Об одной постсоветской журнальной полемике (Размышления стороннего наблюдателя). Авторизованный перевод с английского К. Бланк

А. Эткинд. «Русская литература,
XIX век: роман внутренней колонизации».

НЛО, 2003, N 59

В постсоветский период мы, американские слависты, стали с беспокойством наблюдать за тем, как русские воспринимают нас. Падение коммунизма вызвало всеобщее ликование и облегчение. Однако как только условия нашей работы на-. чали в корне меняться, оказалось, что радикальные политические перемены потребовали пересмотра нашего восприятия себя и своей профессии. По мере того как Россия стала терять статус экзотического, «самого уважаемого врага», количество студентов, изучающих русский язык, начало резко сокращаться. Вражда всегда» монологична. Когда наши страны враждовали, нам легко было делать выводы о чужой культуре. Но теперь, когда противоречия в России стали столь разнообразны, можем ли мы продолжать считать себя специалистами по ее культуре? Нам недостает соответственных речевых жанров. Встречи с коллегами лицом к лицу требуют большего такта, чем отношения текстов с текстами. Даже просто поздороваться оказалось делом непростым. Русская вежливо-профессиональная форма обращения по имени-отчеству в англоязычной среде не нашла языкового эквивалента, заменившись на холодные и чопорные титулы, а чаще на неуместно фамильярные краткие имена. Урок, который извлекли для себя обе стороны, обернулся неизменной бахтинской формулой: «Я – Другой». «Я», американец, не вижу ничего своего в том Моем образе, который был создан Другим для Третьего (студента). Точнотак же Другой, русский, удивляется податливой, «педагогически удобной» редукции своих взглядов и опыта, произведенных Мною. Обязанность кафедр, организованных по принципу геолингвистической специализации, – формулировать для нашей внутренней академической клиентуры Русскую или Американскую идею – всегда будет оставаться своего рода «профессиональным риском». Весьма естественно, что обе стороны желают и одновременно опасаются наступления того момента, когда эти национальные идеи начнут приводить в ответ свои противоречивые и неподвластные другой стороне контраргументы.

Увидев друг друга в кривом, хотя и незамутненном зеркале, наши научные индустрии, не привыкшие к жизни без идеологических ограничений, споткнулись на ровном месте. Одним из таких кривых зеркал явились захватывающие и подчас язвительные дебаты о задачах литературоведения, начавшиеся в 2002 году (а подспудно наметившиеся еще раньше) между «Вопросами литературы» и «Новым литературным обозрением». Открытость, этой полемики широкой публике говорит о том, что она выходит за пределы «внутрисемейных» споров, оказываясь не просто эпизодом из жизни отечественного литературоведения, а событием более широкого масштаба. В таком смысле эти дебаты познавательны не только для российского читателя. Для стороннего наблюдателя они интересны по трем причинам. Во-первых, американской литературоведческой среде знакомы трения, подобные тем, что возникли между НЛО и «Вопросами литературы». Во-вторых, отношение к проблемам «нового историзма», явившегося предметом споров двух русских журналов, неоднозначно и на его родине – в Америке. В-третьих, как человеку, которого судьба на три десятилетия связала с Бахтиным в качестве переводчика и комментатора его работ, мне любопытно наблюдать эти дебаты еще и потому, что они иллюстрируют собой бахтинские идеи диалога и карнавала, тем самым подтверждая их живучесть и актуальность. Хочу заранее предупредить читателя о том, что данная статья ни в коей мере не претендует на анализ всех тонкостей этой полемики, как и на то, чтобы научить чему-то ее участников.

Моменты усиленного терминологического обмена между представителями академических профессий, принадлежащими к разным национальным культурам, всегда поучительны, и это в особой мере касается американских и русских гуманитариев. И те и другие испытывают определенную степень нервозности и неловкости, когда дело доходит до «заимствований», – страх, коренящийся, я думаю, в особенностях нашего исторического развития и менталитета. Наши огромные континентальные империи, вечно раздвигающие свои границы и исполненные мистики безграничных пространств, в интеллектуальном отношении привыкли ориентироваться на идеи (принимая или отвергая их), которые возникают в Западной Европе, – на этой шумной полоске территории, разделяющей нас. Случай «нового историзма» представляет собой интерес особый, ибо, в. отличие от Просвещения, романтизма или модернизма, это направление возникло в Америке. При весьма незначительном посредничестве континентального философа Мишеля Фуко (в той же степени калифорнийца, что и француза), методология «нового историзма» несет в себе множество национальных американских черт: склонность к изобретательности, гибкости, прагматизму, инстинктивную потребность в сенсации и скандале, слабое чувство исторической преемственности и пристальное внимание к рынку.

Вынося «новый историзм» на суд русской академической аудитории, «Новое литературное обозрение» отнюдь не безоговорочно приняло на веру ценность этого направления. Конфликты разразились как между журналами, так и внутри них. Но, на мой взгляд, общая позиция этих журналов по отношению к «новому историзму» в какой-то мере отразила более значительное разделение: два отчетливых подхода к осмыслению историко-эстетической реальности и два отчетливо разных способа самоопределения для университетов и сфер гуманитарного знания, в них квартирующих.

Разумеется, стремление к выяснению подобного рода вопросов через посредство литературных журналов само по себе является традиционной стратегией. Сегодняшним нетерпеливым и амбициозным аспирантам-гуманитариям (русским и американским в равной степени), имеющим широкий круг интересов и ресурсов, дебаты между НЛО и «Вопросами литературы» могут показаться «разборками предков», проблемами ученых «среднего и старшего возраста». Актуальность этих дебатов, вероятно, кратковременна. Но учебные заведения адаптируются медленно и выживают по инерции. Эта инерция может быть благотворной: она препятствует поспешным выводам, позволяет отсеиваться мелочам, распознает те классические направления мысли, которые могут оказаться важными вехами, внушает уважение к тем, кого давно уж нет. Красной нитью в этом эссе пройдет имя Михаила Бахтина. В конце статьи в качестве эксперимента я позволю себе предположить, какую оценку Бахтин, доживи он до сегодняшнего дня, дал бы этой постсоветской журнальной полемике.

1. «ВОПРОСЫ ЛИТЕРАТУРЫ» И «НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ

ОБОЗРЕНИЕ»: АНАЛОГИЧНЫЕ ДЕБАТЫ

НА АМЕРИКАНСКОЙ ПОЧВЕ

Как воспринимаются эти два уважаемых литературных журнала западными славистами, следящими за их публикациями? Всеобщее мнение, вероятно, состоит в следующем: «Вопросы литературы» выдержали испытание временем. Основанный в 1957 году, либерализованный в 1980-х, освобожденный от цензуры в 1991-м, журнал гордится своим постоянством. Он остается таким же основательным, действенным печатным органом в сфере филологии, чей скромный компактный формат не менялся ни в хорошие, ни в плохие времена. Оставаясь несколько консервативными в своей приверженности гуманистической методологии, «Вопросы литературы» продемонстрировали значительное интеллектуальное разнообразие в своих «круглых столах», блоках материалов о писателях, а также постперестроечных статьях, предлагающих новое прочтение с широким охватом имен: Баратынский, Гоголь, Довлатов, Высоцкий, Достоевский. В центре внимания журнала остается литература – напечатанное на бумаге слово, а не более емкое понятие «культурный текст». Ответственность в выборе интеллектуальной тактики определяется не теоретической позицией критика, а его личным голосом. Авторитет современной литературной теории не отрицается, и ее не избегают (каждый номер содержит живой теоретический раздел), но теоретические принципы редко выдвигаются ради самих себя. В общем и целом, от литературоведа и критика ожидается понимание автора в его собственном контексте, а не с точки зрения проблем, приоритетов и интеллектуальной моды нашего времени.

«Новое литературное обозрение» с самого начала заявило иную миссию. Основанное в 1992 году как специфически постсоветский литературный журнал, НЛО родилось свободным. Хотя поначалу оно тоже выходило под тусклой, функциональной, черно-белой обложкой, к концу 90-х издание превратилось в глянцевый, коммерчески привлекательный журнал. Одной из провозглашенных им задач было внедрение в России запрещенной ранее западной теории, которая может пролить свет на отечественную словесность, одновременно предоставляя общую интеллектуальную почву для контакта между русскими учеными и остальным миром¹¹. Безусловно, в этом традиционно состояла освященная веками роль русских толстых журналов. Начиная с Карамзина во все последующие времена, включая период гласности, периодика находилась на передовой линии фронта в борьбе за модернизацию языка и служила тем посредником между Западом и Востоком, благодаря которому обновлялась грамматика, стилистика и само понимание критики. «Вопросы литературы» были «солидным» журналом. НЛО – «новым». Американские читатели с удовлетворением отметили, что на протяжении 90-х годов самые крупные русские исследователи публиковались в обоих журналах. В Америке, где от академических журналов в меньшей мере ожидается жесткая идеологическая тенденция и нет особого соперничества за читательскую аудиторию, такая терпимость и эклектизм воспринимались как «прогрессивные» и «нормальные».

Наблюдая с дистанции, «с того берега», чувствуешь, что над этими двумя журналами витает тень хорошо знакомых, хотя и грубоватых, бинарных оппозиций, которые американские слависты уже давно прилагают к русской культуре. Отцы и дети, архаисты и новаторы, славянофилы и западники. Эти термины не так уж хороши. Они устарели и уже не соответствуют сегодняшним более динамическим моделям коммуникации и определениям идентичности. Но эти бинарные оппозиции санкционированы историей, и они мерцают на горизонте, всегда готовые к тому, чтобы упростить наши программы обучения и нашу жизнь.

«Полемическое напряжение», ощутимое между «Вопросами литературы» и НЛО, знакомо и американской академической среде. В нашей истории не было такого поворотного пункта, как падение коммунизма, тем не менее профессиональный раскол подобного рода произошел в США приблизительно в то же самое время, в начале 90-х. Основанная в 1883 году, ассоциация MLA (Modern Language Association) в течение почти столетия определяла положение дел в сфере гуманитарных наук на территории Северной Америки. Однако после университетских бунтов 1968 года она подверглась резкой радикализации. Результатом явилась «ярость политического характера» – континентальная (в основном французская) теория, социология маргинализированных групп, проблематика массовой культуры. Все это было стремительно направлено в эту «наименее политизированную из всех профессиональных организаций»². Новые приоритеты в скором времени нашли отражение в журнале этой организации (PMLA). Эпоха Касталии была завершена. Но гораздо легче объявить что-то, чем создать новые действующие регламенты или объективные стандарты. Для гуманитарных наук, которым никогда не удавалось изолировать объект изучения и защитить его от воздействия внешнего мира, настал очередной критический период острой неуверенности в себе.

Небольшая, но бойкая группа профессионалов прониклась «завистью к чужой дисциплине» («discipline envy» – термин, брошенный Марджори Гарбер и обозначающий «желание со стороны представителей одной академической дисциплины ориентироваться на модели и авторитеты другой дисциплины, стремление взять на вооружение новые термины и лексику»³). В 70-х годах, по причинам, во многом связанным с агрессивной ролью Америки во вьетнамской войне, уход в литературоведение (по мнению многих, неспособное к тому, чтобы стать источником преобразующих идей или как-то изменить условия тусклой американской корпоративной жизни) воспринимался как позорный эскапизм. В силу этих причин, заземлйвшись на чужой территории, литературоведение могло только извлечь для себя пользу.

Исследователи, изучающие этот период истории, по-разному оценивали радикальные изменения, произошедшие в MLA / PMLA. Захват этой организации и ее печатного органа называли то смертью литературы, то ее оздоровлением, то возвращением литературной критики к своей изначальной роли служения обществу после того, как она несколько десятков лет пребывала в изоляции и созерцала только саму себя в башне из слоновой кости. Изучающим русскую литературу этот процесс может напомнить постепенный переход журнала «Современник» от пушкинских принципов просветительского аристократизма 1830-х годов к радикальным принципам 1860-х, когда бразды правления перешли в руки так называемых революционеров-демократов. Но если «Современник» 1860-х годов имел в России огромное число подписчиков, с журналом PMLA такого произойти не могло. Академические журналы в Америке никогда и не тешили себя подобными иллюзиями. Американская массовая культура, антиинтеллектуальная в своей основе, ориентирующаяся на потребление и развлечение, как тогда, так и сейчас не ищет для себя кумиров в элитарных университетах и их профессиональных организациях. Попытки гуманитариев, как радикалов, так и традиционалистов, попасть в мейнстрим американского общества остаются бесплодными.

Или, может быть, даже хуже, чем бесплодными. Модные темы, за которыми неотступно следуют наши cultural studies, – проблемы пола, расовый вопрос, язвы капитализма и грехи корпоративного империализма – воспринимаются американским массовым читателем (если они им вообще воспринимаются) как тривиальные, ошибочные, антипатриотические и порнографические. Когда наш академический язык и «объект исследования» становятся предметом обсуждения в массовой печати, они немедленно осмеиваются как претенциозные, непонятные и в очередной раз подтверждающие, что профессора (у которых «и так отпуск длится все лето») не занимаются настоящим трудом и не производят настоящего товара⁴. Затем в 1996 году разразился скандал с журналом «Социальный текст», когда было публично разоблачено и названо интеллектуальным мошенничеством ротозейство некоторых гуманитарных «теоретических школ»⁵.»Зависть к чужой дисциплине», похоже, оказалась приемлемой в тех отраслях знаний, что имеют дело исключительно со словом и вымыслом, но недопустимой в тех, где выводы поддаются объективной проверке, таких, как математика или физика.

Многие почувствовали, что гуманитарные науки потеряли свою моральную и профессиональную опору. В 1994 году была создана новая организация – «Ассоциация литературоведов и критиков» (ALSC – The Association of Literary Scholars and Critics). Среди ее почетных основателей были Роберт Альтер, Денис Донахью, Джон Холландер, Альфред Казин, Мэри Лефковиц, Ричард Пуаре и Иосиф Бродский, в то время поэт-лауреат США. Судя по краткой истории ассоциации, помещенной на ее вебсайте, было приложено много сил для того, чтобы «определиться со своей позитивной программой, а не с отрицанием того, против чего ассоциация выступает», а также убедить, что деятельность этой организации ни в коей мере не представляет собой «заговор против новаторских и прогрессивных течений в литературоведении». Тем не менее объединяющими принципами новой организации остались разочарование и даже отчаяние, ощущаемые многими людьми в отношении основного направления деятельности ML А. «Ассоциация литературоведов и критиков» стремилась притормозить то, что Гарольд Блум назвал «преступным бегством от эстетики», и провозгласила: «говорить о литературе обоснованно, на языке, понятном живым читателям литературы, по-прежнему остается возможным»⁶ (Роберт Альтер). В 1999 году ALSC основала свой собственный журнал «Литературное воображение» («Literary Imagination»), в котором наряду с научными статьями и комментариями центральное место было отведено поэзии (часто переводам). Это равнозначно тому, как если бы в 1860-х годах Некрасов вернул «Современник» Пушкину.

Разумеется, параллель между MLA и ALSC, с одной стороны, и текущими дебатами «Вопросов литературы» с НЛО – с другой, не совсем точна. Русская «культурология» (контекст, в котором в 90-х годах был воспринят русскими «новый историзм») не то же самое, что на Западе принято называть cultural studies. Генезис и динамика роста этих двух направлений в определенном смысле противоположны⁷. Дисциплина cultural studies родилась в 70-х годах среди членов британских левых, жаждущих привнести в литературоведение политическую и экономическую составляющую. Декадой позже, воодушевленное неомарксизмом, неоницшеанством и теорией Фуко, движение распространилось в Америке. Определяющими факторами этого движения стали исповедование принципа социальной значимости искусства и очарованность властью. В отличие от этого, русская культурология, генетически восходящая к евразийству 20-х годов, мифопоэтике Лосева, диалогизму Бахтина и впоследствии к культурной семиотике Лотмана и Тартуской школы, рассматривала власть как фактор незначительный по своей ценности и разрушительный по своей силе. Привлекательность этого русского направления состояла именно в том, что его сторонники предлагали выход из официально санкционированного экономического и политического детерминизма. Культурологическая гипотеза в России могла быть абстрактной или утопической, диалогически оптимистичной или мрачно-расистской – но она была свободной. Она с гордостью парила над конформистами и над теми, кто находился в оппозиции.

2. БАХТИН НА СТРАНИЦАХ ДВУХ ЖУРНАЛОВ

В течение последних десяти лет, в ходе дискуссий о насущных задачах литературоведения, к Бахтину обращаются обе стороны – как «традиционалисты», так и «радикалы». Естественно, в НЛО образ Бахтина освещается иначе, чем в «Вопросах литературы», но в обоих журналах ему отведен статус классика. Момент бума, культа, всеобщей славы прошел. По мнению обоих журналов, иметь статус классика не так уж хорошо. Однако вопрос о том, почему это не так уж хорошо, освещается журналами по-разному. НЛО предпочитает публиковать статьи, в которых Бахтин представляется односторонним, непоследовательным теоретиком, лишенным научной строгости (НЛО предпочитает бахтинскому «вольному» и личностному диалогизму более безличный стуктуралистский, семиотический культурно-критический подход). «Вопросы литературы» в целом относятся к Бахтину с большим уважением, хотя и отмечают с сожалением те искажения теорий Бахтина, которые были вызваны его культом. Разумеется, присутствует и критика, но только в тех случаях, когда создается впечатление, что Бахтин схематизирует или упрощает автора. Можно подойти к вопросу иначе: оба журнала являются академическими рупорами. Они обязаны поддерживать жизнеспособность и профессионализм литературоведения как особого рода творческой деятельности. В НЛО о Бахтине судят в первую очередь по его теории, которая оценивается в соответствии с нормами сводимой в одно целое комплексной «первичной структуры», в силу чего «система», приписываемая Бахтину, производит впечатление внутренне противоречивой и старомодной. «Вопросы литературы», напротив, имеют тенденцию оценивать Бахтина на основе его вклада в изучение литературных текстов. В таком контексте эпитет «проверенный временем» понимается как комплимент, а несводимость сложного к простому – как несомненное достоинство не только художественного произведения, но и литературной интерпретации.

Даже обычный американский читатель этих журналов, далекий от междуусобиц, интриг и микродиалогов, которыми полна жизнь любого профессионального издания, не может не заметить этих нюансов. Начнем с карикатур. В пятьдесят девятом номере «Нового литературного обозрения» (2003), посвященного «другим историям литературы», на с. 280 мы находим серию рисунков под названием «Классик в парадигме». На них изображен Толстой, с бородой и в очках, как бы представленный формалистами, деконструктивистами, критиками тендерного направления, структуралистами, Мишелем Фуко, Роланом Бартом и Михаилом Бахтиным. «Бахтинский портрет» Толстого нелестен до чрезвычайности: если бы объектом карикатуры явился карнавал или диалог, это было бы логично, но вместо этого на рисунке изображен голый Бахтин-Толстой с нимбом и фиговым листком, благочестиво глядящий ввысь⁸. Объект насмешки здесь не идеи критика, как в случае с другими рисунками, а сам человек, и этот человек выглядит смехотворно и нелепо. Вероятно, эта карикатура отражает ту неприязнь, которую испытывает светская западническая редакция НЛО по отношению к образу набожного Бахтина-христианина, выдвинутому его русскими учениками и истолкователями в 80-е и 90-е годы. Если произведения Бахтина интерпретируются как тайнопись православного богословия, то НЛО демифологизирует такой образ ученого.

Подобное стремление разоблачить и развенчать «христианизированного Бахтина» и бахтинский культ (жест в духе самого Бахтина) в течение последних десяти лет в той или иной форме присутствовало на страницах НЛО. В 1993 году в короткой библиографической статье, озаглавленной «Искушение Бахтиным», А. М. Ранчин сетовал на то, что «мифологизация» и «канонизация» Бахтина являются препятствием для серьезного изучения его творчества⁹. Тон этой статьи гораздо менее уважителен по отношению к критику. По мнению Ранчина, серьезное изучение такого мыслителя невозможно, поскольку необычайная популярность Бахтина вызвана именно отсутствием теоретической строгости его мысли, мягкостью, примиренчеством и всеобъемлющим характером его идей. В Бахтине, продолжает Ранчин, «обретает убежище культура». Язычество и христианство, античность и авангард мирно сосуществуют в этой «универсальной» модели гуманизма и «русской духовности». Мировоззрение Бахтина представляет собой искушение для тех, кто не в состоянии вынести «страшной опустошающей свободы»¹⁰.

Два года спустя, во время столетнего юбилея со дня рождения Бахтина, НЛО опубликовало несколько статей, продолживших это развенчание. Среди них, к моему огорчению, оказалось и мое эссе, изначально написанное для сборника, посвященного Роберту Люису Джексону, выдающемуся американскому исследователю творчества Достоевского. Целью эссе было сравнение образа Достоевского, созданного Джексоном (трансцендентного и миросозерцательного), и образа, созданного Бахтиным (горизонтального, вербально-диалогического). Опубликованное с иным названием (насколько дерзко оно прозвучало, я поняла только позднее), эссе выглядело как атака на Бахтина изнутри, со стороны одного из его ведущих переводчиков¹¹. В том же самом номере из всего корпуса бахтиноведения были выбраны для публикации отрывки из статьи французского критика Леона Робеля о «Бахтине и проблеме перевода» – тривиальные и некомпетентные рассуждения, фокусировавшиеся на бахтинской «бессистемности», «слепых пятнах» и «провалах» в его теоретической доктрине. Одновременно в статье усматривалась связь между враждебным отношением Бахтина к поэзии и семиотике и его привязанностью к хаотической романной полифонии¹². Последующие номера в период празднования столетнего юбилея преследовали ту же, весьма мелкую цель. В шестнадцатом номере Ю. Мурашов обвинял Бахтина в недоверии по отношению ко всем закрепленным и точным структурам (включая сами литературные произведения), утверждая, что Бахтин «искусно скрывает свой собственный эгоизм теоретика-литературоведа»¹³ и вводит всех в заблуждение всеядностью и открытостью устного диалогизма. В том же номере А. Иванов высмеивал «бахтинологию» как антифилологическую псевдонауку, неоконсервативную революцию в гуманитарных областях¹⁴. Основателем этой псевдонауки, как пишет Иванов, был «не филолог или литературовед и даже не философ», а загадочный «русский мыслитель»## ИвановА.