Осип Мандельштам в Воронеже. Эпизоды на стыке 1935–1936 годов

Публикация подготовлена как часть исследований по гранту РГНФ № 15-34-11210а(у) «Мандельштамовская энциклопедия: завершающий этап».

Тамбовский нервный санаторий

Въехал ночью в рукавичный, Снегом пышущий Тамбов…

О. Мандельштам

19 ноября 1935 года Мандельштама осмотрел психотерапевт обкомовской поликлиники: диагноз — «истощение нервной системы», рекомендация — месячный отдых в санатории. Заключение огорчило поэта, чье тайное упование было иным — с помощью болезни и врачей вырваться из Воронежа и переехать в восточный Крым.

Тем не менее идею санатория он не отверг. Обсуждались два варианта — то ли Липецк (общий), то ли Тамбов (нервный). При этом Надя поехала бы не с ним, а в Москву, надеясь на подстраховку со стороны Рудакова.

После очередного приступа «столбняка», застигшего Мандельштама прямо в театре, в дело вмешался С. Вольф, директор Большого Советского театра, твердо решивший отправить своего главлита на лечение и поправку. Статуса персонального пенсионера у Мандельштама уже не было¹, и, по настоянию Вольфа, его оформили на месяц как «старого работника» театра.

22 декабря, попечением театра и за полчаса до поезда, к «меблирашкам»² была подана машина. Мандельштама привезли на вокзал, поднесли ему чемодан, усадили в вагон. Вагон был общий: царство грязи, портяночного зловонья и полифонического храпа. Зато повезло с проводником: тот сжалился и взял поэта в свое купе.

В Мичуринске была пересадка, и вот, наконец, в два часа ночи — Тамбов. На вокзале — «трескучий мороз» и дровни, присланные из санатория. Долгая езда через погруженный в сон губернский город — лошадиное фырканье и извозчицкое «тпру…» перед «палаццо, напоминающим особняк Кшесинской, увеличенный в 10 раз и охраняемый стариком с ружьем и в тулупе» [О. Мандельштам: 163].

Встретили здесь Мандельштама по-царски — усадили в теплую ванну, забрали в стирку белье, напоили чаем и уложили до утра в огромном кабинете. Разве плохо?

Санаторий хотя и назывался «нервным» (неврологическим), но оказался скорее кардиологическим: бригадиры и трактористы, летчики и учителя везли сюда свои преданные партии, но потрепанные и заношенные сердца, словно в починку обувку.

Утром Осипа Эмильевича осмотрел врач и назначил сосновые ванны ежедневно и, чередуясь, два вида электризации «франклин»³ — общую и позвоночника (главное их достоинство — безвредность).

На что, собственно, жаловался ему Мандельштам? На повышенную возбудимость сердца, проявлявшуюся в скачках как температуры, так и пульса: «При этом я вполне бодр, хочется гулять. Но встречи с людьми волнуют. Разговоры утомляют. Чтение — тоже. Надо ставить вопрос серьезно, — вплоть до особого заявления в НКВД о необходимости лечения в полноценной обстановке» [О. Мандельштам: 165].

Через пару дней пара врачей, осмотрев Мандельштама и сославшись на скромность своих возможностей, послала его в город на рентген сердца и легких. Поглядев на снимки, они же сказали: «Сердце — возрастная норма. Никаких, говорят, аномалий. В легких — уплотнение желез <…> Внимательны очень. Самое серьезное наблюдение. Слушают, стукают каждый день. Диету дали особую» [О. Мандельштам: 166].

Сам поэт тоже поставил себе «диагноз» — глубоко философический: «Надо терпеть. Главное — это остановка невероятного движения, в котором я находился. Переход к «статике»» [О. Мандельштам: 164-165].

Сходу принял Мандельштама и директор санатория, поначалу позволивший гостю попривередничать с помещением. Палаты здесь на десять человек, самые роскошные — на пять, да вот окна открываются не в каждой — заклеены на зиму. Постельное белье («комплекты») и там, и здесь одинаково ужасно. Директор выслушал поэта и, подивившись его капризам и капризности (а он и сам писал тогда жене: «Я капризник. И все» [О. Мандельштам: 166]), поместил его поначалу вдвоем в пустой палате на десятерых, но предупредил, что это временно.

Осип Эмильевич, привыкший к домам отдыха если и вдвоем, то с Надеждой Яковлевной, уже заранее пугался и чурался любого иного общества. После завтрака он вышел из корпуса и, пройдя буквально пару шагов, снял чудесную комнату с зачехленным диваном, граммофонной трубой и кактусами⁴. Поступок, сильно напоминающий съем первого жилья в Воронеже — неотапливаемой поварской терраски возле Бринкманова сада. Когда выяснилось, что в снятой комнате невыносимо холодно, а за дрова надо платить отдельно, восторг поубавился: «В нанятую комнату не решаюсь переехать: холод там. Дал десятку задатку и отбираю молоком. Хожу туда, когда невтерпеж. Все-таки что-то свое — на час-другой» [О. Мандельштам: 166].

И санаторное «палаццо»⁵, и новая «вилла» Мандельштама стояли рядышком на высоком берегу заснеженной Цны, показавшейся широкою, словно Волга⁶. Глаз не оторвать от открывающегося вида! Окоем за рекой «переходит в чернильные синие леса. Мягкость и гармония русской зимы доставляют глубокое наслажденье. Очень настоящие места» [О. Мандельштам: 164].

Ровно через год — 24 декабря 1936 года — это отзовется и в стихах:

Въехал ночью в рукавичный,

Снегом пышущий Тамбов,

Видел Цны — реки обычной —

Белый-белый бел-покров…

Как город Тамбов очень понравился. Вот как поэт описывал его Рудакову: «Чудный губернский город. Река. Снег далеко-далеко. На нем точечки гужей. Лес. Перелески под снегом. Движенья никакого. Только баба в платке пройдет. Сугробы. Чудные дворянские особняки, какие могут быть и в германском старом городе, и в Тамбове; деревянная — по Щедрину — каланча. Один автомобиль на весь город. Лавок не мог обнаружить — мне нужно было пуговицу купить. Воронеж столица просто» [О. Мандельштам: 164].

26 декабря, на третий день пребывания, Мандельштам покатил на городском автобусике в центр города, в музыкальный техникум. Навстречу ему попадались каланчи, «одичавшие» (его выражение!) монастыри и все больше «толстые женщины с усами».

Собираясь в Тамбов, Мандельштам запасся рекомендациями: так, начальник радиокомитета Горячев написал записку местным музыкальным знаменитостям — заслуженному артисту и директору музтехникума Реентовичу и композитору Григорию Сметанину⁷.

В музтехникуме местные скрипач и пианист сыграли ему сонату Сметанина — совершенно ужасную, но уже назначенную к исполнению в Воронеже. Объявился и сам композитор, пригласивший поэта к себе домой на ужин.

27 декабря Мандельштам писал жене, что, с одной стороны, место «неуклюжее» и что без нее ему скучно, что это «полумера» и что он едва «не решил возвращаться в Воронеж», а с другой, что — объективно («невзирая на все нытье») — ему здесь все же лучше, чем в Воронеже в ее отсутствие [О. Мандельштам: 165].

А по жене он скучал страшно! Уже в первом письме из Тамбова взывал:

Надик, скучаю по тебе безумно. Сделай какую-нибудь глупость и приезжай ко мне.

Надик, я так тебя люблю, что нельзя сказать. У меня нет твоей карточки. Где ты, родная? Скорей ко мне. Ау, детка?

Надик, люблю тебя. Отвечай.

Няня твоя.

И спрашивал: «Скажи, можно ли тебе звонить утром в 8.30?» [О. Мандельштам: 164].

Но настроение было переменчивым.

28 декабря — радость, встреча с Пушкиным (гость нечастый): «Дни идут хорошо. Привыкаю. Сегодня был голубой мороз. Я достал Пушкина. Это у меня редкость. За него, знаешь, никогда почти не хватаюсь» [О. Мандельштам: 166].

А 29 декабря — совсем другой настрой: «Ох и нудно же здесь! Спать не дают. Деликатные молодые люди, на цыпочках, в русских сапогах с 3 часов ночи ходят через палату» [О. Мандельштам: 166-167].

Но с одним отдыхающим поэт все-таки подружился: «Я тут брожу с одним пареньком. Он тракторист. Способный, открытый, но думает, что во Франции Советы и что Францию переименовали в Париж. Я eго крою, а он ко мне привязался, большевиком меня зовет» [О. Мандельштам: 167].

Об этом же пареньке писал своей жене и Рудаков: в Тамбове, мол, Мандельштам

психовал. Сдружился с одним трактористом, который ему говорил: «Ты уезжай — они (больные) тебя не любят, они тебя избить хотят». А эпизоды были такие. О. Э. все искал покоя и кочевал из палаты в палату (изводя персонал). Нашел пустую. Лег. Человек восемь больных стали в нее барабанить. Он выскочил и стал орать, зовя их сволочами etc.; вызвал глав. врача; пять убежали, три остались. Один из трех обиделся за ругань на О. Э., а тот — «Назвал сволочами, и правильно сделал…». Тогда, как О. Э. рассказывает, тот устроил красно-партизанский припадок. О. Э. в полубелье бежал в кабинет врача, а под сводами санаторского особняка громыхала партизанская брань. Утром — мир [О. Э. Мандельштам в письмах… 123-125].

Новый Год поэт встречал в санаторном, на людях, одиночестве, о чем писал 1 января: «У нас вчера ночью гремел военный оркестр и были разные игры: Чехов в больничном халате, удочки с кольцами» [О. Мандельштам: 167].

1 января: «Здесь так плохо, что очень многие уезжают до срока. Неизбалованные работники районов. Все за счет организаций. Чай без сахара. Шум. Врачи — вроде почтовых чиновников» [О. Мандельштам: 167].

Еще в самые первые дни своей «курсовки» Мандельштам договорился с директором о следующей «сделке»: «если захочу уехать до 5 января — он «покупает» у меня путевку (месячную), удерживает за прожитые дни и выплачивает разницу. Эта воображаемая сделка сразу меня освободила» [О. Мандельштам: 166].

1 января: «Завтра я должен оформить с директором продажу путевки. Выезжаю 5-го или даже раньше. С блаженством! Эти дни вроде дурного сна. Какой-то штрафной батальон… Денег мне в Воронеже> до 20-го хватит. 15-го жалованье в театре. 15-го же вернусь на работу» [О. Мандельштам: 168].

2 января: «Если будет билет, уезжаю завтра (3-го). Деньги возвращают. Попутчики есть до Воронежа. Я очень доволен. Радуюсь Воронежу, как родному <…> Могу уехать в любой день и после 5-го с возвратом денег (заверение главврача, сегодня). Я все же думаю выехать пятого. В Воронеже как-то ближе к тебе. И перемена будет полезна» [О. Мандельштам: 169].

А что же здоровье, поправить которое намеревался Осип Эмильевич?

1 января:

Главный мне вчера сказал: вам нужно заведение закрытого типа, где лечат средние формы легких психопатий (там-де комнаты на одного и двух). Честное слово, он так сказал! — послушав меня две минуты. За 10 первых дней я прибавил 600 гр веса (для младенца недурно). За месяц здесь многие теряют в весе. Похоже на школу-пансион из Диккенса. Другой врач говорит: «Вес для невротиков неважен». Да, еще: гл. врач меня спросил: в каких клиниках я был до Тамбова <…>

Физически я здоров (думаю, что не только физически). Надо лишь окрепнуть. Я лишь могу заболеть, если придавленность не будет устранена [О. Мандельштам: 168].

2 января:

Врачи меня отказываются здесь держать. Говорят: вас по ошибке к нам, формально, загнали. Со мной ничего худого нет, но мне не лучше. Буду объективен. То же самое, а обстановка здесь просто вредна (мнение врачей) <…> Вес — 66 кило, и ни с места. Слабостью я называю «комнатную легкость в теле» — и только. Внешний вид — довольно дрянной [О. Мандельштам: 168-169].

3 января (внимательно вслушиваясь в себя):

Что со мной?

1. См.: [Персональный…]. [↩]
2. Так Мандельштамы называли свою третью по очереди квартиру в Воронеже — комнату в двухэтажном доме на углу проспекта Революции и улицы 25 октября, в которую поэт въехал 12 апреля 1935 года. Комната выходила в длинный коридор с меблированными «номерами» гостиничного типа, отсюда и название.[↩]
3. Электризация при помощи статического электричества (по имени физика Б. Франклина). [↩]
4. Дело, видимо в том, что собственно санаторная путевка начиналась у Мандельштама только с 5 января, а до этого времени у него на руках была только курсовка, связывавшая постояльца с заведением только по линии лечения и вполне допускавшая проживание и даже питание в частном секторе. [↩]
5. Бывший дом купца Асеева с мраморным внутренним убранством.[↩]
6. Волгу с ее ширью Мандельштам видел до этого разве что в книжках и из окна ленинградского дневного поезда.[↩]
7. Григорий Александрович Сметанин (1894-1952) — композитор и музыкальный функционер, в описываемое время — председатель Воронежского отделения Союза композиторов СССР и заведующий композиторским отделением музыкального техникума. [↩]