Опыт, уроки, перспективы

1

Итак, в течение четырех лет на страницах нашего журнала обсуждались различные аспекты эстетического и художественного наследия революционных демократов. Опубликованные десять обширных статей и материалы «круглого стола», в котором участвовало двенадцать ученых, дают основание для дальнейших размышлений.

В ходе этого обсуждения авторы могли спокойно и обстоятельно сосредоточиться на исследуемой теме и выявить в ней те грани, которые до сих пор недостаточно привлекали к себе внимание. Сегодня, нам кажется, очень важен такой подход.

Эстетическое и литературно-критическое наследие русской революционной демократии было явлением такого же масштаба, как и русская художественная классика. Невозможно представить себе, как сложились бы судьбы русской художественной культуры, не существуй такого мощного духовного возбудителя, как теоретическая мысль Белинского, Герцена, Чернышевского, Добролюбова и Писарева!

Революционно-демократическая эстетика создала непреходящие ценности, впоследствии не только оказавшие влияние на утверждение и развитие марксистско-ленинской теории искусства, но и сохранившие самостоятельное значение. Многие идеи эстетики Белинского, Чернышевского, Добролюбова вошли как бы составной частью в марксистскую теорию, которая, разумеется, творчески преобразила, углубила и раздвинула границы этих идей.

В области эстетической одна из выдающихся заслуг этих критиков состояла в том, что они открыли сложные взаимосвязи художественного и революционно-активного теоретического постижения мира. Никто лучше Белинского и Чернышевского в то время не понимал различия этих двух типов сознания и специфических особенностей каждого из них. Именно Белинский открыл в России громадные возможности эстетического познания мира. И это позволило в полной мере понять роль художественной критики в исследовании действительности и искусства в их диалектической соотнесенности. Впервые стало ясно, что критика не есть просто комментарий художественного произведения, что она – общественно целеустремленный самостоятельный и в известном смысле самоценный вид духовной деятельности.

Революционно-демократическая критика создала новую, уникальную систему интерпретации художественного текста. Своеобразие этой системы состояло не только в характере и направлении отстаиваемых идей, новизне методологии исследования, но и в самом методе анализа явлений искусства. Одна из особенностей революционно-демократической критики заключалась в ее удивительной способности пристально и оперативно исследовать современный литературный процесс, теоретически его обобщать и активно стимулировать еще только-только возникающие новые формы эстетического освоения действительности,

Деятельность классиков русской критики – феномен исключительного значения, их труды сыграли колоссальную роль в подготовке Революции, изменившей лицо нашей страны, а тем самым – в, значительной мере общую картину современного мира.

Недаром наши идейные противники за рубежом ведут вот уже на протяжении стольких десятилетий ожесточенную и неустанную войну против революционной демократии, против всех аспектов ее миропонимания, ее философии, политики, эстетики. Современные советологи мало обогатили свой арсенал. Черпая теоретические идеи и аргументы из «Вех», они в основном и главном продолжают твердить то, что было давным-давно поведано миру Бердяевым, Струве, Булгаковым. Да и сами бывшие «веховцы», подобно Бурбонам, ничего не забыв и ничему не научившись, долгие десятилетия следовали прежним курсом.

Пытаясь в своей книге «Русская идея» воссоздать целостную философию истории России, Н. Бердяев сравнительно много места уделяет и революционным демократам. В них он видит характерное проявление духа русского XIX века – «века мысли и слова», но вместе с тем – «века острого раскола», в котором якобы они изрядно и повинны. Объявляя русское национальное мышление склонным «к тоталитарным учениям и тоталитарным миросозерцаниям», Бердяев именно в этом смысле называет революционных демократов выразителями русского духа. Белинский, основоположник всего движения, по его словам, будучи одной из «центральных фигур в истории русского сознания XIX века», на всем протяжении своей жизни «стремился к тоталитарному миросозерцанию». И все-таки для Бердяева нет единого движения революционных демократов, как нет, с его точки зрения, у них никакой общности, целостной системы взглядов. Бердяев старательно противопоставляет Белинского и Герцена, Герцена и Чернышевского, Добролюбова и Писарева, а их всех- «всему остальному миру». Не существовало, оказывается, этого единого течения в идейной жизни России, но были отдельные личности, из которых каждый – сам по себе. И только в отдельных случаях, как бы выбиваясь из привычной колеи своих рассуждений, Бердяев вспоминает о некоей духовной общности – «нигилизме», который, по его словам, был не чем иным, как лишь «нравственной рефлексией над культурой, созданной привилегированным слоем и для него лишь предназначенной».

Буржуазная, зарубежная русистика не жалует революционных демократов. Их корят за «утилитаризм», «дидактизм», «необузданный радикализм». Сопоставляя в своей четырехтомной «Истории критики нового времени» Белинского с Сент-Бевом, Рене Уэллек отдает несомненное предпочтение французскому критику. Что же касается Белинского, то американский исследователь полагает, будто все лучшее было создано им в первое полудесятилетие его деятельности, между тем как в последующие годы он стал, мол, рабом неких догм, роковых заблуждений, слепой веры¹.

По утверждению советологов, революционные демократы официально канонизированы в Советском Союзе» и потому-де о них не разрешено высказывать никаких критических замечаний. Так, американский профессор Ф. Рэндалл иронизирует, например, по поводу Чернышевского: дескать, автору «забытого романа» присвоен на его родине титул Иоанна Крестителя – великого предтечи. О каком же, мол, научном, объективном исследовании может идти речь? ²

Недавно в США вышла книга Вильяма Берлина «Чернышевский. Человек и журналист» – книга, в которой автор вроде бы пытался быть объективным и сумел высказать ряд верных наблюдений. Но и в ней явственно ощущается инерция стереотипов, свойственных буржуазной русистике.

Берлин замечает, что высокая оценка Чернышевского в Советском Союзе ныне «основана главным образом на том, что он справедливо рассматривается как представитель революционной традиции своей страны». А что отсюда проистекает? Оказывается, Чернышевский мало вникал в специфику искусства и редко учитывал своеобразие таланта писателя, придавая значение прежде всего избранной им теме, и единственным исключением были его статьи о Толстом. Автор книги, с одной стороны, признает, что Чернышевский стремился создать новую теорию искусства, основанную на материалистической философии, и что эта философия дала ему полезное оружие против прежних эстетических концепций, а с другой, – видите ли, последовательное применение этого оружия якобы «позволяло искусству только копировать различные аспекты действительности». Знакомые погудки! Сколько уж твердят наши идейные противники о том, будто теория русской демократической критики была «внеэстетичной», невосприимчивой к подлинным художественным ценностям, и единственное, к чему она была способна побудить писателя, – разве что к мертвенному копированию жизненного оригинала.

Сопоставляя различных деятелей революционной демократии, буржуазная историография создала еще одну легенду, согласно которой выстраивается определенная иерархия эстетических уровней, якобы характеризующих этих деятелей. Тот же Берлин рисует такую картину. Белинский, наиболее чуткий к собственно эстетической природе искусства, был проникнут уважением к «неприкосновенности художника», между тем как Чернышевский этого уважения уже не сохранил, ибо оставался верен утилитарному взгляду на искусство. Продолжая далее эту параллель, Берлин сравнивает Чернышевского и Добролюбова и находит, что Добролюбов, как и Чернышевский, оставался амбивалентным в вопросе: может ли литература оказывать активное влияние на социальный процесс; но в своих «обширных и сильно написанных статьях он превзошел Чернышевского в смешении политики и литературной критики». А уж что касается Писарева, то тут и вовсе разговор короткий, поскольку этот критик «не требовал от литературы ничего, кроме грубой пользы», и рассматривал художественную форму лишь как чистое средство выразительности, существующее «совершенно отдельно от содержания» ³. Вот так-то…

Подобный уровень теоретического анализа, чрезвычайно близкий к мифотворчеству, рассчитан на читателей, видимо, вовсе не знакомых с предметом и готовых поверить чему угодно. Ясно также и то, что уничижительная оценка деятельности революционных демократов носит характер политической акции, явно отдающей духом антисоветизма.

Многие нынешние «специалисты по России», особенно в США и некоторых странах Западной Европы, стремятся столкнуть революционных демократов с великими деятелями русской художественной литературы, представить развитие этой литературы таким образом, будто бы те и другие находились в идейной и эстетической конфронтации. Когда-то Мережковский в своей публичной лекции «Завет Белинского» дал изначальный толчок такой методологии. Сопоставляя Белинского и Достоевского, он говорил о непреодолимом барьере, отделявшем этих двух великих людей: «У одного бог без свободы, у другого свобода без бога» ⁴. В дальнейшем эта методология была прочно усвоена на Западе.

У великих русских писателей-реалистов XIX века было много общего с революционными демократами. Их объединяли гуманистическая вера в созидательные силы человека, сознание невозможности примирить интересы личности с социальным устройством помещичьей, самодержавной России, а также поиски выхода из трагических тупиков современного им испорченного мира. Конечно, далеко не все великие русские писатели-реалисты были приверженцами революционных идей, порой они находились с ними в очень сложных отношениях. Но своим беспощадно правдивым изображением социальных противоречий русской действительности они включались в главное русло освободительной борьбы народа, являясь, таким образом, союзниками тех, кто сознательно поставил себе целью борьбу за решительное, революционное преобразование России.

Измышления современных советологов подкрепляются ссылками на то, что эстетическая система ре

волюционных демократов строила свои обобщения прежде всего на учете «социальной тенденции» произведений искусства.

Чернышевского и Добролюбова изображали, да и сейчас, как мы видели, нередко изображают за рубежом людьми, почти не интересовавшимися художественными ценностями и использовавшими литературную критику лишь как орудие пропаганды своих политических идей. Явная фальсификация истины! Нужно ли напоминать, что Некрасов, например, был дорог тому же Чернышевскому вовсе не только гражданской направленностью своего творчества, но и как лирический поэт, как тончайший художник, мастер. В одном из писем к нему критик сознается, что он «вовсе не исключительный поклонник тенденции» что помимо убеждений у человека есть еще сфера сердца и что поэзия сердца так же необходима, как и поэзия мысли.

Все эти факты давно и достаточно хорошо известны. Но им не внемлют те, кто привык оценивать явления с позиций заданных, тенденциозных, подсказанных менее всего стремлением к поиску истины. Даже страшная, трагическая судьба Чернышевского не ослабила ненависть к нему со стороны тех, кто с ужасом видел в его деятельности покушение на устои и неукротимое стремление к социальному переустройству жизни. С ним расправляются средствами не только публицистики, но и «художества». В романе В. Набокова «Дар» сделана жалкая попытка потешиться над образом Чернышевского, которого один из персонажей при полном сочувствии автора называет «шприцем с серной кислотой», а затем удостоверяет «черствость и прямолинейность его критических взглядов». А вот несколько сентенций, кои высказывает еще один персонаж этого романа о замечательных дневниках Чернышевского: «и неловкие попытки ее оттуда извлечь (причем она сразу застревала в другом месте, и автору опять приходилось возиться с запятой), долбящий, бубнящий звук слов, ходом коня передвигающийся смысл в мелочном толковании своих мельчайших действий…»

Сколько же ненависти и злобы надо нести в себе, чтобы с кончика пера слетели подобные строки об одном из самых, можно сказать, святых великомучеников русской литературы?!

Не минула чаша сия и посмертной судьбы Герцена.

В послевоенные годы его имя особенно привлекает к себе внимание буржуазных исследователей на Западе. Во многих тамошних работах созданы довольно устойчивые «каноны», в соответствии с которыми препарируется идейно-эстетическая позиция Герцена, а также его художественное и публицистическое творчество. Наследие Герцена рассматривается вне сложных идеологических коллизий времени, изолированно от тех социально-исторических процессов, которые происходили в России и Западной Европе. Произведения Герцена предстают вне политики, и поскольку им предназначено решать «вечные» вопросы, его творчество по своему духу и характеру «надсоциально». Трудные перипетии духовной эволюции Герцена рассматриваются как история его религиозных исканий, кончившихся крахом ввиду того, что мыслитель и писатель оказался, дескать, не в состоянии решить мучившие его вопросы в позитивно-религиозном плане.

И еще один стереотип, весьма часто встречающийся в работах подобного рода. Герцена изображают этаким идеологом некоего русского «мессионизма», дворянским либералом, непримиримым противником революционных методов действия, а еще, как витиевато выразился А. Ярмолинский, человеком, который «симпатизировал не хирургу Бабефу, а акушеру Роберту Оуэну» ⁵. В сущности, такой же точки зрения придерживается и другой небезызвестный советолог – Марк Слоним: «В какой мере Герцен может быть назван предшественником определенных сторон коммунизма, остается дискуссионным» ⁶. В этих работах Герцен рассматривается как носитель идеи индивидуальной свободы, трагически одинокий человек, антидемократ, противник, по выражению Исая Берлина, «тирании великих альтруистических систем» ⁷.

Вариации этих давно уж набивших оскомину идеек мы находим даже в книгах, вроде бы более солидных по своему научному уровню, – как, например, в исследовании американского профессора Мартина Малиа «Александр Герцен и рождение русского социализма». Обстоятельно знакомя западного читателя с некоторыми фактами политической биографии Герцена, Малиа во многих случаях, однако, явно идет на поводу тривиальных советологических схем. Например, он резко отделяет Герцена от Чернышевского и движения разночинцев, при этом будто бы опираясь на советских исследователей, не отрицающих-де «либеральных колебаний Герцена». Причем, с точки зрения Малиа, эти колебания – величайшее благо для Герцена, ибо свидетельствуют о широте его мысли и способности успешно преодолевать идеологический догматизм, свойственный поколению революционеров-разночинцев. Малиа говорит далее: «Широта в выборе путей к возрождению России была одной из принципиальных черт, отделяющих радикалов герценовского поколения от их преемников, людей 60-х и 70-х годов» ⁸.

Эволюцию мировоззрения Герцена Малиа объясняет кризисами нравственными, в основе которых, полагает этот автор, лежало крушение концепции русского «мессионизма», с одной стороны, а с другой – сугубо личные конфликты. «Его отрицание существующей действительности, – продолжает Малиа, – было гораздо более личным, чем социальным, его бунтарство вырастало из его собственных несчастий в гораздо большей степени, чем из несчастий других». Отсюда вывод, что наследие Герцена «может быть охарактеризовано как выражение крайней формы индивидуализма».

Советологи предают анафеме и художественное и теоретическое наследие революционных демократов. Отказывая им в «истинной художественности» и достоверности их эстетических обобщений, эти «специалисты по России» тщатся убедить мир в том, что идеи революционных демократов прошли якобы бесследно для русской литературы и, более того, были опровергнуты всем ее последующим художественным опытом. Так неузнаваемо мистифицируется история.

2

В выступлениях всех участников нашего коллективного разговора было подтверждено, что эстетическое наследие революционных демократов представляет сегодня актуальный интерес – возможно, еще больший, чем когда бы то ни было прежде. Это наследие, составляя живую часть духовного исторического опыта народа, несет в себе мощный импульс для современных раздумий не только о самых разнообразных явлениях эстетической теории и литературной критики, но также и художественной практики.

Начиная публикацию материалов о наследии революционных демократов,, редакция отмечала, что есть немало проблем, нуждающихся ныне в новом подходе, более зрелом решении, что в процессе изучения этого наследия не должно быть рецидивов стародавнего догматизма, равно как и новомодного скептицизма.

Среди определенной части литераторов, иногда – молодежи, бытуют представления, будто бы художественные и теоретические произведения революционных демократов уже во многом устарели и даже чуть ли не изжили себя, что они слишком прямолинейно выражали идеологический и эстетический символ веры их авторов и потому-де мало чем могут быть полезны в решении сложных проблем нашего времени.

Такого рода нигилистические отголоски в отношении прогрессивных традиций русской общественной мысли проявлялись порой в самых неожиданных формах. В одной из статей сравнительно недавнего времени защищалась мысль, будто бы влияние декабристской идеологии на Пушкина вступало в непримиримое противоречие с главным направлением творчества великого поэта и мешало его духовному развитию. А вскоре тот же автор (Ю. Иванов) объявил освободительные порывы русской молодежи XIX века волюнтаристскими химерами. В его представлении усилия революционной молодежи тех лет были лишь трагическими «предрассудками». «Надеясь, что ее героические усилия изменят ход истории, – читаем мы, – она во имя этой цели сгорала в чахотке, томилась в крепостях, страдала на сибирской каторге, кончала жизнь на эшафоте, а между тем жертвы, ею принесенные, не окупились» («Молодая гвардия», 1969, N 12, стр. 292). Более чем странный пассаж! Ленин говорил: «их дело не пропало» (эти слова, сказанные о декабристах, относились, разумеется, не только к ним), а тут критик внушает нам мысль, будто их жертвы «не окупились»…

В выступлении А. Дементьева, одного из участников нашего «круглого стола», опубликованном в прошлом номере «Вопросов литературы», приведен ряд примеров неверного истолкования различных аспектов наследия революционных демократов. Правда, это выступление выглядит несколько однобоким и, как говорится, излишне «сгущающим краски». Если судить по нему о том, каких результатов достигла советская литературная наука в изучении, скажем, теоретического наследия революционных демократов, можно подумать, что положение тут прямо-таки ужасающее. А. Дементьев почему-то не видит огромных достижений советского литературоведения, которое, в сущности, и начало шесть десятилетий назад подлинно научное изучение этого наследия. В поле зрения автора выступления оказались одни изъяны. Были, разумеется, и изъяны, не все они преодолены и поныне. Но соотношение света и тени все-таки иное.

В последние годы возникла настоятельная необходимость в том, чтобы заново осмыслить различные проблемы великого наследия. Раскрыть своеобразие и оригинальность эстетических концепций Белинского и Герцена, Чернышевского и Добролюбова, Писарева и Щедрина, исследовать методологические уроки их эстетики и критики, понять не только идейную общность этих замечательных деятелей, но также и индивидуальную неповторимость каждого из них – одна из важных и благодарных задач нашей науки.

Вот этими соображениями и руководствовались участники нашего обсуждения. Статьи их и выступления за «круглым столом» были направлены к одной цели: возможно более точно очертить круг тех вопросов, которые требуют к себе пристального внимания, и, вычленив из них элементы более или менее известные, сосредоточиться на нерешенном, спорном, нуждающемся в углубленном осмыслении.

В опубликованных материалах больше всего внимания уделено Белинскому – его эстетической системе, а также некоторым проблемам идейного развития, различным теоретическим аспектам его критической деятельности. И это естественно. Белинский стоял у истоков движения, он создал основы новой эстетической системы, которая впоследствии интенсивно развивалась. Именно в сочинениях Белинского заложен фундамент той научной методологии литературно-художественной критики, которую совершенствовало следующее поколение деятелей революционной демократии.

В наших архивах таятся несметные сокровища, до коих еще далеко не всегда доходит рука исследователя. Мне уже приходилось ссылаться на неопубликованные «Воспоминания» реакционного поэта Михаила Дмитриева, прозванного «Лжедмитриевым» в отличие от его дяди – «настоящего» И. И. Дмитриева. Рассказывая о том, что значила для России 40-х годов критическая деятельность Белинского, он обронил меткую фразу: «Это были революционные начала, вносимые в литературу, за невозможностью внести их в область государственного устройства» ⁹.

Эти слова можно отнести к критической деятельности не одного только Белинского. Литературно-критическая работа Белинского и Герцена, Чернышевского и Добролюбова, Писарева и Щедрина была начинена революционным порохом и участвовала в решении самых больших политических и общественных проблем современной им жизни России. Здесь, именно здесь заключен был источник духовной мощи и теоретической энергии революционно-демократической критики.

Одна из примечательных ее особенностей состояла в том, что свои оценки конкретных литературных явлений она всегда соотносила с общими своими взглядами на искусство. Говоря, например, о Белинском, Плеханов отмечал свойственное этому критику стремление к «системе», «эстетической системе», которая, «сама вытекая из общественной жизни и сама объясняясь этой жизнью, в свою очередь, объясняла бы ее и давала бы возможность широкого и плодотворного на нее воздействия» ¹⁰. Плеханов тонко подметил здесь важнейшую черту критики Белинского, проистекающую из убеждения в неразрывной связи искусства с жизнью, с «исторической современностью».

В 1842 году Белинский подчеркивал, что пока еще только в искусстве и литературе, в эстетической и литературной критике «выражается интеллектуальное сознание нашего общества». Отсюда вывод об особой ответственности писателя в решении социальных проблем современности. Реакционная критика всячески стремилась увести литературу от этих проблем, ограничить ее сферой отвлеченных трактовок красоты, добра и нравственности. Поэзия, писал в том же 1842 году критик «Сына отечества», есть выражение «души, страстно любящей окружающую ее привольную природу и удалую жизнь среди бесконечных рек и дремучих лесов» ¹¹. Революционно-демократическая критика Белинского формировалась в бескомпромиссной борьбе с такого рода проповедями и была характерна постоянными поисками наиболее эффективных путей воздействия литературы на современную жизнь России. Постоянно, последовательно критик разоблачал идеалистические понятия о художественном творчестве как автономной, замкнутой в самой себе сфере, одновременно стремясь дойти до осознания «тайны, сущности и значения истинной поэзии» ¹².

Участники нашего обсуждения Б. Егоров, Н. Гей, М. Кургинян, М. Поляков коснулись в своих статьях различных проблем теоретического наследия Белинского. Каждый из них пытался выявить те элементы наследия, которые до сих пор еще недостаточно исследованы нашей наукой.

Например, Н. Гей («Вопросы литературы», 1974, N 11) поставил вопрос о многомерном значении в эстетической системе критика понятия «пафоса художественности». Автор напомнил, как в разное время менялось конкретное содержание этого понятия и сколь подвижным в нем оказываются те или иные акценты. Если изначально «пафос художественности» выражал в сознании Белинского преимущественно те стороны произведения искусства, которые были связаны с артистизмом формы, то впоследствии это понятие становится все более емким, постепенно распространяясь на те стороны искусства, которые позволили ему с максимальной глубиной и совершенством отражать самые разнородные сферы человеческого бытия. Диалектика формы и содержания внутри понятия «пафос художественности» была в эстетической системе Белинского отнюдь не такой простой, как это иногда представлялось.

Но тут возникает один немаловажный вопрос, мимо которого счел возможным пройти автор упомянутой статьи. Почему же, под влиянием каких факторов меняется соотношение слагаемых внутри понятия художественности?

С начала 40-х годов Белинский мечтал о создании целостной материалистической концепции в изучении самых разнообразных аспектов художественного творчества. В основу такой концепции был положен принцип единства эстетического и исторического взглядов на искусство. К ее поискам критик, разумеется, был подготовлен всем предшествующим опытом своих теоретических раздумий. Но именно сейчас они наконец венчаются вполне ощутимыми результатами.

Исходной посылкой новой теоретической позиции критика становится положение, впервые сформулированное в обзоре «Русская литература в 1841 году»: «Поэзия всегда верна истории, потому что история есть почва поэзии». Только то поэтическое творение, которое родится из важных причин и производит важные последствия, представляется Белинскому «действительным». Все другие произведения – «случайности» и никакого следа в сознании общества не оставляют.

Важнейшим теоретическим достижением критики Белинского в работах начала 40-х годов является принцип материалистического историзма, который все более последовательно и глубоко пронизывает его эстетические взгляды. Принцип историзма помогает Белинскому вносить существенные поправки в некоторые прежние оценки различных явлений русской литературы. Например, прежняя односторонняя оценка романтизма уступает теперь место пониманию романтизма не только как явления эстетически правомерного в искусстве, но и как исторически необходимого этапа в развитии общества. Романтические элементы представляются критику «первым условием нашей человечности» (V, 549). Он приближается здесь к постановке вопроса о двух типах романтизма, рассматривая один из них как отвлеченный от действительности, иррациональный и погруженный в созерцание лишь внутреннего мира человеческой души и другой – как активно и сознательно рвущийся из внутреннего мира человека в мир внешний, в мир истории. Это признание было тем более примечательным, что романтизм к тому времени уже сдавал свои позиции и преобладающую роль в развитии русской литературы играл реализм, имевший в лице Белинского своего страстного ратоборца.

Развитие русской общественной мысли и критики XIX века шло весьма сложными путями. Прогрессивные, демократические идеи прокладывали себе дорогу в трудной, порой драматической борьбе с силами реакции и либерализма. Вот почему важно понять наследие революционных демократов в живой исторической атмосфере, в реальном противостоянии их тем силам, в неустанной борьбе с которыми оттачивалось их идейное оружие.

Б. Егоров прав: нам явно недостает работ, которые раскрыли бы своеобразие идей Белинского, равно как и Чернышевского и Добролюбова, в соотнесении с критикой их времени («Вопросы литературы», 1973, N 3). Изучение конкретных элементов наследия деятелей революционно-демократического движения ведется нередко в отрыве от тех антидемократических, консервативных идей, которым эти деятели реально противостояли. Скажем, борьба Белинского с так называемой «светской» критикой, со славянофилами, с Шевыревым и Погодиным чаще всего рассматривается таким образом, что позиция другой стороны, как правило, излагается бегло, не дифференцированно, суммарно, весьма поверхностно. Так происходит с антагонистами не только Белинского, но и Чернышевского, Добролюбова, Герцена.

Нужно ли говорить, что подобное одностороннее исследование явления приводит к его обеднению. Противника тоже полагается хорошо знать. Между тем авторы иных работ или вовсе игнорируют идейных противников демократического движения, или изображают их столь упрощенно, что порой становится непонятно, почему идеологические конфликты тех времен приобретали такие ожесточенные формы и зачем же выдающиеся мыслители прогрессивного лагеря тратили в этой борьбе столько душевной энергии, прилагали столько умственных усилий, таланта, чтобы отстоять свое вероучение и ниспровергнуть своих оппонентов. Очевидно, все было не так просто. От авторов таких работ часто ускользают напряжение и драматизм идейных конфликтов прошлого, и, таким образом, невольно умаляются заслуги деятелей демократического лагеря.

Одно из великих открытий революционно-демократической критики было связано с утверждением таких методологических принципов исследования художественного материала, которые позволяли рассматривать его в нерасторжимом единстве содержания и формы, в преодолении свойственного прежде эстетике дуализма исторического и эстетического взгляда на произведения искусства.

Верно заметила М. Кургинян: «Изучать метод Белинского – исследователя литературы (и всех других революционных демократов, добавим мы от себя. – С. М.) – это значит не только раскрыть лежащие в его основе общие принципы, но и постигнуть практические способы их реализации», которые позволяли критикам решать задачи, имевшие громадное значение для развития современной им литературы («Вопросы литературы», 1974, N 1, стр. 172). Все это имело бы и немалые практические последствия для нашей современной критики, для повышения ее теоретического, духовного потенциала.

Революционно-демократическая эстетика считала, что критика и искусство связаны единством общей цели. Правда, на заре своей деятельности Белинский утверждал, что между художественным познанием действительности и теоретическим существует глубокое противоречие. Позднее, в 40-х годах, вопрос ставится по-другому.

1. См.: В. Б. Катаев, Теоретические предубеждения автора, в сб. «Русская литература в оценке современной зарубежной критики», Изд. МГУ, 1973, стр. 26 – 29.[↩]
2. Об этом американском «специалисте по России», как и о некоторых его западноевропейских единомышленниках, см.: А. Сигрист. Фальсифицированный Чернышевский: стереотипы и новации, «Вопросы литературы», 1971, N 1.[↩]
3. William F. Woerlin, Chernyshevskii. The man and the journalist, Cambridge, Harvard University Press, 1971, p. 10, 174, 178, 183, 185.[↩]
4. Д. С. Мережковский, Завет Белинского, «Прометей», [Пг. 1915], стр. 40.[↩]
5. A. Jarmolinsky, Road to Revolution. A century of Russian Radicalism, London, 1957, p. 155.[↩]
6. M. Slоnim, The Epic of Russian literature from its origins through Tolstoy, Norfolk, 1950, p. 156.[↩]
7. Herzen, From the other shore, Introduction by I. Berlin, London, 1965, p. XVIII.[↩]
8. Martin Malia, Alexander Herzen and the birth of Russian socialism. 1812 – 1855, Cambridge, Massachusetts, Harvard University Press,. 1961, p. 415, 148 – 149, 423.[↩]
9. Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина, ф. музейный, М. 8184/1, ч. II, л. 529.[↩]
10. Г. В. Плеханов, Литература и эстетика, т. 1, Гослитиздат, М. 1958, стр 298.[↩]
11. »Сын отечества», 1842, N 5, стр. 69. [↩]
12. В. Г. Белинский, Полн. Собр. соч., т. V, Изд. АН СССР, М. 1954. стр. 535. Все последующие ссылки на это издание даются в тексте.[↩]