Об антиреализме, недореализме, экс-реализме, а также о копье, которое попало в хвост бизону…
Есть древняя истина: самая трудная борьба – это борьба с самим собой. Такую борьбу мы увидели недавно на страницах сборника «Вопросы эстетики» (М. 1958, N 1). Боролся сам с собой один из авторов – Л. Тамашин.
В самом начале статьи возникает вопрос: можно ли называть реализм просто «синонимом жизненной правды», просто «правдивым отражением действительности»?
— Да, – говорит Л. Тамашин. – Хотя в этом определении есть неточность, но оно «верно схватывает суть понятия, связывая реализм с правдивостью».
— Нет, – говорит Л. Тамашин, – «Нетрудно представить себе, какой простор для произвола и субъективизма… дает определение реализма как правды жизни».
Статья утыкана противоречиями, как дикообраз иглами. На одной странице Л. Тамашину «кажется», что без «меры правдивости»«немыслимо никакое решение проблемы реализма», на соседней странице ему делается «совершенно ясно», «что подобная мера никем не установлена и не может быть установлена».
Говорят, что при столкновении противоречий высекается искра истины. Какую же истину высекли друг из друга Л. Тамашины? «Мы, – говорят они, – вправе считать то произведение реалистическим, в котором действительность отражена глубже, полнее, нежели в предшествующих, которое знаменует собой шаг вперед в усилении познавательной роли искусства».
Вот он, секрет реализма! Теперь нам ничего не стоит определять, кто из писателей реалист, а кто – не реалист.
«Последующий»классицист Расин, конечно, «глубже и полнее отразил действительность», нежели «предшествующий»классицист Буало. Значит, Расин – реалист, а Буало – не реалист? Но романтик Гюго написал произведения, которые «знаменуют собой шаг вперед в усилении познавательной роли искусства по сравнению с предшествующим» Расином. Значит, Гюго – реалист, а Расин уже экс-реалист?
А как быть с произведениями, которые не проникают» жизнь «глубже и полнее» предшествующих? Как быть с «последующей»»Дамой с собачкой», в которой действительность не отражена «глубже и полнее», чем в «предшествующей»»Анне Карениной»? Как быть с «последующим»»Жди меня», сравнивая его с «Тихим Доном»?
Отлучать от реализма?
Читатель задумывается. Можно ли говорить, что раз одна гора ниже другой, так она не гора, а какая-то яма, провал? И что раз елка ниже сосны, так она вовсе не елка и даже не дерево, а так – ни трава, ни сено? И верно ли, что искусство всегда идет ввысь вертикально, как фонарный столб?
Пока читатель недоумевает, в статью прокрадывается третий Л. Тамашин. Он тоже борется, но уже с Л. Тимофеевым, который как-то сказал, что первобытное искусство имело магический характер и поэтому называть его реалистическим нельзя.
— Но ведь именно «магическая цель» этого искусства, – вразумляет Л. Тамашин, – и «способствует стремлению к правдивости изображения», «ибо для того, чтобы, по магическим верованиям, обеспечить, скажем, удачную охоту на бизона, надо нарисовать похожего бизона, а не слона, и копье, попавшее ему в сердце, а не в хвост».
Читатель видит, что третий Тамашин не принимает «критериев реализма», выработанных двумя остальными. Он не хочет сравнивать «бизона, а не слона» с предшествующими произведениями, в которых, очевидно, копье попадало бизону именно в хвост.
У него есть свой критерий реализма – «магические верования» пещерных людей.
Придя в оцепенение от этой нестойкой летучести критериев, читатель обращается к первым Л. Тамашиным. Те в это время заняты проблемой методов. «Методом, – новаторствует один из них, – следует назвать ту совокупность творческих принципов, которая ведет к большей (один метод): или меньшей (другой метод) жизненной правде по сравнению с той, которая была достигнута развитием искусства к данному времени».
— Ага, – ликует читатель, которого наши теоретики не часто балуют фундаментальными открытиями. – Найдено нечто новое: метод, который дает «меньшую правду», – это, видя» мо, метод недореализма, совершенно новый в литературе.
Но его ликование снова сменяется недоумением. Второй Л. Тамашин опять вступает в борьбу с первым. Оказывается, метод, дающий «меньшую правду», – это… «антиреалистический метод».
Читатель растерян и сбит с толку. Как совместить «меньшую правду», то есть недореализм, с тем, что она в то же время и «антиправда», то есть антиреализм?
— Разве антихрист – это «меньший Христос»? – думает он. – Разве антипатия это «меньшая симпатия»?
Читатель устает от этих противоречий, его охватывает к ним чувство, которое можно скорее назвать «антипатией», чем «меньшей симпатией».
Нам осталось выяснить еще два вопроса. Первый из них – дежурный: куда смотрел редактор и нельзя ли, чтобы он «разделил ответственность» с автором?
— Нет, – ответим мы, – нельзя», потому что редактором, как об этом написано на титульном листе книги, был тоже Л. Тамашин, видимо четвертый по счету.
Следующий вопрос: откуда берутся такие творения, в которых не содержится «факт наличия большей, правды по сравнению с предшествующими»?
Ответить на него нетрудно: иначе и не может быть, когда теоретик оседлывает бизона мертвой схоластики и гоняет его по пустыням абстрактного догматизма. А курсив в цитатах везде наш.