Обидчик России. Дело о запрещении журнала «Телескоп»… (Новые документы о П. Я. Чаадаеве). Публикация Л. Саповой, В. Сапова

Более ста пятидесяти лет отделяет нас от того дня (22 октября 1836 года), когда на всеподданнейшей докладной записке министра народного просвещения С. С. Уварова о статье «Философические письма» в журнале «Телескоп» самодержец всероссийский «и прочая, и прочая, и прочая» Государь Император Николай Павлович собственноручно написал свою бессмертную резолюцию: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного…» ¹

Эта «смешная история» (по характеристике ее главного участника П. Я. Чаадаева) уже неоднократно была рассказана и проанализирована, оценена и вновь переоценена, и тем не менее в ней остается нечто недосказанное и даже неуловимое, – нечто, что продолжает и по сей день тревожить ум и воображение любого, кто с этой историей соприкасается, будь то историк- профессионал или «просто» читатель.

Без изрядной доли упрощения трудно понять, из-за чего разгорелся весь этот нешуточный «сыр- бор»: по сути дела, пришла в движение вся карательно-бюрократическая махина Российской империи – от какого-нибудь безвестного и полуграмотного «Акакия Акакиевича» до всесильного «шефа жандармов» графа Бенкендорфа, – и все это из-за статьи философского содержания, занимающей в малопопулярном московском журнале «Телескоп» всего 36 страниц! Спасительное упрощение (солдафонство и тупость Николая I, угодливая подлость или подлая угодливость Уварова и т. п. приемы «понимания») оказывается спасительным лишь на первый взгляд. Более глубокое и детальное знакомство с «делом» показывает, что объяснить его как в целом, так и многочисленные его аспекты лишь с помощью личностно-психологических характеристик действующих лиц невозможно. Безграмотная резолюция Николая I свидетельствует не столько о его незнании российской грамматики, сколько о сильном душевном волнении, в которое его привело чтение «Философического письма». Выстрел грянул «в темной ночи» (по оценке Герцена) – тут уж не до грамматики! Да и что будет, если с подобными «грамматическими критериями» мы подойдем не только к Николаю I, но и к самому Чаадаеву? Не просто безграмотные, а чудовищно безграмотные вещи доводилось писать и ему, особенно в первой половине жизни, да и в своем завещании он умудрился перепутать «должников» и «кредиторов», так что этот пункт завещания отдает чуть ли не анекдотом: «Кому должен – тем прощаю» ².

Не слишком много объясняют и «глобальные закономерности» истории, если пустить их в ход при толковании «телескопской катастрофы». Самодержавие и абсолютизм потому, естественно, и являются самодержавием и абсолютизмом, что их назначение – «душить» свободную мысль, «тащить и не пущать», но не будем забывать при этом, что именно период царствования императора Николая Павловича совпадает с временем расцвета русской литературы, что именно при нем писал свои «революционные» статьи Белинский, писал Герцен, начинали Достоевский и Некрасов и многие, многие другие – и каким-то же образом обходили они рогатки «свирепой» царской цензуры. Сам Чаадаев в «Апологии сумасшедшего» недоумевал: «Вспомним, что вскоре после напечатания злополучной статьи <…> на нашей сцене была разыграна новая пьеса (имеется в виду «Ревизор» Гоголя. – В.С). И вот, никогда ни один народ так не бичевали, никогда ни одну страну так не волочили по грязи, никогда не бросали в лицо публике столько грубой брани, и однако, никогда не достигалось более полного успеха. Неужели же серьезный ум, глубоко размышлявший о своей стране, ее истории и характере народа, должен быть осужден на молчание, потому что он не может устами скомороха высказать патриотическое чувство, которое его гнетет? Почему же мы так снисходительны к циническому уроку комедии и столь недоверчивы по отношению к строгому слову, проникшему в суть вещей? ³

Здесь «мы» – это прежде всего Николай I. Известно (со слов А. И. Храповицкого), что на премьере «Ревизора» 19 апреля 1836 года «государь император с наследником внезапно изволил присутствовать и был чрезвычайно доволен, хохотал от всей души» ⁴. А по свидетельству П. Каратыгина, «приехав неожиданно в театр, император Николай Павлович пробыл до окончания пьесы, от души смеялся и, выходя из ложи, сказал: – «Ну, пьеска! Всем досталось, а мне – более всех!» ⁵

Отчего же, – недоумевал Чаадаев (а вместе с ним в известной мере и мы), – весной Николай I был «чрезвычайно доволен», а в октябре- «чрезвычайно огорчен»? Оценки Ф. Ф. Вигеля («закадычного врага» Чаадаева) были, по крайней мере, последовательнее: его одинаково возмутили обе «новинки» 1836 года – гоголевскую пьесу он назвал (в письме к М. Н. Загоскину от 31 мая 1836 года) «клеветой в пяти действиях» ⁶.

Но гораздо сильнее поразила Чаадаева реакция читающей публики России. В той же «Апологии сумасшедшего» он писал: «Но прежде всего, катастрофа, только что столь необычайным образом исказившая наше духовное существование и бросившая на ветер труд целой жизни, является в действительности результатом того зловещего крика, который раздался среди известной части общества при появлении нашей статьи, язвительной, если угодно, но, конечно, заслуживающей совсем другого приема, нежели тех воплей, какими ее встретили.

В сущности, правительство только исполнило свой долг; можно даже сказать, что в мерах строгости, применяемых к нам сейчас (в 1837 году. – В. С), нет ничего чудовищного, так как они без сомнения далеко не превзошли ожиданий значительного круга лиц. В самом деле, что еще может делать правительство, одушевленное самыми лучшими намерениями, как не следовать тому, что оно искренне считает серьезным желанием страны? Совсем другое дело – вопли общества» ⁷. Тем более что «Философические Письма его были читаны (имеется в виду: были читаны еще задолго до появления первого письма в «Телескопе», – В. С.) весьма многими особами, как здесь в Москве, так и С. Петербурге и всеми были превозносимы похвалою» (см. N 11⁸).

Известно, что в течение 1832 – 1836 годов Чаадаев делал неоднократные попытки опубликовать свое произведение на родине и приложил немало усилий, чтобы ознакомить с содержанием «Философических писем» довольно широкий круг читателей⁹. Более или менее понятны и те причины, в силу которых «Философические письма» до их публикации были «превозносимы похвалою»: в 1826 – 1830 годах среди подавляющей массы русской интеллигенции довольно широко был распространен национальный нигилизм, и в 1830 году (приблизительная дата окончания работы над «Философическими письмами») Чаадаев отразил в своем письме действительное самосознание русского общества, жившего еще воспоминаниями казни декабристов и довольно скептически (если не враждебно) относившегося к тогдашней российской действительности. Например, в письмах Пушкина тех лет довольно часто встречаются такие высказывания в адрес России: «Святая Русь мне становится не в терпеж. Ubi bene ibi patria» (Где хорошо, там и отечество)¹⁰;»Какова Русь, да она в самом деле в Европе- а я думал, что это ошибка географов»¹¹;»Давно девиз всякого русского есть чем хуже, тем лучше«¹². Но наиболее резкие слова написаны им – и совсем не случайно – в мае 1826 года: «Я конечно презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец (имеется в виду Ж. де Сталь. – В. С.) разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь»¹³.

А Вяземский в письме к А. И. Тургеневу выразился так: «Неужели можно честному русскому быть русским в России? Разумеется, нельзя; так о чем же жалеть? Русский патриотизм может заключаться в одной ненависти к России – такой, как она нам представляется. Этот патриотизм весьма переносчив. Другой любви к отечеству у нас не понимаю… Любовь к России, заключающаяся в желании жить в России, есть химера, недостойная возвышенного человека. Россию можно любить как б…, которую любишь со всеми ее недостатками, проказами, но нельзя любить как жену, потому что в любви к жене должна быть примесь уважения, а настоящую Россию уважать нельзя»¹⁴.

Подобная гиперкритика своего отечества (переходящая порой, как мы видели, в настоящий нигилизм) не есть исключительно русское явление. «Тому в истории мы тьму примеров сыщем». В новое время она, как правило, была идеологической реакцией на абсолютистское государство, которое, по справедливому замечанию А. Н. Медушевского, можно рассматривать как «фундамент и первый шаг на пути формирования современной тоталитарной системы»¹⁵. Вот, например, слова Гельвеция из Предисловия к трактату «О человеке» (1769), созвучные некоторым мыслям первого «Философического письма»: «Мое отечество подпало в конце концов под иго деспотизма, и отныне оно не будет уже порождать знаменитых писателей. Деспотизм обладает тем свойством, что он подавляет мысль в умах и добродетель в душах.

Этот народ уже не сумеет снова прославить имя французов. Эта опустившаяся нация есть теперь предмет презрения для всей Европы. Никакой спасительный кризис не вернет ей свободы. Она погибнет от истощения. Единственным средством против бедствий является ее завоевание, и только случай и обстоятельства могут решить, насколько действенно такое средство.

У каждого народа бывают такие моменты, когда граждане, не зная, чью сторону принять, и колеблясь между хорошим и дурным правительствами, испытывают жажду просвещения, когда умы <…> представляют почву, легко впитывающую в себя росу истины. Пусть в такой момент появится хорошее произведение – оно сможет произвести благодатные реформы. Но достаточно упустить этот момент, как граждане, сделавшись уже нечувствительными к зову славы, непреодолимо будут увлечены формой своего правления на путь невежества и отупения. Тогда умы представляют собой как бы затвердевшую почву. Вода истины падает на нее, течет по ней, но не оплодотворяет ее. Таково состояние Франции»¹⁶.

В 1840-х годах, когда «момент» для «благодатной реформы», которую могли бы – по прогнозу Гельвеция – произвести «Философические письма» Чаадаева, был давно уже упущен и дело клонилось к идеологической победе представителей так называемой «официальной народности» (отнюдь не славянофилов, которые по резкости своих оценок современной им России порой не уступали Чаадаеву), Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» с горечью писал: «Многие у нас уже и теперь, особенно между молодежью, стали хвастаться не в меру русскими доблестями и думают вовсе не о том, чтобы их углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить их напоказ и сказать Европе: «Смотрите, немцы: мы лучше вас!» Это хвастовство – губитель всего. Оно раздражает других и наносит вред самому хвастуну. Наилучшее дело можно превратить в грязь, если только им похвалишься и похвастаешь. А у нас, еще не сделавши дела, им хвастаются! Хвастаются будущим! Нет, по мне, уже лучше временное уныние и тоска от самого себя, чем самонадеянность в себе»¹⁷.

Следует, по-видимому, раз и навсегда признать, что подлинное русское национальное самосознание всегда самокритично. По этой причине Чаадаев столь же национальный русский мыслитель, как и Гоголь и как его идеологический противник (friend, по терминологии Раймонда Мак-Налли¹⁸) А. С. Хомяков. Уместно будет напомнить в этой связи, что и едва проснувшееся русское самосознание начинается с очень высокой и по-своему замечательной самокритики. Вот что читаем в «Повести временных лет» о легендарном посещении апостолом Андреем славянских земель: «<…> и пришел в Рим, и поведал о том, как учил и что видел, и рассказал: «Удивительное видел я в Славянской земле на пути своем сюда. Видел бани деревянные, и разожгут их докрасна, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья гибкие и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва слезут, еле живые, обольются водою студеною, и тогда только оживут. И творят так всякий день, никем не мучимые, но сами себя мучат, и этим совершают омовенье себе, а не мученье». Те, услышав об том, удивлялись…»¹⁹.

Вернемся, однако, к нашей истории. После Июльской революции во Франции и особенно Польского восстания 1831 года всеобщее настроение национального нигилизма сменяется порой столь же безудержным ура-патриотизмом и национализмом. Самый благоприятный момент для публикации только что законченных «Философических писем» был упущен. А 1836 год был, пожалуй, самым неблагоприятным для этого. То была цветущая пора николаевского абсолютизма: всяческая оппозиция была сломлена, идеологическая формула «Православие, Самодержавие, Народность» была уже найдена и достаточно укоренена (точнее: в-коренена) в общественном сознании. Император Николай Павлович имел полное основание считать себя победителем во всех отношениях, – неудивительно, что когда он писал свою, знакомую уже нам «резолюцию», рука его дрожала от негодования: такую «дерзостную бессмыслицу» мог написать лишь безумец! В сознании людей того времени тоже мало-помалу укоренилась мысль (хорошо известная и нам – тем, у кого большая или хотя бы значительная часть жизни прошла в условиях «строительства коммунизма»), что мысль- это одно, устное слово- нечто иное, а печатное- совсем, совсем иное. «Думайте, но не говорите!» – так, опережая самого Николая I на целую историческую эпоху, почти «по-сталински» сформулировал эту идею В. Н. Карамзин (сын историка, в 1837.году студент юридического факультета Петербургского университета)²⁰.

Чаадаев, хотя он уже давно готовился к «катастрофе»²¹, такого поворота событий, по- видимому, не ожидал. «Страна» подтвердила его систему даже и с избытком. Здесь мы подошли к пункту, который, вероятно, еще долгое время будет служить предметом особого интереса и мучительного беспокойства читателей и исследователей. Речь идет о личном поведении Чаадаева в ходе следствия – поведении, которое всех поклонников «басманного философа» не может не разочаровывать, а у его противников неизменно вызывает почти нескрываемое чувство злорадства. «Оказал слабость духа», – сказал по поводу поведения Чаадаева в ходе следствия близкий его знакомый М. А. Дмитриев²².

Касаясь столь тонких материй, будем, однако, помнить завет Спинозы: «Не плакать, не смеяться, а понимать». Для людей конца XX века, переживших хотя бы исторически (а тем более физически) эпоху тоталитаризма, это означает: надо, чтобы избежать почти неизбежной опасности, а подчас и искушения, впасть в анахронизм, постараться к 1836 году не подходить с мерками и оценками 1936-го.

Поскольку в ходе дальнейшего изложения нам еще не раз придется выяснять многие обстоятельства и возможные мотивы поведения Чаадаева в ходе следствия, эту тему пока оставим в стороне. Теперь же уместно будет дать общую характеристику публикуемого «Дела…».

Официальными инстанциями, занимающимися по долгу службы «возмутительной статьей», были: 1) III Отделение собственной его императорского величества канцелярии, во главе которого стоял шеф жандармов граф А. Х. Бенкендорф; 2) Министерство народного просвещения, которое в 1834 – 1849 годах возглавлял граф Сергей Семенович Уваров (1786 – 1855); 3) Канцелярия Московского Военного Генерал-Губернатора князя Д. В. Голицына; 4) московская полиция во главе с обер- полицмейстером генерал-майором Львом Михайловичем Цынским; 5) московская жандармерия, которой командовал генерал Степан Васильевич Перфильев (1796 – 1878); и наконец, 6) Главное цензурное управление и подчиненные ему Московский и С. -Петербургский цензурные комитеты.

Составленный нами перечень более или менее точно отражает и служебно-иерархическую субординацию этих инстанций, и значимость той роли, какую они играли в ходе следствия. Естественно, что в канцелярию III Отделения должно было стекаться наибольшее число наиболее важных и существенных документов. В 1905 году, после Манифеста 17 октября, очень недолгое время в архиве III Отделения удалось поработать историку М. К. Лемке, опубликовавшему – полностью или частично – и описавшему значительную часть документов, хранившихся в «основном деле о «Телескопе» (по определению Д. И. Шаховского²³), которое носило официально-пышное название «О запрещении журнала «Телескоп», об издателе оного Надеждине, о литератоpax Чаадаеве и Белинском и о цензоре Болдыреве». В 1905 году в журнале «Мир Божий» (NN 9 – 12) Лемке опубликовал большую статью «Чаадаев и Надеждин» (впоследствии включенную им в состав книги «Николаевские жандармы и литература 1826 – 1855 гг.»), в которой широко использовал материалы «основного дела». В настоящее время оно считается утраченным, и таким образом, современные исследователи вынуждены обращаться к публикациям М. К. Лемке как к первоисточникам²⁴.

Между прочим, сам Лемке в предисловии к журнальной публикации своего исследования отмечал, что его предшественники «по теме настоящей работы, внесли в нее столько легенд, басен и просто ошибок, что уже простое опровержение их и то было бы весьма и весьма полезно»²⁵. Ему, действительно, удалось развеять немало «легенд и басен», накопившихся к тому времени в публикациях по поводу закрытия «Телескопа» и вообще вокруг Чаадаева. Но, к сожалению, Лемке без должного внимания отнесся к тем мелким разночтениям, которые обнаруживались, если публикуемый им документ был уже ранее где-нибудь опубликован. По-видимому, сам Лемке был склонен отнести эти разночтения за счет публикаторской небрежности своих предшественников (что, очень может быть, также имело место). В действительности же дело объясняется характером делопроизводства того времени: инстанция, отправляющая тот или иной документ по назначению, черновой материал документа оставляла у себя, так что, вообще говоря, все дело о запрещении журнала «Телескоп» должно было сохраниться как минимум в двух вариантах, соотносящихся друг с другом приблизительно, как негатив и позитив или как оригинал и его зеркальное отображение: в Москве – «документ», в С. -Петербурге – «черновой вариант документа», и наоборот.

На самом деле соотношение это намного сложнее, поскольку, как мы уже знаем, переписывались не две, а большее число инстанций. Кроме того, поскольку тот или иной документ, направляемый из высшей инстанции в низшую, составлялся, как правило, на основании предписания, полученного от еще более высшей инстанции, то значительная часть документа, не совпадая буквально, должна была обнаружить совпадение по общему смыслу. Чиновник того времени, получив соответствующее поручение, брал, к примеру, депешу графа Бенкендорфа на имя князя Голицына, заменял обращение «Ваше Сиятельство» на «Ваше Превосходительство», соответствующим же образом изменял концовку и, слегка перефразировав основную часть послания, причем только в тех случаях, когда это требовалось (а чаще всего – это и не требовалось), составлял предписание князя Голицына московскому обер- полицмейстеру Цынскому. Таким же образом составлялись и донесения, идущие снизу вверх: Цынский подавал рапорт князю Голицыну, тот, в свою очередь, от своего имени, но словами Цынского, доносил Бенкендорфу, который, наконец, уже от своего имени – но опять-таки словами Цынского – докладывал Государю.

Интересно было бы подсчитать, во что обходилось государству такое делопроизводство, все эти «сорок тысяч курьеров» и еще большее число чиновников, которые без конца писали и переписывали мало понятные им бумаги о каких-то «философских письмах». Доставить тюк в рогоже и два донесения из Москвы в Петербург- только «туда»- стоило, например, больше двухсот рублей (см. N 17). Но все это, конечно, мелочи по сравнению с тем, во что обходилось «империи фасадов» (по выражению Кюстина) содержание этих самых «фасадов», то есть все эти бесконечные балы, пышные приемы, фейерверки, парады, и проч. и проч. Без большой боязни ошибиться, можно предположить, что три четверти своих сил и средств государственная машина Российской империи тратила на пустяки.

Чего проще было бы: не запрещать, а, напротив, поощрить дальнейшую публикацию «Философических писем» и ту дискуссию, которую они несомненно вызвали бы. Быть может, это была бы первая общероссийская дискуссия об исторических судьбах России, о России и Западе, о России, Западе и Востоке… Напечатал бы свое «громовое опровержение» Хомяков, выступил бы Баратынский, «письмо о письме» Вяземского тоже, наверное, не пропало бы (увы) бесследно, а со временем заняло подобающее ему место в одном из томов полного собрания сочинений этого «декабриста без декабря». Поэт Языков – очень может быть – написал бы нечто подходящее к случаю… Чаадаев, наверное, очень скоро был бы опровергнут. Элементы «интеллектуальной провокации» весьма заметны в его первом «Философическом письме», и поэтому такого рода дискуссия, вне зависимости от ее конечных результатов, видимо, вполне его устроила бы. Поскольку уже в 1831 году, то есть почти в самый момент окончания работы над «Философическими письмами», у Чаадаева не было внутреннего чувства абсолютной уверенности в своей правоте²⁶ «, то он скорее всего и рассчитывал, и, может быть, даже и хотел быть опровергнутым… Все возможные последствия несостоявшейся открытой дискуссии по поводу «Философических писем» (которая, кстати говоря, не стоила бы правительству ни единой копейки), разумеется, непредсказуемы и неисчислимы. Если бы… если бы… Все это – «бессмысленные мечтания» и, конечно же, совершенно ненаучно. Потому что – «нету чудес, и мечтать о них нечего».

Чудеса, однако, поджидают нас порой там и тогда, где и когда мы их совсем не ожидаем и даже не мечтаем о них.

Своего рода чудом является тот факт, что публикуемое «Дело о запрещении журнала «Телескоп» за напечатание «Философических писем» Чаадаева и о вызове в С. -Петербург издателя Надеждина и цензора Болдырева» (на 78 листах), хранящееся В Центральном историческом архиве Москвы (ЦИАМ. Ф. 16. Оп. 31. Д. 977), до сих пор оставалось неопубликованным и, кажется, неизвестным исследователям жизни и творчества Чаадаева. Между тем это «Дело…», особенно если учесть потерю «основного дела», является незаменимым источником при обращении к «телескопской катастрофе». В «Деле…» всего 66 документов, многие из которых публикуются впервые; но и документы, которые ранее уже публиковались (с разночтениями в сравнении с нашим текстом), тем не менее полностью сохраняются и в настоящей публикации, чтобы не разрушать целостность «Дела…», а главное, полностью воспроизвести единственный, в сущности, «действующий» архивный первоисточник всей этой драматической истории.

Документы расположены в настоящей публикации, как правило, в хронологическом порядке (что не совпадает с их расположением в папке архивохранилища). Исключения, впрочем весьма незначительные, сделаны лишь для тех документов, которые по содержанию тесно связаны друг с другом (как правило, это «московские ответы» на «петербургские запросы»). Недатированные документы расположены в зависимости от их содержания.

Поскольку московское «Дело…» (из канцелярии князя Голицына) не обладает все же той всеобъемлющей полнотой, как утраченное петербургское «основное дело» (хотя и содержит целый ряд документов, которых, судя по публикациям Лемке, не было в этом последнем), вместо «постатейного» комментария целесообразнее, видимо, дать «хронику времен гибели «Телескопа» – с тем, чтобы читатель имел возможность соотнести документы публикуемого «Дела…» с уже известными фактами и документами и, таким образом, имел бы относительно полную картину происходившего.

Итак, – «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса Пелеева сына», – так – «без ложной скромности» – почти как «Илиада» начинается история гибели журнала «Телескоп».

«Ужасный гвалт»²⁷,»большие толки»²⁸ и даже «остервенение»²⁹ по поводу публикации первого «Философического письма» начались в Москве, едва (в начале октября³⁰) 15-й номер журнала «Телескоп» успел выйти в свет. «Однажды вечером, – вспоминал Ф. И. Буслаев, – приходим мы в «Железный» (московский трактир. – В. С), опрометью бежит к нам Арсентий (половой. – В. С.) и вместо трех пар чаю подносит нам нумер «Телескопа». «Вот, – говорит, – вчера только что вышел: прелюбопытная статейка, все ее читают, удивляются; много всякого разговора». Это была знаменитая статья Чаадаева. Мы, разумеется, тотчас же принялись ее читать»³¹. Профессор Московского университета И. М. Снегирев, некогда учившийся вместе с Чаадаевым, приблизительно в те же дни (13 октября) виделся с преосв. Аароном «и говорил о филос[офических] письмах Ч[аадаева]»³².

Как бы обобщая все эти «толки» и «гвалты», биограф и душеприказчик Чаадаева М. И. Жихарев писал: «Никогда с тех пор, как в России стали писать и читать, с тех пор, как завелась в ней книжная и грамотная деятельность, никакое литературное или ученое событие, ни после, ни прежде этого (не исключая даже и смерти Пушкина) – не производило такого огромного влияния и такого обширного действия, не разносилось с такой скоростью и с таким неизмеримым шумом. Около месяца середи целой Москвы не было дома, в котором не говорили бы про «чаадаевскую статью» и про «чаадаевскую историю»; <…> все соединилось в одном общем вопле проклятия и презрения человеку, дерзнувшему оскорбить Россию»³³.

Далее события разворачивались следующим образом: видимо, «гвалт» и «толки» привлекли внимание попечителя Московского учебного округа С. Г. Строганова, и вот —

13 октября он направил «официальное письмо» министру народного просвещения С. С. Уварову. По неизвестным нам причинам письмо Строганова слишком запоздало и пришло в Петербург уже после того, как 15-й номер «Телескопа» там был получен. Об этом, разделяя негодование Строганова по поводу «Философического письма», сообщил ему Уваров в своем ответном письме от 27 октября^## П. Я. Чаадаев, Поли. собр. соч…., т. 2, с. 531.

1. Мих. Лемке, Николаевские жандармы и литература 1826- 1855 гг., СПб., 1909, с. 413.[↩]
2. См.: П. Я. Чаадаев, Полн. собр. соч. и избранные письма, т. 1, М., 1991, с. 573, 757.[↩]
3. П. Я. Чаадаев, Полн. собр. соч…., т. 1, с. 537.[↩]
4. Цит. по: В. Вересаев, Гоголь в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников, М., 1990, с. 187.[↩]
5. Там же, с. 188.[↩]
6. Цит. по: Н. В. Гоголь, Собр. соч. в 7-ми томах, т. 4, М., 1967, с. 479.[↩]
7. П. Я. Чаадаев, Полн. собр. соч…., т. 1, с. 523.[↩]
8. Здесь и далее ссылки подобного рода означают номер документа публикуемого ниже «Дела о запрещении журнала «Телескоп»…».[↩]
9. См.: В. В. Сапов, Ученики Чаадаева. 1. Отречение доктора Ястребцова. – «Новые идеи в философии. Ежегодник Философского общества СССР. 1991. Культура и религия», М., 1991, с. 156 – 157.[↩]
10. Пушкин, Поли. собр. соч. (Академическое), т. 13, письмо N 76.^[↩]
11. Там же, письмо N 81.^[↩]
12. Там же, письмо N 89.^[↩]
13. Там же, письмо N 266.^[↩]
14. П. Вяземский, Старая записная книжка, Л., 1929, с. 337.^[↩]
15. А. Н. Медушевский, Утверждение абсолютизма в России. Сравнительное историческое исследование, М., 1994, с. 5.^[↩]
16. Клод Адриан Гельвеций, Сочинения в 2-х томах, т. 2, М., 1974, с. 9.^[↩]
17. Н. В. Гоголь, Собр. соч. в 7-ми томах, т. 6, М., 1967, с. 290 – 291.^[↩]
18. Ставшее уже классикой чаадаеведения исследование американского ученого Р. Т. Мак-Налли называется «Chaadayev and his Friends» (1971). Чаадаевские friends это- А. С. Хомяков, И. В. Киреевский-Друзья, знакомые, коллеги, доброжелатели… Действительно, так.^[↩]
19. «Изборник (Сборник произведений литературы древней Руси)», М., 1969, с. 31. ^[↩]
20. «Пушкин в письмах Карамзиных 1836 – 1837 годов», М. – Л., 1960, с. 159.^[↩]
21. «<… > Я уже с давних пор готовлюсь к катастрофе, которая явится развязкой моей истории. Моя страна не упустит подтвердить мою систему, в этом я нимало не сомневаюсь», – писал Чаадаев в конце 1835 года А. И. Тургеневу (П. Я. Чаадаев, Полн. собр. соч…., т. 2, с. 101). ^[↩]
22. М. А. Дмитриев, Главы из моих воспоминаний. – Отдел рукописей РГБ. Ф. 178. К. 8184. N 2, Л. 70.^[↩]
23. «Литературное наследство», 1935, т. 22 – 24, с. 9.^[↩]
24. См.: М. Д. Эльзон, Кем Переведено «Философическое письмо» (к истории закрытия «Телескопа»). – «Русская литература», 1982, N 1.^[↩]
25. «Мир Божий», 1905, N 9, с. 1.^[↩]
26. Подробнее см. мою статью, указанную в прим. 9.[↩]
27. Из письма Н. И. Надеждина к В. Г. Белинскому от 12 октября 1836 года. – «Литературное наследство», 1950, т. 56, с. 232.^[↩]
28. Из письма А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 18 октября 1836 года. – «Остафьевский архив князей Вяземских», т. III, СПб., 1899, с. 333.^[↩]
29. Из письма А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 24 октября 1836 года. – Там же, с. 336.^[↩]
30. Объявление о выходе 15-й книжки «Телескопа» появилось в газете «Московские ведомости» 3 октября 1836 года.^[↩]
31. Ф. И. Буслаев, Мои воспоминания, М., 1897, с. 19.^[↩]
32. «Дневник Ивана Михайловича Снегирева», т. I, M., 1904, с. 236. ^[↩]
33. М. И. Жихарев, Докладная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве. – «Русское общество 30-х годов XIX в. Люди и идеи. Мемуары современников», М., 1989, с. 99 – 100.[↩]