Оптимизм в прошедшем времени. Шорт-лист «Русского Букера – 2015»

Зулейха открывает глаза. Нам

Кажется правильным начать коллективный портрет с «Зулейхи». Дебютный роман Гузели Яхиной в прошлом году явился удачей неожиданной, по своему сюжету вполне голливудской. Он не был главным лауреатом Русского Букера — 2015. Но он стал триумфатором целого литературного сезона (при всей условности этого календарного цикла). Показательно, что Елена Погорелая и Валерия Пустовая, обязанные в рамках воплитовской рубрики «Pro et contra» оппонировать друг другу, в этом вопросе даже и не подумали спорить.

Когда читаешь «Зулейху», то кажется, что роман и писался, как читается, — с начала (на самом деле не так, но об этом позже). Потому что уж очень сильна, брызжуще энергична первая глава. Читатель, как в прорубь, ныряет в судьбу тридцатилетней татарской крестьянки Зулейхи. И холодно обжигается, оказавшись в этом мире. Дойдя до середины главки, возвращаешься к ее названию — «Один день». Подневольное бытие, ограниченное нелюбовью, морозом и бревенчатыми стенами. Вот так: Яхина не побоялась сравнения с «Одним днем Ивана Денисовича» — и не проиграла в нем.

Но за всеми тяготами селянки, мучаемой свекровью да мужем, проступает благородство и фольклорный уют крестьянского быта, которым нельзя не залюбоваться. «Матренин двор» (помните, Казань там в первом же предложении)? Да нет — «Муртазин двор». Муж героини Муртаза тут хозяин, а она — лишь раба. И все же именно Зулейха — тот праведник, без которого не стоит ни село, ни, как окажется позже, лагерный поселок.

Подобные сравнения — отнюдь не прекраснодушные авансы: начало, правда, очень сильное. И не будь дальнейшего романа, оно осталось бы великолепной, совершенной новеллой. Но… роман есть. И уже со второй главки, когда сюжет выходит за рамки одного дня и одной деревни, начинаются сбои.

Вот, например, отец в детстве рассказывал Зулейхе о противостоянии их предков Золотой Орде. Симпатично — разрушить существующий в русском историческом сознании миф о паритетном татаро-монгольском иге. Только вот вряд ли татарский крестьянин мог говорить о «жестоких узкоглазых эмиссарах Золотой Орды». Почему это слово выбрано, понятно. Красную Армию татарские крестьяне в пространстве романа зовут Красной Ордой, красноармейцев — красноордынцами. Соответственно, «эмиссары» так хорошо рифмуются с «комиссарами». Вот автор не удержался и оставил такую капустническую красивость.

И дальше роман написан неровно. То, что Л. Улицкая в представлении книги назвала «несколько кинематографичным стилем повествования» (Яхина окончила Московскую школу кино), нередко оборачивается набором киноштампов.

Как, скажем, в описании въезда каравана раскулаченных в Казань. Ветер вырывает стопку нот из рук — ну конечно же — «худенького очкастого юноши» и «швыряет в печальную морду проходящей мимо коровы» (последние три слова фразы вызывают неловкую незапланированную улыбку), которую ведет «тщедушный крестьянин». Причины «печальности» и «тщедушности» объяснять не нужно — коллективизация ж. Ну и, конечно, увитый кумачом агитационный трактор идет на смену крестьянской коровке. Следом — огненно-красный трамвай, на подножке которого, разумеется, мгновенно виснут гроздьями беспризорники. А их прогоняет свирепый кондуктор, которому на помощь быстренько бежит, свистя на ходу, милиционер… Увы, но это больше похоже на телесериальный режиссерский план, нежели на прозу. Впрочем, это не секрет. «Сначала я прописала историю Зулейхи как сценарий, — призналась Яхина в интервью. — Пыталась сразу писать как роман, но это сложно сделать, не имея опыта» [Пульсон].

Обратим внимание на название романа — оно как камертон. Глаголы третьего лица настоящего времени торжествуют и во всей книге. Но в тех главках, где речь идет о любимых автором персонажах, прежде всего Зулейхе и ее сыне Юзуфе, это хорошо. А там, где о менее любимых, прежде всего — чекистах, получается хуже. И снова-таки похоже на беглый синопсис киносценария (жмет руку, бросает папку, садится за стол). Не лучшая сторона «кинематографичного стиля» и в том, что слишком часто ситуация доводится до критичной, когда вот-вот кто-то, а то и все — должны умереть. Но тут бог-сценарист бросает сверху спасительную лонжу.

Есть вопросы и по поводу исторической составляющей книги. Вряд ли в 1942 году на Ангару прибыли депортированные крымские греки и татары: скорее, это могли быть крымские немцы и итальянцы. Вряд ли мулла мог показать Зулейхе, как выглядит христианский бог. Скорее, она могла видеть лишь написанное арабской вязью имя пророка Исы.

И при всем этом букете недостатков (плюс еще не помянутые ранее картонность, вторичность многих персонажей и ситуаций) книга вошла в шорт-лист Русского Букера, а потом еще взяла и «Большую книгу». Справедливо ли это? Абсолютно! Потому что она задевает, царапает. И кого как, но многих (в том числе и меня) поражает, потрясает.

Секрет успеха Яхиной — в удивительно точно и неожиданно найденной главной героине. И той преображающей любви, с которой написан этот образ. Нет, понятно, что для каждого автора и его героя приложимо флоберовское «Мадам Бовари — это я!». Но не каждый автор шифрует в имени героя свои имя-фамилию: ЗУ-ЛЕ-ЙХА — гУЗ-ЕЛь ЙаХинА.

Ну и что с того, что сюжет построен по принципу женского сериала, если так интересно и плодотворно — литературно, исторически, социологически — осмысливать сюжетные повороты этой книги!

Ад зверского советского переустройства общества обернулся для зеленоглазой татарской крестьянки освобождением, личностным «восстанием из пепла» (это, кстати, более каноническая, чем в романе, ипостась легендарной птицы Симург-Семруг)? Да, и так бывало. Для описания этого процесса в тоталитарных обществах социологи и придумали нейтральное, вне категорий гуманизма, слово «модернизация».

Зулейха выжила в аду депортации, лагеря, ссылки благодаря тому, что до того так много работала и закалилась в персональном семейном аду? Да, и это часть правды, спасибо Муртазе да Упырихе. А как точны две параллельные несущие сюжетные конструкции книги — любовь двух пар «мать-сын», Упырихи и Муртазы, Зулейхи и Юзуфа! Только первая не может отпустить сына и тем губит. А вторая дает шанс на счастливую большую жизнь, отпустив его. И тем позитивно обращает негатив свекрови. «Фактически решение Зулейхи отпустить сына продиктовано тайным желанием — не стать Упырихой», — справедливо замечает по этому поводу критик [Погорелая: 148]. Правда, это будущее уже за пределами романа.

И тут Яхина мудра авторски, когда категорически отрицает возможность написания продолжения [Яхина: 157]. Надежды на вольное счастье Юзуфа и его творческую самореализацию должны оставаться именно надеждами, лишь подсвечивающими финал романа. А сам намек на их авторское проявление, материализацию в тексте, в сумме со сложившейся, наконец, парой Зулейха — Игнатов привел бы к сериальной пошлости.

Да, кстати, а с чего же возникла книга? «…Роман начался с одной сцены: Зулейха стоит перед огромной картой и медленно осознает, что гигантская карта — это вся ее страна; а сама она — маленькая песчинка, где-то на этой карте» [Пульсон]. Показательны изменения, произошедшие при реализации задумки. В романе вместо песчинки (депортированная бабушка Яхиной намывала золото на Ангаре), нейтральной неорганики — фантасмагорически-телесная, отталкивающая метафора: беременный слизень, наполненный бычьей кровью.

Велика страна, где живет Зулейха. Велика и красна, как бычья кровь. Зулейха стоит перед огромной, во всю стену, картой, по которой распласталось гигантское алое пятно, похожее на беременного слизня, — Советский Союз.

Расхожим местом стало сравнение «Зулейхи» с прошлогодним лауреатом, романом также на гулаговскую тему, «Обителью» Захара Прилепина. И понятно, что литература не спорт, но все же трудно удержаться от сравнения: кто сильней в заочном споре?

По сумме художественных достоинств и недостатков они примерно одинаковы. Текст Прилепина ровней, что естественно для более опытного литератора. Некоторые, как, например, М. Кучерская, считают, что «Обитель» явно сильнее. Мне кажется иначе. Прилепин хорош фрагментарно, но у него и близко нет таких взлетов, столь сильных, законченных цельных кусков, как «Один день». И в целом, по силе авторского осмысления, проявляющегося при анализе второго, третьего планов, пластов, роман Яхиной, на мой взгляд, намного точней и глубже.

И вот тут стоит вернуться к дружескому спору — Погорелая vs Пустовая. По сути, они с разных сторон отвечают на один вопрос: как дебютанту удалось попасть в самый центр «литературного бессознательного» (оно же — «главный читательский запрос»)? По Пустовой (contra), дело в качественной эксплуатации литературных привычек, таланте, угадав, угодить. По Погорелой (pro) — в умении ответить на вопросы современности. Причем ответить «человечески, слишком человечески» (в этом намеке на ницшеанство Погорелая, по сути, отзеркаливает тезис Пустовой о «зверьем» в Зулейхе).

Соглашаясь в чем-то и с таким pro, и с таким contra, я бы все же поставил книгу еще на ступеньку выше. Зулейха, таки да, открывает глаза. Однако не только свои, но и нам.

Топос затопления, или Повторение пройденного

В отличие от книги Яхиной «Зона затопления» Романа Сенчина была в прошлом году удачей не просто ожидаемой, но долгожданной. И, черт возьми, приятно, что те, кто ждал, не ошиблись в ожиданиях.

Впрочем, поклонники этого романа до того уже наполовину прочитали его в «толстяках». В 2013-2015 годах в «Дружбе народов», «Октябре» и «Новом мире» вышло пять из десяти глав «Зоны затопления»: вторая, третья, четвертая, пятая и десятая. Понятная, как видим, логика — начальные главы и последняя. Логично и то, что не было среди «предродовых» публикаций первой главы. Очевидно, она планировалась автором как некая публицистическая бомба. В начальной главе под названием «Телефонный разговор» некие первые лица страны, а именно отвечающий за энергетику Толя и отвечающий за все Володя, обсуждают вопрос о достройке советского «недостройчика» — Богучанской ГЭС. И принимают решение «созиднуть» для улучшения имиджа страны.

Цель, поставленная автором, была достигнута, но только частично. Действительно, часть читателей была впечатлена авторской смелостью. Но, с другой стороны, глава написана так плохо, наивно, нелитературно, непсихологично, что вызывает сомнение, а стоит ли читать книгу дальше:

— А то! Толя плохого не посоветует.

— Еще бы…

— Так как, принимаешь предложение?

— Хм, такие вопросы так не решаются. Не телефонный разговор…

— Да почему? Наоборот, телефонный. Для этого телефоны и изобрели… Не с грамоткой месяц скакать с берегов Енисея… Давай, Володя, так: я набросаю указ, а ты потом глянешь…

«А то! Толя плохого не посоветует», «не с грамоткой месяц скакать с берегов Енисея». Кто-то может поверить, что такими словами перетирают не сибирские мужички, а первое лицо и первый менеджер страны? И как вам обсуждение «телефонный — не телефонный разговор»? ФСО, система спецсвязи? Не, не слыхали. Ей-богу, герои давних романов Эдуарда Тополя и C°, какие-нибудь Брежнев, Суслов и Генпрокурор СССР Руденко, выглядели куда более убедительно:

— Роман Андреевич, кремлевка. Товарищ Суслов.

Генеральный взял трубку со стоявшего отдельно на столике красного телефона <…> — Уже занимается… Безусловно… Лучшие силы… Самый энергичный… Не позже одиннадцатого, я понимаю… Конечно, лично буду контролировать… Безусловно, лучше живой… Нет, думаю, справимся без КГБ…

(Незнанский Ф. Е, Тополь Э. В. «Журналист для Брежнева, или Смертельные игры»)

Не хотелось бы никого обижать, но второму варианту текста «из верхов» я верю больше.

Да, в отличие от «Зулейхи…», у Сенчина первая глава — самое провальное место. Причем дело, похоже, не в диалогической публицистичности текста как таковой — дальше в главах, посвященных местной журналистке Ольге, все достаточно убедительно, читаемо, узнаваемо: и смелая, но аккуратная настойчивость «копательницы грязи», и вежливо-хамоватое лукавство местного начальства… Здесь же — просто обидно от конкретного случая прозаической беспомощности. Похоже, у хорошего писателя Сенчина есть красные флажки стилистики, за которые ему лучше не заходить.

Но дальше, когда автор в своей природной, языковой стихии, он в «Зоне затопления» хорош и узнаваем. Негромкий, но сильный текст. Главы, ладно подогнанные друг к другу, как… как… как доски гроба, сработанного сельским умельцем. Со смерти роман начинается. Похоронами, эксгумацией, перезахоронением, угрозой «зарыть» книга держится. Погибелью старого кладбища, перенесенного на новое место, — заканчивается.

В пространстве «Зоны затопления», написанной вслед за В. Распутиным и посвященной ему, появляется и сам Валентин Григорьевич, «старый писатель с плоским челдонским лицом». И этот эпизод несет огромную смысловую нагрузку. Герой главы, где происходит это явление, Алексей Брюханов, вместе с земляками из села Пылева ждет социального чуда. Что сейчас делегация приехавших писателей встанет в один ряд с ними да скажет «Нельзя!».

Но никто из писателей, сочувствуя, сострадая, не взял и не сказал## Одно из сомнительных сенчинских словоупотреблений.