Об одной параллели к рассказу В. Шукшина «Степка». Степан Воеводин и Григорий Мелехов

Рассказ Василия Шукшина «Степка» появился в ноябрьской книжке «Нового мира» за 1964 год, мотивы этого произведения использованы в фильме «Ваш сын и брат» (1965)¹. Именно после выхода кинофильма к рассказу выказали пристальный интерес критики Л. Крячко и В. Орлов, предъявившие претензии к этической позиции Шукшина. Л. Крячко упрекала автора в «общественно неграмотной, социально слепой доброте» и «всепрощении». Критик журнала «Октябрь» сетовала: «Простите Степку. А если он кого-нибудь пырнет ножом?» [Крячко: 177]. «Литературная газета» обвиняла писателя в апологии «дикой, злой «самобытности»» [Орлов: 3]. Уровень «критической мысли» был невысок, однако для входящего в большую литературу писателя появление в печати подобной статьи было уже само по себе нерядовым событием, требовавшим отклика. Шукшин начинает работать над статьей под условным названием «Не дело режиссеру «толмачить» свой фильм» (статья не окончена). В статье Шукшин признается:

Вот сейчас начнется тягомотина: что я хотел сказать своим Степаном в фильме. Ничего не хотел. Я люблю его. Он, конечно, дурак, что не досидел три месяца и сбежал. Не сбежал снова воровать и грабить. Пришел открыто в свою деревню, чтобы вдохнуть запах родной земли, повидать отца с матерью. Я такого дурака люблю. Могуч и властен зов Родины, откликнулась русская душа на этот зов — и он пошел [Шукшин: 58].

Итак, прозаик выводит разговор на личностный уровень: не социальное, «воспитательное» значение образа его интересовало, а живой человеческий характер в его сложных и непредсказуемых взаимодействиях с жизнью. Нелогичное, себе в ущерб, возвращение пребывавшего в заключении Степана (заметим, что герой рассказа назван знаковым для Шукшина именем его заветного героя — Степана Разина²) объясняется любовью к родному дому, близким людям, мифологическим «зовом Родины». Конечно, такого рода аргументы, будь даже статья окончена, не могли быть адекватно поняты в литературно-общественной ситуации тех лет. Многократно повторенное слово «дурак» (автор даже размышлял над тем, чтобы так первоначально назвать рассказ) не несет никакого бранного значения, а скорее актуализирует мотивы досады и горести за судьбу «непутевого», то есть сбившегося с пути героя, симпатичного автору (номинация эта откликнется потом в повести-сказке «До третьих петухов»).

Степан возвращается в родной дом несломленным и непобежденным, он не считает себя виноватым; недаром он настойчиво повторяет в ответ на «риторико-педагогические» сентенции отца: «Не в этом дело, тять». В чем дело — ответ на этот вопрос для Степана, как, думается, и для самого Шукшина, не очевиден, скорее интуитивен (в рабочих записях: «Разлад на Руси, большой разлад. Сердцем чую» [Шукшин: 233]). Его «борьба» с существующей властью также стихийна и неосмысленна — он, как можно судить, попал в тюрьму из-за драки, причем мотивы и факты этого события писателем опущены. Чрезмерное и незаслуженное (с точки зрения родных Степана) наказание вызывает у читателей сочувствие, побег из заключения становится знаком несгибаемой воли.

Права по-своему была критик Лариса Крячко, когда опасалась Степана: в сцене с милиционером отчаяние героя достигает своего апогея, так что блюститель порядка даже вынужден опасливо подчиниться:

— Черт вас!.. Возись тут с вами, — ругался милиционер, оттаскивая немую к двери. <…> Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку.

— <…> ну вас к черту… Ненормальные какие-то.

Милиционер прозорливо осознает, что имеет дело не с одним Степаном, а с целым рядом таких людей. Это схожие с шукшинскими «чудиками» персонажи, но они «идут дальше». В них детская открытость и незащищенность, алогичность и чудаковатость отходят на периферию, становятся лишь типологической оболочкой. Герои, подобные Степану, способны на убийство, бунт, сопротивление, но их трагедия в том, что они не могут понять, против чего и за что они выступают. Они чувствуют разлад, но не объясняют его истоков и следствий. Они выражают свою эпоху («В дурачке, который ходит у нас по улице, больше времени — эпохи, чем в каком-нибудь министре» [Шукшин: 230]), но не творят ее. Такие герои активны, страстны, часто несгибаемы, но в существующих социальных условиях их «пассионарность» маргинальна — отсюда пьянство, уголовщина, самоубийство. Они не встречают поддержки в старшем поколении («Старшее поколение делится опытом с младшим… Да. Но не робостью же делиться!» [Шукшин: 234]), испытывают пресс подавления, одиноки («Один борюсь. В этом есть наслаждение. Стану помирать — объясню» [Шукшин: 235]). Не могут такие герои «выстроить теорийку», они почти в буквальном смысле немы, как нема сестра Степана — единственный понимающий его человек.

«Непроговоренность», ненаходимость адекватного способа выражения интуитивных «толчков», отсутствие адекватного языка у героев Шукшина — все это роднит их с глубокой традицией русской литературы; связующими звеньями здесь будут и толстовский Аким из «Власти тьмы» с его «метаонтологическими» «тае» и «не тае», и шолоховский Григорий Мелехов.

Можно предположить, что рассказ «Степка» некоторым образом соотносится с финальной частью романа М. Шолохова «Тихий Дон», а именно с XVIII главой Четвертой книги. Глава начинается с описания весеннего пейзажа: водная стихия вступает здесь в противостояние с огненной:

Ранней весною, когда сойдет снег и подсохнет полегшая на зиму трава, в степи начинаются весенние палы. Потоками струится подгоняемый ветром огонь, жадно пожирает он сухой аржанец, взлетает по высоким будыльям татарника, скользит по бурым верхушкам чернобыла, стелется по низинам… И после долго пахнет в степи горькой гарью от выжженной и потрескавшейся земли. Кругом весело зеленеет молодая трава, трепещут над нею в голубом небе бесчисленные жаворонки, пасутся на кормовитой зеленке пролетные гуси и вьют гнезда осевшие на лето стрепета. А там, где прошлись палы, зловеще чернеет мертвая, обуглившаяся земля. Не гнездует на ней птица, стороною обходит ее зверь, только ветер, крылатый и быстрый, пролетает над нею и далеко разносит сизую золу и едкую темную пыль.

Описание выжженной пустынной земли напоминает пространство пушкинского «Анчара»: «К нему и птица не летит, / И тигр нейдет: лишь вихорь черный / На древо смерти набежит — / И мчится прочь, уже тлетворный». Природная, стихийная, нечеловеческая (в том смысле, что в ней нет места человеку) сила по «своему усмотрению» делит пространство на живое и неживое, вмешивается в действительность. «Как выжженная палами степь, черна стала жизнь Григория» — это характеристика не столько судьбы одного персонажа, сколько символ трагической доли большого числа русских людей, захваченных огнем исторической реальности. Этот исторический пожар, зажженный «на горе всем буржуям», неминуемо коснулся и отдаленных вроде бы от блоковского Петрограда сел и станиц.

Неслучайно, переживая песню как синхронное событие, поют жители алтайской деревни, собравшиеся на встречу со Степкой: «Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали помаленьку выравниваться.

…Три дня, три ноченьки старался —

Сестру из плена выруча-ал…

Увлеклись песней — пели с чувством, нахмурившись, глядя в стол перед собой.

Злодей пустил злодейку пулю,

Уби-ил красавицу сестру-у.

Взошел я на гору крутую,

Село-о родное посмотреть:

Гори-ит, горит село родное,

Гори-ит вся родина-а моя-а!..

Степан крепко припечатал кулак в столешницу.

— Ты меня не любишь, не жалеешь!##Сложно однозначно определить адресата этой есенинской цитаты, столь демонстративно употребленной Степаном. Скорее всего, само стихотворение «Ты меня не любишь, не жалеешь…» воспринято героем опосредованно, как «жестокий романс». Однако образ женщины с «чувственным оскалом» потенциально может быть прочитан как символ родины-чужестранки, знакомой «незнакомки», предательницы и искусительницы (герой обращается к ней «miss»).

1. Подробнее об этом см.: [Василий Шукшин: 89-109], [Тюрин: 120-140], [Шестакова]. [↩]
2. Фамилия Степана — Воеводин. Это может свидетельствовать, что в сознании Шукшина семья Воеводиных теми или иными нитями была связана с оппозицией «Разин — воевода», то есть Воеводины — отголосок той противостоящей вольному атаману государственной власти. Хотя вероятно и другое объяснение: фамилии подобного типа образовывались со значением «принадлежащий воеводе», то есть Воеводины — подданные, подневольные, несвободные; в таком прочтении кроется возможность бунта, присоединения к Разину. [↩]