлобивости русского крестьянина, то Толстой рисует эти черты с нескрываемой симпатией».
Может быть и так, что писатель не знает ответа на вопрос. И об этом говорится ему не «в упрек», не для того, чтобы доказать, что мы переросли его. О Чехове написано: «Дама с собачкой» – рассказ без конца. Автор сам не знает, что ответить на этот вопрос: – «как»? Но всею логикой своего рассказа Чехов призывает читателя искать ответ…»
Авторы нового учебника ведут читателя к пониманию того, что подлинная нравственность неотделима от умения смотреть в глаза правде, от поисков собственного взгляда на мир, от верности своим убеждениям. Поэтому в главе о значении русской классической литературы говорится, что «бесстрашие мысли замечательных писателей XIX века влечет к себе и читателей наших дней, а высочайший нравственный уровень их творчества обостряет чувство ответственности за все, что совершается в жизни и что может в ней произойти».
В этой книге, в отличие от некоторых других учебников и по литературе и по истории, есть стремление показать, что явления общественного сознания и искусства могут быть не только сложны и противоречивы – они не имманентны, не даны раз навсегда, не замкнуты в себе, они трансформируются, развиваются.
Меняется место «лишнего человека» в обществе, меняется и характер изображения его в литературе. О 60-х годах сказано, что в эту эпоху «взгляд на лишних людей резко изменился; теперь бросаются в глаза не возвышенные стремления и разочарованность липшего человека, а его обломовская бездеятельность». Или в другом месте: «тургеневский: роман неизбежно приводил к мысли, что время Рудиных прошло, что в эпоху общественных битв, когда от умных и смелых слов пора переходить к делу, нужны иные герои».
Эволюционировал на протяжении XIX века в русской литературе образ «маленького человека». На это также обращают внимание читателей авторы нового учебника. В связи с чеховскими рассказами «Толстый и тонкий» и «Смерть чиновника» они пишут: «Сочувствие этому простому человеку – одно из ярких выражений гуманизма лучших писателей прошлого… Однако во второй половине века «маленький человек», лишенный чувства собственного достоинства, безропотно несущий на себе бремя социальных невзгод, человек «униженный и оскорбленный», вызывает у передовых писателей не только сострадание, но и осуждение».
В учебнике отмечаются те изменения, которые к 60-м годам претерпела тема народа в литературе. «Народ стал изображаться дифференцированно, писатели стремились показать не только силу народа, его душевную красоту, но и его слабость; они старались помочь народу преодолеть инертность, пассивность, порожденную веками рабства, поднять народ до осознания им своих коренных интересов». Эта мысль развивается в главах о Некрасове и Щедрине. Когда речь идет об «Истории одного города», цитируются строки, в которых Щедрин высмеивает тупую покорность глуповпев: «- Мы люди привышные! – говорили одни. – Мы претерпеть могим. Ежели нас теперича всех в кучу сложить и с четырех концов запалить, – мы и тогда противного слова не молвим! – Это что говорить! – прибавляли другие. – Нам терпеть можно! потому мы знаем, что у нас есть начальники! – Ты думаешь как? – ободряли третьи. – Ты думаешь, начальство-то спит? Нет, брат, оно одним глазком дремлет, а другим, поди, уж где видит!»
Все это свидетельствует, что история литературы раскрывается в новом учебнике не как смена имен, а как действительное развитие. Читатель получает представление о диалектике литературного процесса.
Итак, принципиальное отличие новой книги от старой в том, что она не замораживает, а будит мысль, дает ей верное направление. Кстати, этой цели служит и рекомендательная библиографии, которая прилагается в конце каждой главы. Это тоже новшество. Школьнику словно дают понять, что не вся премудрость сосредоточена в учебнике.
Преимущества нового учебника перед старым очевидны. Но это вовсе но значит, что новая книга свободна от недостатков. И недостатки ее – не продолжение достоинств, – они вызваны отступлением от собственных принципов.
Стремление авторов нового пособия к глубокому и серьезному (разумеется, с учетом того, что их читатель – девятиклассник) анализу не всегда реализуется.
Об эволюции чеховского творчества в главе, написанной М. Качуриным, говорится так: «В его рассказах все чаще появляются образы простых тружеников…» Затем ниже: «Образы людей чистых… все чаще встречаются на страницах чеховских рассказов»; в другом месте: «В чеховских рассказах 90-х годов все чаще появляются люди, которые не мирятся с «футлярной» жизнью». Эти «все чаще» возникающие образы и люди – лишь видимость анализа.
Выключенным из проблематики чеховского творчества, из проблематики эпохи оказался рассказ «Ионыч». Гибель героя, интеллигента 90-х годов, объясняется тем, что «смертоносна»»деятельность исключительно ради денег». Смысл рассказа сводится к предостережению: «…Бойтесь как огня жажды накопительства, не предавайте светлых идеалов молодости, не предавайте любви». Все как будто бы верно. Но разве чеховский рассказ укладывается в эти сентенции? Судьба Ионыча трактуется следующим образом: «Благородная цель в жизни, любимая работа не стали основой существования Старцева. Стремление к сытости и богатству оказалось сильнее. В этом – причина его нравственного падения».
Но почему любимая работа не спасает учителя словесности, у которого нет стремления к сытости? Почему профессор Николай Степанович в «Скучной истории» переживает полное банкротство в конце жизни? Ведь «благородная цель» и «любимая работа» всегда оставались «основой его существования»! И чем не хороша Лида Волчанинова? У нее ведь есть благородная цель (не хуже, чем была у Старцева, пока еще в нем не победило стремление к сытости), и она презирает всех, кто не работает так, как она. Фраза о благородной цели и любимой работе не просто неудачная фраза, она мешает правильно понять рассказ «Ионыч».
В тех случаях, когда анализ неглубок, не спасают авторов ни хороший язык, ни живая интонация, ни обилие цитат; все эти прекрасные качества превращаются в беллетристическую упаковку. Появляется «изящное» пустословие («точно, впечатляюще изображается степная природа…», «перед нами чисто чеховские пейзажи…», «мы видим чисто тургеневский пейзаж»), а вслед за тем с неизбежностью проникают в текст языковые штампы и нелепости («персонажи пьесы все более отчетливо группируются в зависимости от их отношения к «Вишневому саду», Чехов «пророчески чувствовал…», «чеховская краткость необычайно содержательна», «сад своеобразно дорог и Лопахину» и т. д.). А там, где штампы, там возможна и бессмыслица; тогда в главе о Некрасове можно написать, что Яким Нагой – «защитник интересов народа». Это уже почти как в старом учебнике, где сказано, что разбойник Кудеяр «является борцом за униженных и бесправных».
В тех случаях, когда в учебнике художественный образ истолкован упрощенно, когда он «выпрямляется», естественно, вступает в силу метод выборочного, тенденциозного цитирования (например, цитата обрывается в нужном исследователю месте). О Лопахине в главе «Вишневый сад» говорится настойчиво и определенно, что это кулак и хищник, что Чехов, создавая его образ, показал, «как приобретательство постепенно калечит человека». Цитируется монолог Лопахина, вернувшегося с торгов, купившего уже имение («Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду…» и т. д.). Цитата обрывается на самом главном. Обрывается там, где Лопахин, обращаясь к Раневской, говорит: «Отчего же, отчего вы меня не послушали? Бедная моя, хорошая, не вернешь теперь. О, скорее бы все это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь». Эти слова Лопахина, произнесенные, как сказано в ремарке у Чехова, «со слезами», выброшены, чтобы можно было утверждать, что в его монологе звучит «ликующий рык зверя-приобретателя».
«…В ответ на восторженные воспоминания Фирса о прежних временах, – написано в учебнике, – Лопахин безапелляционно заявит: «Прежде очень хорошо было. По крайней мере драли». Чеховский Лопахин говорит это иронически, язвительно, с горечью – как угодно, но не так, как в учебнике.
Обходить сложности, сглаживать противоречия как будто не в правилах авторов нового учебника. Но в главе «Журналы и общественная борьба…» речь идет только о «Современнике», «Русском слове» и «Отечественных записках»; ничего нет о журналах иных направлений. Может быть, надо было сказать хотя бы о «Русском вестнике», о его эволюции; о «Библиотеке для чтения» до и после смерти Сенковского; об «Эпохе» и «Времени» Достоевского. Какое же может сложиться представление о литературной борьбе, когда вам показывают только одну сторону? В очерке о Чернышевском ничего по существу не сказано о полемике вокруг «Что делать?». Читатель не будет знать об отношении к роману Тургенева, Толстого, Достоевского.
Справедливость требует сказать, что из старого учебника девятиклассник мог больше узнать о журнальной борьбе.
Есть и другие потери по сравнению со старым учебником. В нем были специальные главки о Лескове, Гаршине, о Помяловском и Решетникове (хоть и набранные мелким шрифтом, хоть и написанные слишком общо и сухо). В новой книге (если не считать упоминания о Гаршине в первой главе) эти имена совсем пропущены, отчего картина литературного процесса обедняется.
Новый учебник сразу же после выхода в свет был замечен критиками, его хвалили. Но учебник должен пройти еще обязательную проверку школьной практикой. В прошедшем учебном году девятиклассники изучали литературу уже по новой книге. Она успешно выдержала это испытание. Теперь можно с полным основанием утверждать, что это действительно хорошая книга.