Семиотика курортного пространства в «Герое нашего времени»

«Великой навязчивой идеей, неотступно преследовавшей XIX-й век, как известно, была история <…> Сегодняшнюю же эпоху можно, скорее, назвать эпохой пространства. Мы живем в эпоху одновременного, в эпоху рядоположения, в эпоху близкого и далекого, переправы с одного берега на другой, дисперсии. Мы живем в пору, когда мир, по-моему, ощущается не столько как великая жизнь, что развивается, проходя сквозь время, сколько как сеть, связывающая между собой точки и перекрещивающая нити своего клубка. Может быть, можно сказать, что многие из идеологических конфликтов, которые одушевляют сегодняшнюю полемику, развертываются между благочестивыми потомками времени и остервенелыми обитателями пространства. Структурализм, или по меньшей мере то, что группируется под этим немного слишком обобщенным именем, является усилием для того, чтобы устанавливать между элементами, которые, возможно, были распределены с течением времени, совокупность отношений, показывающую эти элементы как соположенные, противопоставленные друг другу, имплицируемые друг другом, словом, показывающую их как своего рода конфигурацию; и, по правде говоря, речь при этом не идет о том, чтобы отрицать время; это определенный способ обращения с тем, что называют временем и историей» [Фуко: 191-192], — этот начальный фрагмент столь востребованного ныне доклада М. Фуко «О других пространствах» в известной мере, как представляется, позволительно соотнести с текстом лермонтовского романа, в котором рефлексия времени оказывается непосредственно связанной с изображением особенных пространств.

Ю. Лотман в свое время заметил, что «для воплощения общей идеологической проблематики» «Героя нашего времени» исключительные возможности предоставляла традиция литературного путешествия, в рамках которой «сопоставление «своего» и «чужого» позволяло одновременно охарактеризовать и мир, в который попадает путешественник, и его самого» [Лотман 1993: 18]. Тема Востока, актуальная для Лермонтова на протяжении всего творческого пути (по причинам, как показал еще Л. Гроссман, собственно эстетического, биографического и общественно-политического свойства [Гроссман]), получает в последние годы жизни поэта еще один разворот, соотносимый с «размышлениями Лермонтова о своеобразии русской культуры на рубеже Запада и Востока» [Лотман 1993: 23].

С этим разворотом связан, в частности, и образ «героя времени» — «русского европейца» Печорина. «В глубинном замысле», как предполагает Лотман, он «должен был находиться в культурном пространстве, углами которого были Польша (Запад) (если вспомнить «Княгиню Лиговскую». — О. К.) — Кавказ, Персия (Восток) — народная Россия (Максим Максимыч, контрабандисты, казаки, солдаты)» [Лотман 1993: 20]. Отсюда — известная «противоречивость его характера и, в частности, его восприимчивость, способность в определенные моменты быть «человеком Востока», совмещать в себе несовместимые культурные модели» [Лотман 1993: 17].

Специфика и конкретные черты того «чужого» мира (культурного пространства), в пределах которого воссоздается портрет «героя времени», достаточно хорошо изучены. Нам хотелось бы, однако, остановиться на рассмотрении художественного статуса той своеобразной разновидности кавказского пространства, что предстает перед читателем лишь в одном из пяти основных фрагментов «Героя нашего времени» — «Княжне Мери», действие которой разворачивается, как известно, на кавказских водах. Конкретные реалии Пятигорска, Кисловодска и их окрестностей весьма точно воспроизводятся в лермонтовском романе, ставшем одной из первых в отечественной словесности репрезентаций такого востребованного (как на русской, так и на западной культурной почве) топоса, как курорт.

Современные рефлексии курорта как особого типа пространства так или иначе соотносятся с фукольдианской «интуицией» гетеротопии, которая стала достоянием широкой научной общественности в 1984 году после публикации упомянутой выше лекции М. Фуко «О других пространствах» (1967). Гетеротопии — «реальные, подлинные места <…> вписанные в конкретные общественные институты, но служащие своего рода «контрместоположениями», своего рода фактически реализованными утопиями, в которых <…> все остальные реальные местоположения, какие можно найти в рамках культуры, сразу и представляются, и оспариваются, и переворачиваются: места, находящиеся за пределами всех остальных мест, хотя, несмотря на это, они фактически локализуемы» [Фуко: 196] — это, по словам современного исследователя, «по меньшей мере эзотеричное» [Харламов: 190] определение способствовало весьма широкому использованию данного понятия, до сих пор не теряющего своего обаяния¹.

Среди упомянутых в докладе Фуко конкретных примеров «специфических мест, которые вносят разрывы в видимую бесшовность, непрерывность и нормальность повседневности» [Харламов: 189], собственно слова «курорт» мы не найдем. Однако переходя к изложению так называемых «принципов гетеротопологии» (описания гетеротопий), Фуко, как известно, первым делом выделяет два исторически обусловленных «универсальных типа» гетеротопий: во-первых, характерную для «первобытных» обществ «кризисную гетеротопию» («места <…> привилегированные, или священные, или запретные, зарезервированные за индивидами, оказывающимися в кризисном состоянии по отношению к обществу и к человеческой среде, где они живут» [Фуко: 197]). Таковые, отмечает Фуко, в наше время почти полностью исчезают и замещаются (во-вторых) «гетеротопиями, которые можно назвать девиационными, куда мы помещаем индивидов, чье поведение является девиантным по отношению к среднему или к требуемой норме». Это психиатрические клиники, тюрьмы, дома отдыха, дома престарелых. Последние, по мнению автора, «находятся как бы на границе кризисной гетеротопии и гетеротопии девиационной, потому что старость есть в конечном счете своего рода кризис, но в равной степени и своего рода девиация, потому что в нашем обществе, где досуг является исключением из правила, праздность формирует своего рода девиацию» [Фуко: 198].

Сходным «промежуточным» (кризисно-девиантным) «гетеротопическим статусом», думается, может быть наделен и курорт — «местность с природными лечебными, укрепляющими здоровье средствами и учреждениями для лечения, отдыха» [Ожегов: 315], коннотативная аура которой с очевидностью корреспондирует всем упомянутым в тексте Фуко свойствам «других пространств», а именно: гетеротопия «имеет свойство сопоставлять в одном-единственном месте несколько пространств, несколько местоположений, которые сами по себе несовместимы <…> начинает функционировать в полной мере, когда люди оказываются в своего рода абсолютном разрыве с их традиционным временем»; «всегда предполагает некую систему открытости и замкнутости», будучи одновременно и изолированной, и проницаемой; наконец, гетеротопия функциональна по отношению к прочему пространству (создает некое «иллюзорное пространство, которое изобличает, как еще более иллюзорное, все реальное пространство, все местоположения, по которым разгораживается человеческая жизнь») [Фуко: 200, 202, 203]. Не случайно практически весь этот набор оппозиционно структурированных характеристик можно уловить в интерпретации курортного топоса, представленной в недавней работе Фреда Грея «История курортов: Архитектура, общество, природа» (2009). Характеризуя «горизонт ожидания» курортника, как он оформляется на рубеже XIX-XX веков, исследователь, в частности, замечает:

Для большинства посетителей морской курорт был предвкушаемым бегством от повседневной, однообразной и, возможно, сиюминутной реальности. Находиться у моря значило оказаться на грани нормальной среды обитания и даже на грани общества. Курорты предлагали утопический мир, в разной мере совмещавший отдых, развлечения, заботу о здоровье и природу; мир, отъединенный от работы и зачастую от семьи и привычного круга. Этот культурный ландшафт потребления был предметом многообразных репрезентаций и фантазий [Грей: 62].

Акцентируемая здесь Ф. Греем мысль о девиантности как специфической «норме» курортного существования имплицитно содержится, впрочем, уже в «Мифологиях» Р. Барта (фрагмент «Писатель на отдыхе», 1954). Представление о необходимом и абсолютном выпадении индивида из всех традиционных форм его обыденного бытия, по Барту, — одна из составляющих «мифологии летнего отдыха» (причем в данном случае — именно отдыха курортного), как она формируется к середине ХХ века:

Волшебная обособленность писателя доказывается тем, что во время своего пресловутого отдыха, по-братски разделяемого им с рабочими и приказчиками, сам он не перестает если и не трудиться, то во всяком случае нечто производить. Он не настоящий труженик, но и не настоящий отпускник (здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, выделено нами. — О. К.): один пишет мемуары, другой правит корректуры, третий готовит свою будущую книгу <…> в отличие от других трудящихся, которые на отдыхе меняют свою сущность и, попав на пляж, становятся просто курортниками, писатель всегда и всюду сохраняет свою писательскую природу; уезжая отдыхать, он тем самым обозначает свою человечность, но божество его не покидает… [Барт: 92-93]

На отечественной почве одна из наиболее очевидных репрезентаций курорта именно как пространства конвенциональной девиантности — «Дама с собачкой» Чехова. Кодификация «телесного» освобождения от традиционных (социально-нормативных) форм жизнедеятельности, замещение таковых неким целенаправленно-свободным «движением тела в пространстве» (прогулка как основа курортного быта и бытия)², как результат — нетрадиционная (выходящая за привычные рамки) активность субъекта, имеющая, как правило, воздействие на его дальнейшую жизнь³, — так в самом общем виде может быть определена реализуемая здесь «курортная парадигма». Соотносимые с ней сюжетно-смысловые возможности курортного топоса демонстрируют, как известно, тексты Тургенева, Толстого, Достоевского⁴. Вместе с тем уже у Пушкина в прозаическом отрывке 1831 года (так называемом «Романе на Кавказских водах>») находим характерный пассаж: старая московская дама Прасковья Ивановна Поводова напутствует юную дочь своей приятельницы Катерины Петровны Томской — Машу — перед поездкой на «железные воды»: «»…смотри: воротись у меня с Кавказа румяная, здоровая, а бог даст и — замужняя». «Как замужняя? — возразила Катерина Петровна смеясь, — да за кого выдти ей на Кавказе? разве за Черкесского князя?..»» [Пушкин: 413]

Дошедшие до нас многочисленные варианты основного плана романа проясняют, как известно, этот вопрос, свидетельствуя, между прочим, что на исходе первой четверти XIX века в отечественном культурном сознании достаточно определенно складывается восприятие кавказского курортного топоса как «пространства девиантного поведения». Иначе — пространства, предполагающего реальную возможность вненормативного (с точки зрения обыденного сознания) — «авантюрно-романического» — поведения. В немалой степени, конечно, этому способствовал изначально присущий Кавказу элемент «природного экзотизма» (характерная черта репрезентации курорта как «иного» пространства, создававшаяся на собственном национальном «материале» благодаря экзотической — преимущественно восточной — архитектуре курортных построек⁵). Не случайно поведенческая девиация в данном случае (если говорить о пушкинском тексте) имеет отчетливый литературный генезис: кавказский локус актуализирует значимый для эпохи претекст «цивилизованный герой на лоне дикой природы». Однако именно курортная локализация сюжета выводит его (в известной мере) за литературно-романические рамки, позволяя перенести конфликт в жизненное пространство «культурных героев», которое в то же время перестает быть однозначно таковым (обыденно-нормативным). Кавказ и курорт в пушкинском тексте своеобразно дополняют друг друга по части мотивировки эксцессивного поведения «обыденных» героев: сам факт исступания за поведенческие рамки, определяемые их социальной ролью (статусом), легитимирован пребыванием на «экзотическом» Кавказе, таковое же, в свою очередь, мотивировано курортным статусом местности⁶.

Принципиально важным в контексте наших рассуждений является отмечавшееся не раз исследователями возможное влияние на пушкинский замысел романа В. Скотта «Сент-Ронанские воды» (1823, в русском переводе — 1828)⁷. В авторском предисловии, специально посвященном обоснованию места действия этого единственного романа Скотта на материале современности, находим описание специфики курортного топоса, весьма определенно соотносимое с позднейшей фукольдианской характеристикой кризисно-девиантной гетеротопии:

Местом действия своей маленькой драмы из современной жизни автор избрал целебный источник; их немало в обеих частях Британии, и в каждом таком месте имеется полная возможность поправлять свое здоровье или вести беззаботную жизнь. Ведь облегчение от недугов больному часто приносят не столько полезные свойства самой минеральной воды, сколько полная перемена уклада его каждодневной жизни… > На воды тянется всякий, кто переезжает с места на место в тщетных попытках избавиться от надоевшего ему спутника — самого себя; туда же являются дамы и джентльмены, движимые противоположным стремлением — поскорее зажить вдвоем. На таких водах — что вполне естественно — общество придерживается гораздо более снисходительных правил, чем те, которыми руководится модный свет или замкнутые аристократические круги столицы <…> Поэтому сочинитель, избравший для своего романа подобное место действия, предпринимает попытку показать такое общество, рассказывая о котором он может живописать самые противоположные нравы и сталкивать проясняющие друг друга забавные характеры с меньшим риском для правдоподобия, чем если бы он взялся описывать это пестрое сборище в каких-либо других условиях. К тому же среди завсегдатаев минеральных вод часто встречаются не только смешные, но также опасные и отвратительные характеры. Лишенные нравственных устоев игроки, бессердечные авантюристы <…> в шумной толпе модного курорта <…> попадаются и «эксцентрические личности», как называют их наши журналы.

1. Только за последние десять лет были проведены три международные конференции (2005 — Голландия, 2007 — Салоники, 2013 — Вильнюс) под соответствующим названием («Гетеротопии»).[↩]
2. Ср.: «Она засмеялась. Потом оба продолжали есть молча, как незнакомые; но после обеда пошли рядом — и начался шутливый, легкий разговор людей свободных, довольных, которым все равно, куда бы ни идти, о чем ни говорить». [↩]
3. Ср.: «Совершенная праздность, эти поцелуи среди белого дня, с оглядкой и страхом, как бы кто не увидел, жара, запах моря и постоянное мелькание перед глазами праздных, нарядных, сытых людей точно переродили его; он говорил Анне Сергеевне о том, как она хороша, как соблазнительна, был нетерпеливо страстен, не отходил от нее ни на шаг…»[↩]
4. Если говорить о западноевропейской литературе, здесь возможно вспомнить такие тексты, как, например, «Мариенбадские элегии» (1824) И. В. Гете, «Сент-Ронанские воды» (1823) В. Скотта, «Венера в мехах» (1869) Л. фон Захер-Мазоха, «Эффи Брист» (1895) Т. Фонтане, «Будденброки» (1901) Т. Манна, наконец — «Аустерлиц» (2001) В. Зебальда. [↩]
5. См. об этом: [Грей: 119-146]. [↩]
6. Впервые на «неслучайность» места действия пушкинского «романа» указал, как известно, Н. Измайлов: «…для широкого развертывания бытового повествования обстановка подходила как нельзя более: именно здесь можно было раскрыть вполне характер лжеромантического героя, ввести в действие множество лиц, разнообразнейших представителей русского общества, сведенных вместе случаем на Минеральных водах; здесь можно было построить, не боясь нарочитости, сложный авантюрный сюжет — и, вместе с тем, развернуть его на пестром и типическом бытовом фоне» [Измайлов 1928: 95-96].[↩]
7. Предположенное еще в указанной выше работе Н. Измайлова, знакомство Пушкина (уже в начале 1828 года) с романом Скотта позднее было документально подтверждено (см.: [Пушкин в неизданной… 80], [Измайлов 1975: 206-207], [Аринштейн]). [↩]