Обогащение реализма

Неослабевающее внимание к роману, споры о котором обрели в современной литературе Запада остро идеологическое звучание, сегодня охватывает все новые и новые аспекты. Отстояв ведущую роль романа в исторических судьбах реализма, обосновав неисчерпаемость исследовательских возможностей жанра, советское литературоведение и критика активно изучают ныне стилевое многообразие эпических форм современной прозы, соотношение национальных традиций и новых черт, которыми каждая из литератур советских народов обогащается в неостановимом процессе своего новаторского поиска.

Действенное участие в этих спорах романа республик Прибалтики – явление естественное и закономерное. Еще в первые послевоенные годы прибалтийский роман прочно вошел в сознание всесоюзного читателя такими высокими идейно-художественными образцами, как эпопеи А. Упита «Земля зеленая», «Просвет в тучах», В. Лациса – «Буря», «К новому берегу». Они ознаменовали открытие. Открытие не просто нового «отряда» советской литературы – самой жизни народа, увиденной художнически в ее глубинных пластах, в широчайших временных границах: от начального опыта классовых битв латышского крестьянства и пролетариата в конце прошлого века у А. Упита до революционной борьбы против фашистской ульманисовской диктатуры, восстановления советской власти в Латвии, сурового времени Великой Отечественной войны, послевоенного социалистического строительства в романах В. Лациса. Эта эпическая широта, многоплановость и объемность повествования, создающего панораму народной жизни в ее историческом движении, всесторонность социального анализа действительности, глубина психологического раскрытия характеров-типов имели, помимо всего прочего, значение уроков. Непреходящих уроков мастерства, которые на новом этапе литературного развития обогатили многонациональную советскую прозу опытом монументального реализма.

Тяготение к нему определяло главное направление творческих поисков эстонских, латышских, литовских романистов вплоть до середины 50-х годов. «Правда кузнеца Игнотаса» и «Братья» А. Гудайтиса-Гузявичюса, «Земля и народ» Р. Сирге, начатая в те же годы четырехтомная эпопея А. Хинта «Берег ветров» – все это произведения «эпопейного» типа, чье плодотворное воздействие не могло не сказаться на идеях и образах прибалтийского романа и наших дней. Оно – в заинтересованном внимании писателей к поворотным этапам, к переломным событиям народной истории, в насыщенности повествований о них большими, сложными, исполненными внутреннего драматизма раздумьями о судьбах нации, ее ответственности перед временем, – эти раздумья неизменно придают сюжетным мотивам широту и масштабность, усиливают остроту идейно-нравственной проблематики. Не эти ли типически-общие черты современной эпики в прибалтийских литературах синтезировал последний роман П. Куусберга «В разгар лета», ставший в многонациональной советской прозе о войне произведением, несомненно, событийного значения?

Масштабы подвига и героизма на войне, их духовные истоки и нравственные основы, нерасторжимость судьбы человеческой и народной, осознание воинского долга в борьбе с фашизмом как интернационального, высота идеалов социалистического гуманизма, отстаиваемых в борьбе с фашизмом, – трудно охватить такого рода перечнем все идейно-тематические пласты этого повествования, приблизившего к нам события первого месяца Великой Отечественной войны. Тематически роман П. Куусберга близок многим произведениям многонациональной советской литературы, обращенным к начальному этапу войны, например романам К. Симонова «Живые и мертвые», Г. Бакланова «Июль 1941 года». Но общая для них тема всенародного героизма решается писателем на «жизненном материале», своеобразие которого подсказано специфическими условиями Эстонии как молодой советской республики, вступившей с началом Великой Отечественной войны в острейший период классовой борьбы. Так продолжается ныне художественное первооткрытие романом глубинных пластов народной жизни, исследуемой в неповторимых особенностях социально-исторического опыта нации. И хотя в этом своем исследовании П. Куусберг отходит от формы романа-эпопеи, ее воздействие ощутимо в самой масштабности художественного мышления, в социальной зоркости, психологической оснащенности анализа.

Именно в силу значительности поднятой им идейно-нравственной проблематики, в силу масштабности художественных открытий мира и человека в мире, опирающихся на все возрастающее многообразие стилевых поисков и тенденций, роман Литвы, Эстонии, Латвии емко вобрал в себя многие острые вопросы современного литературного процесса, которые стали в последнее десятилетие плацдармом литературоведческих исследований, литературно-критических споров и дискуссий. Оказавшись на главном направлении этих исследований, дискуссий и споров, он подсказывает решение и проблемы творческого многообразия современной советской литературы, и задачи раскрытия национального своеобразия как категории эстетической.

Такую актуальную проблематику выдвинула, в частности, и памятная дискуссия о литовском романе, начатая интересной статьей В. Кубилюса «Внутренний монолог» («Пяргале», 1968, N 5). В нашем сегодняшнем разговоре о романе республик Прибалтики нельзя, видимо, не вспомнить и эту дискуссию, ибо ее общие методологические уроки имеют принципиальное значение, которое не приглушают ни априорная категоричность некоторых суждений, высказанных в ходе дискуссии критиками, ни излишняя нервозность полемики со стороны включившихся в нее писателей.

Исходные намерения В. Кубилюса вне сомнения. Критик, много сделавший для обобщения творческого опыта литовской прозы последнего десятилетия, активно защищавший ее новаторский поиск, озабочен сегодня перспективами дальнейшего роста, он ждет от романа движения вперед, в глубь и в ширь осваиваемого материала современного народного бытия, а не по пройденному уже кругу, когда становится реальной опасность повторения однажды найденного. Улавливая такую опасность в увлечении литовских романистов приемом внутреннего монолога, В. Кубилюс горячо ратует за раскованность, высокую «эмоциональную грамотность» (М. Горький), многослойность и полифонизм современного романа, за богатство его стилистики, «которая должна стремиться к наибольшей психологической и поэтической естественности», иначе «тончайшие нюансы ощущений повисают в воздухе, оказываются продуктом литературной манеры, а не подлинной психологической реальности».

Как ни резка подобная критика «литературной манеры», вызванной преходящей «модой на оригинальность», она могла бы быть плодотворной. При том, однако, условии, когда за манеру и моду не принимаются тенденции развития жанра романа, органично рожденные его собственными, не навязанными извне потребностями. Такое необходимое разграничение не всегда последовательно проведено В. Кубилюсом и в конкретных его оценках тех или иных явлений современного литовского романа, и в обобщающих суждениях об эстетической природе, сущности и границах внутреннего монолога. В самом этом приеме критик видит исторически всего лишь «естественный продукт субъективизации литературы», узаконенной теми философскими и психологическими теориями, «которые рассматривали человека как одинокое существо, управляемое силами подсознания». Так внутренний монолог становится подчас для В. Кубилюса исходной точкой «многих направлений модернизма», показателем «кризиса романа».

Думается, что такое неизбежно одностороннее стремление рассматривать литовский роман внутреннего монолога в контексте «кризисных явлений», размывающих эпическую природу жанра, вызвано полемической заостренностью авторской мысли, не более того. Однако это не снимает необходимости спора с В. Кубилюсом по существу вопроса.

Связывая прием внутреннего монолога с именами Пруста, Джойса, Фолкнера (а Л. Толстой? а Достоевский?), критик полагает, что этот прием как форма «лирического самовыражения, а не эпического повествования» узаконил в литовской прозе и «героя с надломленным сознанием, человека, который стал сомневаться, который очутился на перепутье двух правд», и «поток сознания», который «все еще течет низко над землей, не поднимаясь в пространство общественных ценностей и проблем бытия». Потому и в отказе романистов от «последовательного хронологического хода сюжета», от «традиций детального эпического повествования» автор видит только «чистый» эксперимент, неорганичный на «литовской почве», нивелирующий национальное своеобразие литовского романа. «Национальная самобытность литовского новомодного романа, – на взгляд В. Кубилюса, – и дальше является целью, мечтой и иллюзией, а не реальностью».

Такой подход к внутреннему монологу в современном литовском романе, когда в нем видится формально заданный и заведомо чужеродный прием, оказался связанным с тенденцией упрощающего взгляда на национальную специфику литературы вообще и романа в частности, со стремлением свести многообразие современных творческих поисков к некой единой, универсальной норме национальной традиции, национального стиля.

Между тем национальная традиция не поддается консервации в однажды найденных «чертах» и «приметах». Явление гибкое и подвижное, она органично несет в себе тенденцию к обновлению и обогащению повествовательных форм и исследовательских возможностей реализма, к расширению стилевого многообразия литературы. Примечательно поэтому, что суждения литовских критиков, участников названной дискуссии в журнале «Пяргале», о «традиционности» внутреннего монолога в литовской прозе (Б. Букедене), о том, что он «не возник внезапно и на пустом месте – новые явления обыкновенно возникают и созревают в глубинах непрерывного литературного процесса» (Р. Домбраускайте), – в принципе совпадают с представлениями самих литовских романистов о национальных истоках, характере и направлении своего творческого поиска в неостановимом процессе современного обогащения реализма.

«На традициях П. Цвирки, на реализме и пластике его прозы учится сегодня молодое поколение литовских прозаиков. Не избегая романтического пафоса, условности изображения и сложной метафоричности, все более углубляясь в психологию, они остаются верны цвирковскому восприятию земли и человека», – настаивает, например, М. Слуцкис в предисловии к трехтомному Собранию сочинений Пятраса Цвирки (1967). И, обращаясь к поэтике новелл П. Цвирки (сборники «Повседневные истории», «Корни дуба»), романов «Мастер и его сыновья», «Земля-кормилица», последовательно выделяет те именно ее черты и особенности, которые, будь то ассоциативная емкость лирической детали или глубина психологического подтекста, близки творчеству современных литовских романистов.

И еще один принципиальный вывод. Извлекая уроки П. Цвирки, М. Слуцкис настоятельно подчеркивает, что новаторство писателя не ограничивалось «сферой одних лишь национальных традиций», что, ощутив потребность в новых формах, поколение П. Цвирки «не довольствовалось одним лишь наследием родной литературы, а творчески заимствовало и вводило в литовскую стилистику новейшие достижения русской и западной литератур своего времени». Их открытия расширяли и обогащали национальный опыт литовского реализма, становились его собственной национальной традицией.

Не так ли и сегодня, говоря о литовском романе внутреннего монолога как явлении национально-самобытном, нельзя не отметить близость его образной системы, скажем, «чеховской традиции» в русской советской прозе или поэтике романа в современной польской, немецкой и скандинавских литературах? Вовлекая их опыт в русло национальных традиций романа, М. Слуцкие и А. Беляускас, Й. Микелинскас и И. Мерас органично преобразуют его в свой, национальный опыт литовской прозы, чьи новые формы эпического повествования отвечают ее современному идейно-нравственному содержанию.

Прав был М. Слуцкис, еще десятилетие назад писавший в «Литература ир мянас» о том, что новая форма литовского романа «означает прежде всего несхематичное, волнующее содержание, нашедшее интересное сюжетно-композиционное и стилистическое решение. Это означает совершенно новую проблематику или по-новому, остро осмысленные уже ставившиеся, может быть, даже много раз ставившиеся проблемы».

Идейно-художественный опыт романа Прибалтики 60-х годов подтверждает эту закономерную связь устремленного поиска новой эпической формы и глубинной вспашки не освоенных ранее пластов жизненного материала.