Обстоятельства и проблемы творческой биографии Шекспира (до 1594 года)

Стрэтфорд: только факты

Проблемы шекспировской биографии начинаются с даты его рождения и заканчиваются на дате смерти: ни та, ни другая не известны точно. 26 апреля 1564 года священник церкви св. Троицы Джон Бретчгедл сделал запись о крещении: «Gulielmus filius Johannes Shakespere». Она дошла в копии, датируемой около 1600-го, когда был издан королевский указ заменить быстро ветшающие бумажные церковные книги пергаментными и перенести в них все прежние записи. Еще в XVIII столетии решили, что поскольку крещение не откладывают на срок больший, чем два-три дня, то 23 апреля подходит как нельзя лучше — день св. Георгия, покровителя Англии. Кому как не ему и покровительствовать национальному гению?

25 апреля 1616-го «Will Shakspere, gent.» был похоронен в той же церкви, где его крестили. Написание фамилии в этих двух записях не совпадает, что лишний раз свидетельствует о неустойчивости орфографии в английском языке тюдоровской Англии. Дату смерти решили совместить с датой рождения.

В биографии Шекспира до 1585 года, то есть до его совершеннолетия, документально зафиксированы лишь факты его крещения, женитьбы и рождения троих детей. Все остальные обстоятельства ранней жизни Уильяма являются производными от биографии его отца — Джона, занимавшего видное положение в городе, участвовавшего в делах городского самоуправления, покупавшего и продававшего, а потому десятки раз упоминаемого в документах.

Некоторые жизненные события устанавливаются по аналогии с принятым обычаем: представить, что сын олдермена не посещал школу, так же невозможно, как и вообразить, что он не присутствовал на церковной службе; уклонение его отца от появления в церкви в отдельные периоды фиксировалось и каралось суровым штрафом. Однако списки учеников Стрэтфордской королевской школы за соответствующие годы не сохранились, и документальное подтверждение тому, что Уильям учился в школе, отсутствует.

Предполагают, что до рождения близнецов в 1585-м Шекспир жил в Стрэтфорде, после чего начинаются «утраченные годы». Говоря о них, биографы имеют в виду 6-7 лет после отъезда Шекспира из Стрэтфорда и до приезда в Лондон, но когда он уехал и когда приехал — предмет для дискуссии, поэтому и число «утраченных» лет колеблется. Он мог уехать (или — бежать, если его действительно вынудил к тому сэр Томас Люси, в чьем поместье якобы браконьерствовал Шекспир) первоначально еще до женитьбы, наезжая в Стрэтфорд лишь кратковременно. На это время могло приходиться его пребывание в поместье у католиков Хафтонов в качестве учителя и актера-любителя. Версия имеет приверженцев, хотя все-таки они — в меньшинстве, а в качестве средства передвижения до Лондона пытаются определить актерскую труппу из тех, что регулярно посещали Стрэтфорд. Чаще всего внимание обращает на себя труппа королевы, еще Э. Мэлоуну давшая повод предположить, что именно с нею Шекспир покинул родной город.

Первое документальное свидетельство, связывающее Шекспира с Лондоном, относится к началу 1589 года. В суде Вестминстера слушается жалоба, податчики которой — Джон и Мэри Шекспир, а также их сын Уильям. Предмет жалобы — дело десятилетней давности о поместье Уилмкот, предоставленном в качестве залога Эдмунду Лэмберту, теперь умершему. Ответчиком выступал сын Эдмунда — Джон. Дело было безнадежно проиграно, а наследственное поместье Мэри Шекспир безвозвратно потеряно. Естественно, что кто-то из податчиков жалобы должен был находиться в Лондоне, и, вероятно, именно с этой целью сын Уильям был включен в их число.

Скорее всего он приехал в Лондон накануне военного 1588 года, когда английский флот остановил испанское вторжение, нанеся поражение Непобедимой Армаде. Этому событию в английском театре предшествует появление первого великого драматурга — Марло — и рождение двух модных жанров: хроники, повествующей о событиях национальной истории, и сенекианской «трагедии мести». С одного из них и начинает Шекспир.

Предположение (наиболее распространенное), что он начинал в труппе королевы, подкрепляется несколькими аргументами, один из которых — репертуарный. Эта труппа обратила на себя внимание шекспировских биографов своим летним визитом в Стрэтфорд, во время которого у нее возникли проблемы с составом. Поссорившись, два ее актера схватились за шпаги. Джон Таун, как было признано, с целью самозащиты убил молодого и талантливого Уильяма Нелла. В небольших по составу труппах такой урон был особенно ощутим. Вскоре на вдове Нелла женился Джон Хеминг, впоследствии многолетний соратник Шекспира (и составитель Первого фолио). Предполагают: не там ли, в Стрэтфорде, и в труппе королевы, началось их содружество?

Среди ролей, которые играл Нелл, — роль принца в одной из первых английских хроник «Славные победы Генриха V». Шекспир в тот момент (да, пожалуй, и ни в какой другой) не мог бы заменить премьера труппы, но обращает на себя внимание вот какой факт: название пьесы встает в ряд других, указывающих на совпадения в репертуаре труппы королевы с названиями пьес, которые позже напишет Шекспир. Судя по сохранившимся текстам, это были другие пьесы, но Шекспир будет писать свои на те же самые сюжеты: «Истинная трагедия Ричарда Третьего», «Истинная хроника-трагедия (chronicle history) короля Лира (Leir)», «Исполненное бедствий (troublesome) правление короля Иоанна»… Если предположить, что сюда же относится «Феликс и Филиомена» на сюжет испанца Монтемайора, у которого Шекспир заимствовал интригу для «Двух веронцев», то число совпадений дойдет до пяти. Во всяком случае, это еще один аргумент в пользу труппы, где Шекспир впервые занялся обработкой драматического материала, проявив себя в качестве драматурга.

Легенды и слухи

То, о чем молчат документы, очень рано начали восполнять устным преданием. Оно восходит к людям, знавшим Шекспира лично, или к тем, кто получал информацию от таковых. Честь считаться «первыми биографами» принадлежит собирателям сведений о своих современниках Т. Фуллеру и Дж. Обри, чьи записи были сделаны соответственно в 1650-х и около 1681-го. Степень их достоверности зависит от источника информации.

В числе информаторов Обри был Уильям Давенант, известный своей вольной фантазией. Впрочем, одна из выдумок Давенанта, независимо от того, какова ее достоверность, может служить веским микроаргументом в полемике с антистрэтфордианцами. Неважно, было ли правдой то, что Давенант в данном случае рассказывал, но важно, что он полагал, будто рассказанное возвеличивает его, и был готов пожертвовать ради этого даже честью собственной матери.

Давенант был удачливым драматургом, человеком театра и светской жизни, знавшим все и про всех. В год смерти Шекспира ему — 10 лет. Он не только помнил Шекспира и сиживал с братом у него на коленях, но был его крестным сыном, поскольку на пути из Стрэтфорда в Лондон Шекспир всегда останавливался в оксфордской таверне его отца и был влюблен в его мать. Когда Давенанту случалось выпить лишнего, что с ним случалось нередко, как сообщает Обри в его биографии («when he was pleasant over a cup of wine with his most intimate friends»), в кругу самых близких друзей он давал понять, что в нем жив дух Шекспира, и был не против того, чтобы считаться его сыном («seemed contented enough to be thought his son»). От этого, добавляет Обри, страдала репутация матери Давенанта («whereby she was called a whore»). Однако теперь это звучит как аргумент в пользу того, что Уильям Шекспир из Стрэтфорда несомненно был прославленным поэтом, поскольку иначе какая честь сэру Уильяму Давенанту считаться его сыном?

Обри также полагался на рассказы У. Бистона, сына актера, товарища Шекспира по труппе лорда камергера, но и в части сведений о жизни Шекспира в Стрэтфорде это не было знанием из первых рук, а трансляцией предания. К таковым относится история о том, что «мальчиком ему случалось помогать отцу, но каждый раз, закалывая теленка, он делал это в высоком стиле, сопровождая монологом…»

Независимо от Обри эта история повторяется в письме мистера Дауделла в 1693-м со слов старого причетника церкви св. Троицы в Стрэтфорде, что можно рассматривать как подтверждение или ее подлинности, или очень раннего бытования и широкого распространения, так что к концу XVII века она передавалась независимыми друг от друга источниками. Точно так же в разных источниках и с вариантами известна история о браконьерстве.

Помимо этих двух видов занятия, легенда приписывает Шекспиру и опыт в других профессиях, после того как из-за пошатнувшегося благосостояния семьи он должен был оставить школу: служил учителем (Обри), писцом или клерком в суде. Эта последняя версия — юридическая, хотя и зафиксирована в печати лишь в конце XVIII века (Мэлоун), но ее следы можно различить в первых памфлетных нападках со стороны «университетских остромыслов» Р. Грина и Т. Нэша.

Одни легенды о Шекспире кажутся более, другие менее достоверными, но документального подтверждения ни те, ни другие не имеют. Даже самые осторожные и скептически настроенные биографы предполагают, что за некоторыми из них есть реальность. Но и в этих случаях она явно была преобразована преданием, для которого порождающим механизмом могло послужить как подлинное событие, так и языковая игра, распространенная в атмосфере елизаветинского остроумия и часто происходившая на грани (и за гранью) злоязычия.

Первыми творцами шекспировской биографии стали его соперники-драматурги, «университетские остромыслы» (этот перевод английского выражения «university wits» мне кажется более адекватным, чем привычное «университетские умы»). В их памфлетах — не только отзвуки слухов, но порой и возможный источник их происхождения, поскольку именно остромыслы всячески стремились к тому, чтобы представить Шекспира плохо образованным человеком низкого происхождения, нечистым на руку; в этом они преуспели — их дело продолжает жить, разрастаясь в антистрэтфордианских версиях «шекспировского вопроса».

То, что ими говорилось о Шекспире, с большой последовательностью находит себе аналогии в слухах и легендах. Первое их обвинение Шекспиру — в плагиате: «выскочка-ворона (an upstart Crow), украшенная нашим опереньем». Оно удачно рифмуется с историей о браконьерстве, из-за которой якобы ему пришлось бежать из родного города. От того, кто начал с браконьерства в охотничьем заповеднике (которого, как установлено, тогда не было в поместье сэра Люси), естественно ожидать литературной кражи (она порождена завистью ревнивого к чужим успехам Роберта Грина).

Порой кажется, что мы имеем возможность установить даже острое (во всяком случае — злое) словцо, из которого развился легендарный сюжет. Тремя годами ранее только что выпущенный из университета Томас Нэш (ему Грин покровительствовал) предварил гриновское пасторальное повествование «Менафон» (1589) своим едким предисловием. Предмет его злоязычия — английские подражатели Сенеки, коего они прочли при свете грошовой свечи и скорее всего «питаясь крохами со стола переводчика», поскольку они — Grammarians, что в данном случае означает выпускников грамматической школы, не побывавших в университете и дурно знающих латынь. Нэш был первым, бросившим этот упрек с далеко идущими последствиями, поскольку знание латыни предполагало нечто большее, чем право считаться образованным, — право на благородство. Не случайно, обращаясь к «остромыслам», Нэш именует их не иначе, как «студентами-джентльменами двух университетов».

Своих противников Нэш, по обычаю сатирической литературы, не называет по имени, делая вид, что не переходит на личности. Однако намеки вполне прозрачны, а для осведомленных читателей того времени эта игра в неназывание была совсем уж простой. Впрочем, одно имя иносказательно прозвучало — Кид, пусть не как драматург Томас Кид, а как персонаж басни Эзопа — козленок / ягненок, что по-английски звучит как Kid.

Кид, уже добившийся славы в «Испанской трагедии», вероятно и был главным героем тогдашней зависти «остромыслов». Именно по этой причине его принято считать автором трагедии «Гамлет», здесь-то Нэшем впервые (!) и упомянутой: если Сенеку хорошенько попросить «морозным утречком» о «пригоршне трагических монологов», то он их доставит для целого «Гамлета». Автором первой версии великой трагедии считают Кида, поскольку Нэш говорит именно о нем, то есть название трагедии возникает в кидовском контексте, чем и аргументируется ее атрибуция. Фактически — это единственный аргумент!

Однако шекспироведы все более настойчиво пытаются доказывать, что наряду с Кидом в этом предисловии речь идет и о Шекспире, который в таком случае имеет равные шансы считаться автором первого «Гамлета», тем более что он, безусловно, будет автором второго. Сторонники шекспировского присутствия в предисловии к «Менафону» находят немало скрытых намеков на него или цитат из его текстов¹, а можно обнаружить и зерна, проросшие некоторыми легендами, впоследствии расцветшие.

Развивая мысль о напыщенности, Нэш конкретизирует, говоря о «потоке бравады…». Именно как «бравада, хвастливая воинственность» можно передать смысл составного слова «kilcow». Оно образовано по продуктивной модели глагол kill + существительное, примером которой в словаре современного английского языка служит, пожалуй, лишь одно слово — kill-joy. Дословно: убить-радость. Оно обозначает человека, вечно портящего праздник, то есть зануду.

У Нэша kilcow, то есть «убивший корову». Оно употреблено в переносном значении ложного героизма. В Большом оксфордском словаре английского языка (OED) его первым письменно зафиксированным употреблением считается предисловие Нэша. Это не совсем так, хотя неологизм — недавний и родившийся на сцене. За пять лет до Нэша он появился в переводной с итальянского комедии Мандея — «Фидиле и Фортунио» (публ. 1585)².

Словечко, по видимости, стало модным, а модель, по которой оно сотворено, — продуктивной. Кристофер Марло дублирует ее в kill-devil, то есть «убивший дьявола». Это выражение в «Фаусте» принадлежит Клоуну, деревенскому парню, и также окрашено в тон бравады или ложного героизма. Оба неологизма имеют практически один смысл, хотя разную внутреннюю форму, идут от разного сюжетного материала. В «Фаусте», исходя из темы пьесы и вполне в духе с ней, в качестве образа хвастливой бравады возникает «убивший дьявола». А откуда к Нэшу забрела корова в рассуждение о напыщенном стиле авторов современных трагедий? Он ведь если и не был создателем этого неологизма, то закрепил его за собой.

Как тут не вспомнить легенду о сыне мясника из Стрэтфорда, сопровождавшего каждое заклание теленка монологом! Стрэтфордский слух, дошедший до Лондона, стал поводом для злоязычного остроумия…

Или было достаточно просто полагать, что Шекспир — сын мясника, чтобы игрой остроумия создать сюжет с его участием из модного неологизма kilcow? Легкое перепрыгивание с одного слова на другое, с ним созвучное, вчитывание в слово второго и третьего смысла, возвращение идиоматически стертому слову его первоначального значения — это и есть путь остромыслия, движущегося каламбурами и продуктивными аналогиями.

Нэш, кажется, предоставил редкую возможность заглянуть в лабораторию острого слова и дал веское основание предположить, что остромыслы приняли активное участие в создании шекспировского мифа, снижающего и его стрэтфордское происхождение, и род его занятий по прибытии в Лондон. У Нэша появляется уже и вороватая ворона, которая залетит спустя три года в памфлет Грина и опустится рядом с узнаваемо переиначенным именем — «потрясателя сцены» (Shake-scene).

Этих «ворон» Нэш еще называет писцами, причем работающими в суде (Noverint)! В отношении Кида эта версия, безусловно, имеет биографическое подтверждение, поскольку именно к данной профессии принадлежал его отец. Но не отсюда ли пошел слух о том, что и Шекспир практиковался в суде? Не имеем ли мы здесь перенос мотива из одного биографического сюжета в другой с целью типизации образа драматурга-соперника: необразован, подбирает свои познания с чужого стола путем переписки, литературный браконьер? Обвинить в хищении было тем легче, что понятие своего и чужого текста оставалось крайне зыбким.

Проблема авторства

Авторство — быть может, самая памятная и резонансная в отношении Шекспира проблема, но лишь в одном аспекте. «Шекспировский вопрос» — ее отражение в зеркале массовой культуры, увлеченной дознанием, кто написал произведения, прославленные под именем Шекспира.

«Шекспировский вопрос» (хоть он и называется «шекспировским») — не к Шекспиру, а к воспринимающему сознанию. «Вопрос» не случайно родился одновременно с детективным жанром, демонстрируя аналогичную страсть к расследованию и построению по-дюпеновски причудливых аналитических конструкций. Пышным цветом этот «вопрос» расцвел на почве постмодерна, когда означающее разошлось с означаемым и под каждым означающим начали подозревать таящейся какую-то иную реальность. Хорошим тоном стало подозревать все, даже очевидное. Автор книги «Дело в защиту Шекспира. Конец вопроса об авторстве» ставит «шекспировский вопрос» в ряд громких политических «разоблачений» последнего времени: Освальд Ли не убивал Джона Кеннеди, американцы никогда не летали на луну, холокоста не было… В переводе на наши реалии это подходит под удалую рубрику «Все на так, ребята», куда вписываются литературные «разоблачения» последнего времени: анти-Ахматова, анти-Пастернак, анти-Булгаков…

Сомнение в Шекспире — пример такого же ошибочного построения, как сомнение в холокосте, хотя, разумеется, с иным моральным подтекстом. Сначала сомневающиеся отбрасывают самое очевидное объяснение события, потому что оно противоречит их глубоко субъективному убеждению: пьесы мог написать только ученый-юрист-аристократ; немцы не могли организовать возведенного в систему геноцида. Затем сомневающиеся перетолковывают свидетельства, подгоняя под свою идею-фикс: …авторы пьес о поездке на Парнас утверждали, что Шекспир неграмотный; печи в Аушвице пекли хлеб. Одновременно факты, противоречащие их убеждению, объясняются заговором: Бен Джонсон лжет; выжившие узники концентрационных лагерей лгут. Отсутствие любого свидетельства, как упоминания книг в завещании Шекспира или свидетельств о рождении у жертв холокоста, объявляют доказательством обмана…³

Спорить с ними бессмысленно, поскольку это не теория, это — вера. А как спорить с верой? Автор, хотя и объявивший свою книгу «концом вопроса об авторстве», прекрасно сознает, что конца «вопросу» нет, поскольку невозможно не только найти, но даже помыслить аргументы, которые сомневающиеся примут:

Предположим, была бы вскрыта могила Энн Шекспир и зажатым в пальцах скелета обнаружен листок с сонетом, подписанный Шекспиром, разве это убедило бы сторонников Оксфорда? Они заявили бы, что сонет списан с рукописи графа, а Шекспир, воспользовавшись своим положением того, кто посвящен в тайну, выставил себя поэтом перед женой⁴.

Бессмысленностью спора с антистрэтфордианцами объясняется тот факт, что аргументы последнего времени посвящены не опровержению той или иной версии, а объяснению принципов их возникновения и разоблачению неосведомленности их авторов, прибегавших с самого рождения «шекспировского вопроса» к прямому подлогу⁵.

В действительности, суть проблемы много сложнее и состоит в том, что Шекспир начал писать для театра, в котором авторство драматических произведений еще не вполне вышло из состояния анонимности. Распространено предположение, что вначале он перелицовывал старые тексты, сбивая с них пыль и ржавчину, подгоняя под состав своей труппы. Впрочем, тексты, пригодные для театра в момент его первоначального становления, едва ли имелись в достаточном количестве. Вернее предположить, что Шекспир участвовал в создании репертуара елизаветинского театра — возможно, в труппе королевы. Переход Шекспира от анонимности к авторству сопровождался как зрительским успехом, так и возмущением тех, кто прежде были или считали себя его соавторами.

Соавторство было столь же обычным делом, как сегодня — при создании телевизионного сериала или ремесленного детектива под шапкой раскрученного имени. Не вызывает сомнений, что в соавторстве написаны такие ранние произведения, как хроника «Генрих VI», трагедия «Тит Андроник».

Хотя в зрелые годы Шекспир обходился скорее всего без соавторов, но попытки опознать его руку в чужих пьесах и определить долю участия других драматургов в его собственных предпринимались достаточно часто, особенно в первые десятилетия ХХ века. Приверженцы этого метода получили прозвище «стилистических расчленителей» (desintegrators). Самый радикальный из них — Д. М. Робертсон (1856-1931) — признавал полностью шекспировской лишь одну пьесу — «Сон в летнюю ночь».

Одновременно с этим предпринимались и предпринимаются попытки расширить шекспировский канон за счет приписываемых ему апокрифических текстов. За последнее время лишь в одном из них — в хронике «Эдуард III» — было с достаточным единодушием признано участие Шекспира. В этой хронике рука Шекспира узнаваема по любовной сцене, в одновременном «Сэре Томасе Море» ему принадлежит сцена народного бунта. Закон соавторства предполагал, что вклад каждого из участников будет определен тем, в чем он более всего проявил себя: в разработке общего плана сюжета, в высокой риторике монологов или в бытовых или любовных сценах.

Шекспир выступал в роли соавтора в ранние и в поздние годы творчества, когда он уже не был в состоянии в одиночку поддерживать репертуар труппы лорда камергера и чаще всего прибегал к сотрудничеству Дж. Флетчера.

1. Sams E. The Real Shakespeare. Retrieving the Early Years, 1564-1594. Yale: Yale U.P., 1995. P. 68-78. [↩]
2. Baldwin T.W. On the literary genetics of Shakespeare’s plays. 1592-1594. Urbana: University of Illinois Press, 1959. P. 10-11. [↩]
3. McCrea S. The case for Shakespeare. The end of the Authorship question. Westpoin, Connecticut; L.: Praeger, 2005. P. 216-217. Во всех случаях, где переводчик не указан, перевод мой. — И. Ш. [↩]
4. McCrea S. Op. cit. P. 217. [↩]
5. См. бестселлер: Shapiro J. Contested will. Who wrote Shakespeare? L.: Faber and Faber, 2010.[↩]