Обратимся к жизни

Я не берусь сказать о последней повести Распутина, является ли она «шагом вперед» в его творчестве или «шагом назад». Думаю, что вообще эта метафора неприменима к художественному творчеству. Дороги искусства непрямы, и как можно заранее, «на ходу» знать, каким, куда именно направленным «шагом» является каждое новое произведение художника на его всегда трудном пути? А может быть, художник выше нас с вами ростом и видит чуть дальше, замечая препятствия или вехи, нами еще не замеченные, но заставляющие его делать именно тот шаг, который нами сегодня не одобряется? Исторический опыт критики и свой собственный заставляет допускать такое нелестное для самолюбия предположение. Тем более, что Распутин – писатель сравнительно молодой, надо надеяться, что «шагов» на его пути будет еще много. И уже одно то, что едва успело появиться на свет «Прощание с Матёрой», как мы здесь собрались обменяться мнениями, о многом говорит. Когда речь идет просто о неудаче, зачем и собираться?

Сейчас, просматривая корректуру уже трехмесячной давности выступления – а за это время удалось, в отличие от А. Овчаренко, и перечитать повесть, и подумать еще раз над ней, – вижу, что не ошиблась в своем первоначальном ощущении: перед нами явно значительное произведение, заставляющее и волноваться и думать. И не будем торопиться выводить категорические оценки, а попытаемся просто размышлять над тем, что нам снова предложил писатель, которому мы уже не раз были благодарны за правдивость, глубину и гуманность.

Безусловно, «Прощанию с Матёрой» присуще более широкое обобщение, чем прежним произведениям писателя. Об этой черте новой повести Распутина очень хорошо говорил здесь Ю. Селезнев: действительно, эта повесть – не только о материнских старухах, но и обо всех нас, о нашем времени и о сложных вопросах, возникающих сегодня перед человеком и человечеством, о нашем отношении к земле, к природе в целом, о нашем движении вперед и о наших запоздалых оглядках назад, о цене прогресса и о справедливости распределения его благ.

Но в том-то и чудо настоящего художественного творчества, что в нем высокие и общие вопросы не только сосуществуют, но и полностью сливаются с вопросами очень конкретными и насущными, а еще вернее сказать: высокие вопросы естественно вырастают и извлекаются нами из почвы живой действительности, запечатленной художником.

Вот здесь справедливо говорили об условности понятия «деревенская проза». Но если говорить совсем прямо и попросту, то ведь к «деревенской прозе» мы относим те книги, где речь идет о деревенских людях, существование которых очень отличается от существования городских жителей.

В этом-то простом смысле новая повесть Распутина, как и его прошлые произведения, безусловно, относится к «деревенской прозе». Потому что одно дело, когда старых жителей переселяют откуда-нибудь с Арбата в Кунцево, а другое – когда затопляют деревню на Ангаре. Трудностей и тут и там достаточно, но в каждом случае возникают свои и социальные и психологические проблемы, а у художника, возьмись он за изображение этих разных случаев, идет в ход иной материал, иной язык, иные типы, характеры, пейзажи.

В этом простом и узком смысле слова все повести Распутина принадлежат к «деревенской прозе», а «Прощание с Матёрой» является естественным продолжением того знакомого нам мира, который открыл нам Распутин и «Деньгами для Марии», и «Последним сроком», и «Живи и помни». Тут уж точно писатель не сделал ни одного «шагу» в сторону, он верен своему органическому знанию деревни, ее типов, ее языка. Очень легко себе представить умирающую старуху Анну в обреченной избе материнской старухи Дарьи. А разве у Кузьмы, так человечно, терпеливо и самоотверженно добывавшего деньги для своей жены Марии, мало общего с сыном материнской Дарьи – Павлом, этим безотказным буфером между непримиримой приверженностью матери к деревенским устоям и неизбежностью продолжать жизнь в жестко изменившихся условиях? В обоих столько молчаливой устойчивой человечности, верности лучшим нравственным чертам деревенского прошлого и житейской терпеливой готовности приспособиться к трудностям неотвратимо меняющейся реальности.

Богатство конкретных черт этой подвижной реальности у Распутина удивительно. На ее почве критик может делать самые разнообразные наблюдения и обобщения, поле для них практически неограниченно. А как слышит, как передает Распутин речь старых крестьянок! Какая музыка для слуха, эта речь, пробуждающая память сразу и о твоем собственном детстве, когда твой народ почти весь еще говорил так первозданно живописно и нестерто, и о великой его литературе, запечатлевшей эту речь и на ней выросшей!

Высокий и общий план повести довольно легко и однозначно прочитывается благодаря ее символической насыщенности, а иногда, как мне кажется, вслед за В. Оскоцким, и перенасыщенности. Символика, начинающаяся с названия повести, пронизывает ее до самого конца.