«Особая стилистика» биографа, или Непосильная Цветаева

Статья поступила 30.09.2017.

«Поэт» и «человек» суть две ипостаси одной личности. Поэзия есть проекция человеческого пути.

Владислав Ходасевич

Театр начинается с вешалки, книга – с аннотации. Аннотацию зачастую пишет сам автор, а если не пишет, то, во всяком случае, одобряет. Вот что написал или одобрил Илья Фаликов (далее – ИФ¹): «Новую книгу о Марине Цветаевой <…> востребовало новое время, отличное от последних десятилетий XX века, когда триумф ее поэзии породил огромное цветаеведение. По ходу исследований, новых находок, публикаций открылись такие глубины и бездны, в которые, казалось, опасно заглядывать. Предшествующие биографы, по преимуществу женщины, испытали шок на иных жизненных поворотах своей героини. Эту книгу написал поэт. Восхищение великим даром М. Цветаевой вместе с тем не отменило трезвого авторского взгляда на все, что с ней происходило: с этим связана и особая стилистика повествования»² [Фаликов 2017].

Зачем все это вколачивается в аннотацию? Ведь она, по лаконичности своей, не позволяет уважительно поименовать «предшествующих биографов» (по крупицам собиравших материал в те годы, когда тексты Цветаевой разыскивались в зарубежной периодике, пылящейся по спецхранам, и в частных архивах, когда и речи не было ни о каком собрании сочинений, когда архив самой Цветаевой был закрыт на десятилетия, а ее переписка только-только начинала публиковаться) и вместо небрежно брошенного «по преимуществу женщины» в открытую сказать, кто именно и от чего «испытал шок», кто не отважился заглянуть в «глубины и бездны», которые ныне покорились «особой стилистике» поэта-мужчины.

Эта часть аннотации рекламной грубостью своей перекликается с публичным высказыванием В. Маяковского, которое Цветаева не без горечи цитирует в письме к Б. Пастернаку: «Книжный продавец должен еще больше гнуть читателя. Вошла комсомолка с почти твердым намерением взять, например, Цветаеву. Ей, комсомолке, сказать, сдувая пыль со старой обложки, – Товарищ, если вы интересуетесь цыганским лиризмом, осмелюсь предложить Сельвинского. Та же тема, но как обработана! Мужчина!» [Цветаева, Пастернак 2004: 237]. Письмо это ИФ приводит в своей книге (с. 491–492), не замечая, вероятно, очевидного созвучия смыслов.

Но вернемся к аннотации. К концу ее снова возникает тема «нового времени»: «Судьба Марины Цветаевой в сегодняшних условиях, не требующих поэта, убивающих поэта, может сама по себе поразить читателя». «Что бы она», «ярая антирыночница», «делала в наши дни?» Судьба Цветаевой в выпавшем на ее долю времени так трагична и поразительна, что нет, полагаю, никакой необходимости примерять на нее – с целью потрясти воображение читателя – еще и наши дни. Но, имея в виду, что, по признанию самого автора, книга его о великом поэте писалась в рыночные, глухие к поэзии времена, стоит разобраться, не наложили ли они свой отпечаток на новое повествование о жизни Цветаевой.

Теперь о том, чего ни в аннотации, ни в предисловии (его вовсе нет), ни в послесловии (вместо него на с. 840–842 приведены два стихотворения ИФ, призванные, по замыслу автора, засвидетельствовать его «непрерывную верность цветаевскому присутствию») не сказано. А именно: нынешняя попытка биографии впервые опирается на обширнейший материал, который постепенно вводился в оборот начиная с 1997 года, когда увидели свет «Сводные тетради». Между тем С. Карлинский издал вторую свою книгу о Цветаевой в 1984 году; третье, переработанное и дополненное, издание «Скрещения судеб» М. Белкиной увидело свет в 1999-м; А. Саакянц главную свою книгу «Марина Цветаева. Жизнь и творчество» издала в 1997-м; книга В. Швейцер «Быт и бытие Марины Цветаевой» впервые была издана в 1988 году. Когда она готовила ее в 2002-м для серии «ЖЗЛ»³, то пересматривать основной корпус книги не стала. Лишь добавила несколько глав. Второе, исправленное и дополненное, издание книги «Путь комет» И. Кудровой увидело свет в 2007 году, следовательно, она имела возможность использовать новые источники. Но основной корпус ее книг состоялся все же много раньше, а досоздавать биографическую книгу не то же самое, что писать ее наново, изначально располагая всем сводом достоверных сведений.

Перечислю главное из вновь опубликованного. Вслед за «Сводными тетрадями», положившими начало новому этапу возвращения Цветаевой, непрерывной чередой, по преимуществу трудами Е. Коркиной, стали издаваться извлеченные из архива письма членов цветаевской семьи и ее окружения («Семья: история в письмах», 1999); «Записные книжки» Цветаевой (2000–2001), составившие два тома; письма к К. Родзевичу (2001); переписка с Н. Гронским (2003); переписка с Пастернаком, включающая письма Цветаевой, считавшиеся безвозвратно пропавшими, но восстановленные по тетрадным черновикам (2004); «Дневники» сына Цветаевой Георгия Эфрона (2007), два полновесных тома которых заняли законное свое место среди новых и старых изданий его матери. А еще небольшая, но совершенно бесценная пачка писем к Н. Гайдукевич, чудом восставшая из пепла, точнее – из чердачной пыли старого дома в Вильнюсе, и изданная (2002) при активном содействии Л. Мнухина. Он же составил двухтомник «Марина Цветаева в критике современников» (2003), а в 2012–2015 годах выпустил три тома (сейчас их уже пять, называю только те, что использовал ИФ) писем Цветаевой, в том числе вновь обнаруженных и опубликованных, расположив их в хронологическом порядке, а не по персоналиям и создав таким образом очень удобную для биографа эпистолярную хронику.

Разумеется, все эти издания включены автором в Краткую библиографию. А в подстрочном примечании к ней даже сказаны слова восторга или одобрения некоторым из биографов-предшественников (С. Карлинский и М. Белкина там не названы – видимо, ни восторга, ни одобрения не заслуживают). При этом вопрос об испытанном кем-нибудь «шоке», естественно, не затронут. И ни слова не сказано о том, каким подвижническим был их труд в условиях весьма ограниченного доступа к фактическому материалу.

Не в пример им ИФ вошел в тему в очень благоприятное время, действительно как будто только и ждавшее нового биографа. Во всяком случае, все для него подготовившее. Остается лишь увидеть, как он распорядился выпавшим ему преимуществом, как, будучи поэтом и мужчиной, «ту же тему» «обработал».

Обработка (и какая интенсивная!) начинается с первых же слов: «У нее была врожденная близорукость. Прищур был привычкой» (с. 8). Между тем общеизвестно, что в детстве Цветаева долгое время носила очки, а значит если и щурилась, то эпизодически, потом от очков отказалась, но, по словам А. Эфрон, «мать сама себя сделала смолоду <…> заставляла себя не сутулиться, держаться прямо и не пытаться разглядывать то, что при своей близорукости увидеть не могла» [Марина... 2002: 29], и в последние годы жизни «ничем не выдавала своей близорукости, не щурилась, не подносила ничего близко к глазам, не наклонялась к предметам. Держалась так, словно у нее было отличное зрение» [Белкина 2005: 15].

Зачем понадобилась биографу эта маленькая ложь, становится понятно из следующего предложения: «По-видимому, свет в таких случаях приобретает некоторую сумеречность, как под водой, и девочки делаются русалками. Или морской пеной». И еще из одного, совсем недалеко от него отстоящего: «Возможно, так видят кошки в темноте».

Такой вот полет поэтического воображения, на мой вкус, абсолютно неуместный, к тому же – совсем не безобидный. Ибо все на той же странице, при- и даже заземлившись и перейдя к выводам, ИФ пишет: «Флора и фауна у Цветаевой условны, на уровне слова, а не растения или существа как такового. Она, как говорят на Русском Севере, недовидела» (курсив авторский, с. 8). Не знаю, что вкладывают в этот глагол на Русском Севере, но словарь Вл. Даля дает ему такое толкование: «Плохо видеть, у кого зрение слабое, недалекое». Одним словом, близорукость, которая была уже оглашена ранее. Что к ней добавил нажим курсива? Добавил желание дочитать словарную статью до конца и узнать, что есть производное – недовидок, со значением «недальновидный человек». Вольно или невольно, но первая страница новой биографии удочерила и это значение.

А на переходе к следующей появляется и конкретный пример цветаевского «недовидения»: «Ее рябина – «особенно рябина» – не дерево, а куст, а в реальной природе это не так, поскольку куст, как сказано в словарях, – «древовидное растение» и оно «малорослее дерева»» (с. 8–9).

Интересно, это нам, читателям, или Цветаевой растолковывает биограф, в чем разница между деревом и кустом? И почему он думает, что эта разница обеспечивает («поскольку«) безупречность его утверждения – «в реальной природе это не так»? То есть что рябина – это точно не куст. Стоило бы не к толковому словарю (словарям!) обратиться, а к энциклопедии растений, где черным по белому написано: рябина – листопадное дерево или кустарник. Не говоря уже о том, что довольно странно русскому поэту этого не знать без всяких справочников.

Цветаева знала. Поэтому в стихотворении «Тоска по родине! Давно…» с полным правом сказала:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И всё – равно, и всё – едино.

Но если по дороге – куст

Встает, особенно – рябина…

И в том же 1934 году уже о рябине-дереве написала:

Рябину

Рубили

Зорькою.

Рябина –

Судьбина

Горькая.

Рябина –

Седыми

Спусками…

Рябина!

Судьбина

Русская.

Вернувшись теперь к рассуждениям ИФ, увидим, что уличения в неточности продолжаются: «Цветаевская рябина – символ России, а ведь ее, рябины, полно во всей Европе, во всей Азии и в Северной Америке». На сей раз упрек, правда, смягчается отсылкой к Вяземскому («Другое дело, что задолго до Цветаевой <…> князь Петр Андреевич Вяземский на швейцарском курорте <…> наткнулся на рябину, появилось стихотворение «Вевейская рябина»») и окончательно растворяется в миролюбивом – «поэты нередко редактируют природу» (с. 9).

И все же в чем на сей раз усмотрена неточность? В том, что рябина, а не береза? А разве она в других странах не растет? Еще как растет – красуется, например, среди черных и красных дубов на Лонг-Айленде. А как быть с кленовым листом на флаге Канады? Разве клен нигде, кроме Канады, не растет?

И, наконец, так ли уж необходимо было идти через «Вевейскую рябину» к цветаевскому символу России? В статье ИФ «Высокий берег» читаем: «Мандельштамом сказано: «не сравнивай: живущий несравним», но сравнения возникают сами по себе <…> однако лучше всего сравнивать поэта с ним самим, и тогда обнаружится тайная последовательность его прихотливой мысли» [Фаликов 2001: 104].

Золотые слова. Но по какой-то непонятной причине к Цветаевой, чья лирика склонна была годами длить, варьировать и развивать ту или иную тему, этот подход (и не только здесь, но на всем протяжении книги) не применяется. Иначе наверняка «само по себе» вспомнилось бы ее стихотворение 1916 года, которое – через день рождения– связало и место рождения с рябиной, сделало рябину символом родины:

Красною кистью

Рябина зажглась.

Падали листья.

Я родилась.

…………………

Мне и доныне

Хочется грызть

Красной рябины

Горькую кисть⁴.

А еще могло бы вспомниться стихотворение 1918 года, где о старшей дочери, тоже родившейся в сентябре, сказано:

Сивилла! – Зачем моему

Ребенку – такая судьбина?

Ведь русская доля – ему…

И век ей: Россия, рябина…

И тогда стала бы ясна последовательность цветаевской мысли (отнюдь, кстати, не тайной), продленной во времени и охватившей без малого два десятилетия. А «русский виноград» Вяземского мог бы справедливо сыграть роль дополняющего штриха, а не первоистока темы.

Неблагополучно как-то с логическими связями, со вкусовыми предпочтениями и смысловыми акцентами у нового биографа Цветаевой…

И, к сожалению, не только с ними.

Вот, только что «разобравшись» с истоком цветаевской рябины, он, крайне неудачно перефразируя известные строки А. Ахматовой, пишет: «Стихи часто растут из стихов, равно как из человеческих слабостей и дефектов автора» (с. 9). И к концу так начатого абзаца подытоживает и его, и полуторастраничную увертюру к первой главе, а по сути ко всей книге, возвратом к близорукости: «Как же она ходила по белу свету? Как русалка в воде, как кошка в темноте? Да нет. Она была человек. Это ее главная проблема» (с. 9). Возвратом к близорукости, которая сперва была переименована в «недовидение«, потом – метонимически, с пропуском очевидного (дефект зрения)– превратилась в «дефект автора» и наконец открыла, по мысли автора, главную проблему Цветаевой-человека.

Удивительная – особенно для поэта – нечуткость к слову. И отнюдь не единожды явленная.

Взять хотя бы название книги. Серия «ЖЗЛ» его не требует. Можно просто – Шекспир, Пастернак, Анна Ахматова, Михаил Булгаков. Но исключения бывают. И одно из них перед нами:

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

ТВОЯ НЕЛАСКОВАЯ ЛАСТОЧКА

Что бы это значило? Неласковая ласточка Цветаевой? Или сама Цветаева для нас – неласковая ласточка? Первый случай вызывает ряд новых вопросов. Второй к вопросам не располагает, только к недоумению, к тем большему недоумению, что вскоре за названием последуют кошки и русалки. Впрочем, один вопрос все же возникает: откуда эта ласточка залетела на титульный лист книги?

На него автор не сразу, но отвечает. Он нашел ее среди «стихотворных набросков» Цветаевой. Пленился «редкостной по красоте строкой» и сказал о ней: «Не важно, кому или чему это адресовано. Мужчине, миру, небу, поэзии – объект не имеет значения. Возможно, это и вообще не о себе. Смыслов – множество. Душа? Муза? Родина?» (с. 312).

Из всех предположений ИФ справедливым на поверку окажется лишь то, что «это и вообще не о себе». Но сам он этого не понял. Хотя понять было нетрудно. Точнее – услышать. Ибо вскоре после своих размышлений о «неласковой ласточке», на странице 320, он говорит о встрече Цветаевой с Андреем Белым в Берлине и приводит его письмо к ней:

Моя милая, милая, милая, милая Марина Ивановна <…> в эти последние, особенно тяжелые, страдные дни Вы опять прозвучали мне: ласковой, ласковой удивительной нотой: доверия <…> Знаете, что за день был вчера для меня? Я окончательно поставил крест над Асей… И мне показалось, что вырвал с Асей свое сердце; и с сердцем всего себя; и от головы до груди была пустота <…> И когда я появился вечером – опять повеяло вдруг, неожиданно, от Вас: щебетом ласточек, и милой, милой, милой вестью, что какая-то родина – есть, и что ничто не погибло… (Курсив мой. –Т. Г.)

Приводит и идет мимо, на ходу сказав – «замечательное письмо». А между тем, получив это письмо (И. Кудрова датирует его 26 июня, А. Эфрон – без уточнения числа– июнем), Цветаева, подхватив его волну, написала 26 июня стихотворение с такой концовкой:

Гляди: не Логосом

Пришла, не Вечностью:

Пустоголовостью

Твоей щебечущей

К груди…

– Не властвовать!

Без слов и на слово –

Любить… Распластаннейшей

В мире – ласточкой!

Может быть – случайность? Нет, конечно. А если нет, то, услышав адресованную ей «ласточку» (определенно ласковую ласточку) и отреагировав на нее стихом, кому и о ком могла она сказать – «твоя неласковая ласточка»?

С Асей Тургеневой Цветаева была знакома по Москве – встречались не раз в «Мусагете». В «Пленном духе» есть сценка первого ее гощения у Аси, тогда еще только невесты Андрея Белого:

…Зоркое безмолвие застывшей передо мной Аси – в барсовом пледе.

– Какая киса чудная!

– Барс.

– Барс, это с кистями на ушах?

– Рысь.

(Не поговоришь!) Оттянув к себе барсью полу, глажу, счастливая, что нашла себе безмолвное увлекательное занятие. И вдруг, со всей безудержностью настоящего откровения:

– Да вы сама, Ася, барс! Это вы с себя шкуру сняли: надели.

Чудный смех, взблеск чудных глаз… [Цветаева 1999: IV, 229–230]

Полагаю, не будет слишком большой смелостью предположить, что в обращении к Андрею Белому, переживающему в те дни удар разрыва, Цветаева где-то рядом со стихотворением написала, имея в виду Асю: «Твоя неласковая ласточка».

«Сводные тетради», откуда взята эта строка, идут навстречу такому предположению. Надо только иметь в виду, что они редко дают точную дату, ее с тем или иным приближением удается установить по промежутку между двумя временными метами. В данном случае между началом июня (неиспользованная строфа стихотворения «Лютая любовь…») и началом июля («Удостоверишься – повремени!»). Таких тонкостей, как варианты стихов, биограф мог, разумеется, не знать. Но он достаточно широко пользовался «Сводными тетрадями», чтобы почувствовать их специфику, не принять дату 31 мая, относящуюся к конкретной записи, за общую «шапку» к нижеследующему ряду записей и поэтических набросков и не прийти (смутно сославшись на «промелькнувшее в письмах» «имя Эренбурга») к ошибочному выводу: «…под тем же числом <…> светится отдельная, одинокая <…> строка».

Дело, однако, не только в специфике источника. Услышь поэт-биограф «ласточку» в письме Белого и в откликнувшемся ему стихотворении Цветаевой, он, полагаю, избежал бы неверного вывода и, хочется думать, не вынес бы на титульный лист такое несуразное для биографической книги название. Впрочем, очевидно, что писал ИФ ее как очень условно биографическую. Вырабатывал не только стилистику особую, но и жанр, о некоторых принципах которого, вызывая все то же недоумение, поведал читателю.

Например, так: «В моем тексте немало незакавыченных цитат, как это делается в поэзии, к каковой, смею надеяться, прикосновенна эта книга» (с. 140).

Или так:

Возникает вопрос: не превращаем ли мы наше повествование в комментарий к эпистолярию? Ответ есть. Во-первых, зачастую нет никаких свидетельств – кроме писем. Во-вторых, чаще всего письмо и есть лучшее свидетельство. Но еще верней – все-таки стихи (с. 174).

Или вот так: «Моя книга – о том, что происходило в сознании МЦ или могло его коснуться» (с. 794).

Добавим сюда эпиграф, к биографическому жанру напрямую относящийся: «Хронология – ключ к пониманию».

Наконец, слова автора о том, что использовал он только достоверные факты, не гоняясь за непроверенными слухами [Терешин 2017].

И возьмем на себя труд показать, как эти принципы и установки претворены на страницах объемистого тома, с обостренным вниманием относясь при этом к комментариям ИФ и не забывая, что к выбору тех, а не других писем, равно как и к пропускам при их цитации, «прикосновенна» рука автора, а значит, и здесь мы имеем дело со своего рода комментарием. Неявным комментарием, который легко может ввести в заблуждение – не всякий же читатель знает, о чем и как написано в непроцитированных письмах и что скрыл знак пропуска в процитированных. А уж какой простор для трудноуследимого авторского присутствия дают незакавыченные, лишенные точности и авторства цитаты, даже говорить не стоит.

Но начнем все же с другого. Очень любит ИФ исправлять чужие огрехи – делает это с нескрываемым удовольствием.

Вот он нашел неточность в «Воспоминаниях» Анастасии Цветаевой. «Ошибка, – фиксирует он. – Эта ансамблевая постройка мавританского стиля была сооружена архитектором Н. Г. Тарасовым как раз в Заречье, причем позже» (с. 31).

Вот наткнулся на очевидную опечатку в поэтической строке. Реакция суровая – наставническая: «Сложился цикл «Стол» из шести стихотворений, концовку последнего, шестого, печатают поныне неверно <…> Печатают: «– Порох! Душа при вскрытии». Порох тут ни при чем, «порх» означает отлет души» (с. 670). Разумеется, должно быть «порх», но зачем же так грубо одергивать?

1. Надеюсь, что сокращением этим никоим образом не задеваю автора, он ведь сам подсказывает такую форму: Цветаева у него если не просто Марина, то МЦ. [↩]
2. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием страницы. [↩]
3. Видимо, по недоразумению в Краткой библиографии выдержавшая два издания в серии «ЖЗЛ» (2002, 2007) книга В. Швейцер не упомянута. Там дается лишь отсылка к изданию 1992 года, к этой серии и доработанному составу книги отношения не имеющему.[↩]
4. Справедливости ради скажем, что оно все-таки вспомнилось, но ближе к концу книги, и опять не «само по себе», а в интересах некоего композиционно-речевого приема. Дойдя в своем повествовании до 1934 года и приведя «Тоску по родине…» (под ней дата – 3 мая) целиком, ИФ пишет: «Это рябина из того 1916 года, из той юности, когда они с Мандельштамом ходили то по захолустному кладбищу, то по колокольно-купольной столице» (с. 693). И, обеспечив таким образом переход к следующему абзацу, продолжает: «В ночь на 17 мая 1934 года Мандельштама арестовали…» Считая, вероятно, что этим – в пределах одного месяца – совпадением вскрыта мистическая связь двух поэтов.[↩]