О Вячеславе Кондратьеве и его переписке

Вячеслав Кондратьев пришел в литературу поздно – в самом конце 70-х (ему было тогда уже около 60-ти). Ушел – в конце 93-го, проработав в ней около полутора десятка лет – для писателя всего ничего. Но, как сказано было в «литгазетовском» некрологе, ушел «человек, без произведений которого была бы беднее наша литература и будет беднее наша жизнь…».

Характеризовать здесь обстоятельно творчество Кондратьева нет ни возможности, ни надобности. Вниманием критики Кондратьев обойден не был с первого появления в печати. О нем писали А. Лебедев и Л. Лазарев, И. Дедков и А. Турков, Г. Корабельников и Ю. Смелков… А самое главное, на памяти не только критиков, не только профессиональных литераторов, но и миллионов читателей – сам его Сашка, человек, оказавшийся, по слову К. Симонова (давшего незадолго до собственной кончины «путевку в жизнь» этому произведению и его автору), «в самое трудное время, в самом трудном месте и на самой трудной должности – солдатской».

«Военная» проза Кондратьева – прежде всего, конечно же, «единый ржевский роман» (по определению В. Астафьева из его публикуемого ниже письма). Но не только «ржевский», не об одном Ржеве… Что с того, что так задумывалось самим автором, ставившим себе поначалу благородную, важную, но все же скромную, локальную задачу: воссоздать правдиво, изнутри еще одну, пусть официально недооцененную, не увенчанную запоздалыми лаврами, не внесенную в список городов-героев, но оттого – не менее величественную, трагическую и героическую страницу войны (не случайно же – поверх всяких официальных признаний – и «Я убит подо Ржевом» А. Твардовского, и имя, под которым известна читателю одна из лучших наших «военных» писательниц, прошедшая дорогами войны до Берлина, а псевдоним свой образовавшая все же от наиболее запавшего ей в память и сердце за всю войну. Ржевская; ее переписка с Кондратьевым также публикуется в этом номере журнала). Так, повторяю, задумывалось (сам Кондратьев не единожды возвращался кмысли: в двухтомнике, который он планировал издать, – перестроить, «перелопатить» композицию своих первых сборников, расположить материал последовательно, по хронологии событий, чтобы читатель мог пережить ход этой гигантской битвы, этап за этапом – так, как будто сам там был тогда (даже если не был…) ¹.

Так задумывалось, да не так (вернее, не только так) получилось. Как это уже не раз бывало в искусстве, воплощение оказалось шире замысла, вышло за его пределы. В художественно осмысленной эпопее Ржева оказалась, как в зеркале, отражена вся война; под требовательным и неуступчивым взглядом участника событий и их летописца – в одном лице- уроки Ржева сфокусировались в уроки войны. С Сашкой, с лейтенантом Володькой, с Коншиным из «Селижаровского тракта» в литературу о войне (да и не о ней одной) пришел новый во многом герой, продолжающий, конечно, лучшие традиции нашей «лейтенантской» прозы 50 – 60-х годов, многократно в те годы руганной, а все-таки выжившей «окопной правды», но уже на новом- «солдатском», «теркинском»- уровне (который в нашей поэзии был благодаря Твардовскому достигнут куда раньше, чем в прозе). Не стоит, разумеется, искусственно «приподнимать» творчество Кондратьева, делать из его прозы некий эталон, мерку, тем паче – утверждать, что после «Сашки» о войне невозможно писать так, как раньше (таких утверждений мы, слава Богу, наслушались достаточно – и после «Не хлебом единым», и после «Одного дня Ивана Денисовича»). У нас – все возможно, да и сам Кондратьев в своих позднейших вещах далеко не всегда «дотягивал» до «Сашкиной» планки. И все же чем дальше мы будем отходить во времени от столь победоносно, молниеобразно возникшей и, к великому сожалению, столь же резко, в одночасье оборвавшейся траектории его писательской судьбы, тем отчетливее вырисуется: настоящая, подлинная картина минувшей войны и впрямь невозможна без «учета» взгляда на нее таких вот Сашек и Володек, их судеб, их миротолкования, их представлений о добре и зле, их жизненного опыта, их взыскующей жажды правды и справедливости…

…Трагический уход Кондратьева (тем больнее ударивший по сердцам, что не только для многочисленных читателей, но и для тех, кто знал его близко, он оказался полной неожиданностью) породил, как это нередко бывает в таких случаях, множество версий, порой взаимоисключающих, но одинаково безапелляционных и категоричных: от «чистой случайности» («Голос») до сознательного самоубийства на политической почве (В. Бондаренко – на переходе от «Дня» к «Завтра»). Но у самоубийств не бывает обычно какой-то одной, единственной причины – возникает узел причин и следствий, их неповторимое сплетение. И этот узел в определенных условиях затягивается.

1. «…Сейчас, готовя вторую книгу, я вижу, что единым будет уже двухтомник, причем произведения в нем я должен перетасовать. То есть что-то из первой книги пойдет во вторую, и наоборот. Поэтому «главную книгу» я уже начал с первого рассказа «На сто пятом километре», книгу о своем поколении» (Вяч. Кондратьев – А. Коган, Разговор с читателями книги «Сашка». – В сб.: «Слова, пришедшие из боя. Статьи. Диалоги. Письма», вып. 2-й, М., 1985, с. 227). О том же – в публикуемых ниже письмах к В. Астафьеву, В. Быкову.[↩]