О творчестве и о себе. Вступительная заметка, публикация и комментарий А. Голубковой, О. Лексиной, Л. Хачатурян

В 1999 году в Россию был возвращен уникальный архив – многолетняя переписка И. С. Шмелева с О. А. Бредиус-Субботиной, более тысячи писем¹.

Ольга Александровна Бредиус-Субботина (1904 – 1959) – писательница и художница, ученица, «осенняя любовь» Ивана Шмелева. Письма к ней приоткрывают завесу над последним десятилетием жизни писателя, до настоящего времени почти неизвестным литературоведам. Предельно искренние высказывания самого Шмелева меняют сложившееся представление о нем, проясняя его отношение к православию (очень далекое от детской веры Вани «Богомолья»), нацизму и коммунизму, Второй мировой войне.

Переписка Й. С. Шмелева с О. А. Бредиус-Субботиной – это не только «роман в письмах», но и история непростых взаимоотношений талантливого, самобытного писателя и его единственной ученицы. В письмах воссоздается «творческая лаборатория» Ивана Шмелева: писатель поясняет и комментирует свои произведения, раскрывая замысел и автобиографическую сторону романов и рассказов. В переписке постоянно идет речь о наследии русской классики и литературных современниках (а идогда и соперниках) писателя. Война, история России, русской литературы, судьбы Православной Церкви, интеллигенции становятся основными темами переписки.

Скоро эти уникальные материалы будут доступны исследователям и ценителям творчества И. С. Шмелева. В издательстве «РОССПЭН» подготовлен к публикации двухтомник «И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Роман в письмах»². Выдержки из этой книги³  мы предлагаем вниманию читателя.

 

1

22.X/4.XI.41

7 ч. вечера

6.XI – 4 ч. дня

Милый Олечек, – здорова ли ты? Я не спал ночь, пишу с тяжелой головой, несвязно. Перечитал «Даму с собачкой». Не знаю, вырос ли я, – в 38 г., помню, в Швейцарии⁴ читал последний раз: да, Чехов, но… до чего неважные «герои»! Влеченье – не обосновано. Гуров дан полупустым – и Анна Сергеевна – как бледна содержанием! Не срастаются с читателем. Совершенно неверна психо-физически сцена «у нее». И этот «арбуз» – штрих-то удачный, да не здесь: ну, у «девицы» – ну, допустим. Обстановки Крыма, «экзотики», – а она много помогла бы! – неслышно, ибо – цикады, море, кипарисы – все из папье-маше, не срощено со страстью. Да и страсти нет. Чехов в этом хладен, inepuissance!⁵ Она тут очень нужна. Чехов в этом (страсти и любви) – не сам, а по-наслышке. Умный читатель (ты, например) дополнит все воображением. «Лакей» – хорошо, но как мало: ибо ее-то не дано! Чтобы почувствовалось, – о, страдающая душа, голод на я! Словом – рассказ «наспех», и все в нем – наспех. Так трактовать

огромную тему – слабым художественным зарядом, – недопустимо. Поднес Чехов ко рту твоему ложечку варенья, а распробовать не дал. А тут все дело – в распробовании. Эскизно. Человечек-то (Гуров) пошловатый, без «зернышка». И выходит – «забавное приключение», не жаль их, гг, домовладельцев.

А теперь – к важному. Не изволишь ли испытать себя? Я предложу тебе очень трудный «творческий акт»⁶. Выполни – и будет твое «крещение». Не трусь только, – одолеешь, тебя хватит. Я давно собирался дать один жестокий рассказ-очерк – «Восточный мотив». Не очень мне нравится заглавие⁷. Ну, «Восточный напев». «Пляс». «Пляска», «Пляски». Нет, лучше – «Восточный напев». Не важно. Я знаю, что его нигде не напечатали бы, «страха ради иудейска»⁸. Нынче – можно и – нужно. Размер – самый малый, странички на 3 – 4. Газетных строк – 200 – 250 – 300, самое большое. Видишь, как легко! <…> В случае печатания – поставишь псевдоним, например, Оля С. Теперь – маленький предварительный совет позволю себе дать тебе, – как общее (для всего дальнейшего твоего искусства). Не нажимать, не подчеркивать, скрыть совсем свою душу. Самый спокойный тон. Ничего лишнего, что не идет к сути. Красивости – ни-ни! Чтобы – «слову тесно, чувству – простор» – (читательскому и твоему-укрытому), без крика. Полная искренность – будто любимому рассказываешь, интимно. Ненужных – лишних – «пейзажей» избегать, чего часто, – почти всегда! – не делает Бунин, очень часто Тургенев (ни к селу, ни к городу) – и никогда – Достоевский. Помни: «пейзаж» нужен, когда он связан с душой действующего лица, что-нибудь уяснить помогает, а не для любования и – отвлечения. Самый лучший пример «пейзажа» – гениальнейший прием! – у Чехова – в повести «В овраге» – когда Липа (ах, ка-ка-я! лучшая во всех творениях его! –) несла своего ошпаренного мальчика: дорога, ночь, месяц, кукушка, выпь, соловьи, лягушки. Здесь -, высота – эта VIII глава рассказа – выше которой Чехов не подымался. Это – лучшее во всей мировой художественной прозе. И – какая простота! Бунину здесь до чеховской щиколотки не подняться: ему трагическое – никогда не удается. На этом, детка моя, учись. Можешь найти и у…. – поищи в «Про одну старуху»⁹. Но я свято склоняюсь тут перед А. П. Чеховым. Есть и – в «Солнце мертвых»…¹⁰ – но там – крик трагизма, другое, – так надо. Тут, у Чехова, на таких контрастах построено! Радость ночи – и всего в степи, – и – прибитость каменная бедной человеческой души. Дай, Олек, щечку, – хочу поцеловать, в радости, что в тебе все это есть, сила сердца, и художественная умность. Сестричку свою целую избранную Господом! Будь смела.

Предстоит тебе труд огромный, но какой сладостный, какой – во-Имя! Помни: всегда учись. Чехов верный (большей частью) водитель. Еще шедевры: «Архиерей», «Ночью» (в поле бабы на [страстной неделе] – и студент, – Чехов выделял этот рассказ). Помни: начало всегда должно быть – смелым, простым, как бы вводом в суть. В рассказе – общая окраска – голод, смерть. И в этом страшном (фон этот в се время должен чувствоваться, даже в «пейзаже», – как в музыке – музыкальный фон – тон, река, – на чем и разыгрываются лейтмотивы. Тут – самое страшное, – какой контраст будет!)¹¹ – «песня, танцы». Ты – умная, – все поймешь <…>

Вот как ты любишь! Я тебя засыпал письмами, памятуя, что тебе тяжело. А мне?! Или – «чем больше женщину мы любим, тем меньше нравимся мы ей»?¹² Оля, я не хочу быть навязчивым. Это мое письмо – последнее, пока не получу твоих. Чем я тебя обидел? Что – в безумии был? И как все это мелко… – я видел (и – ви-жу!!) в тебе большое сердце… Разве все мои письма не сказали тебе всего? Моя Алушта свободна от большевиков¹³. Уеду… скоро. Ты меня удаляешь (а сам не верю, что написал!)¹⁴ (никуда не уеду без тебя, знаю). Ну, я спокоен (вовсе нет). Я тебя нашел, я тебе дал – (мало дал!) что мог – из отдаления. Будь здорова! (да!) Будь счастлива (со мной!), Оля. Бог да благословит тебя (и меня!). Не бойся писать. Пиши, рви, правь, пиши – добьешься. Сама все поймешь. Тебе дано.

Твой Ив. Шмелев

<…> Я… живу… ?! – только тобой, Только. Ты все заполонила. Ибо ты сама великое искусство. Даже – мое искусство!

Я вчера случайно раскрыл «Историю любовную»¹⁵ и – до 3 ч. ночи! Сказал себе: молодец, – Тонька!¹⁶

Я прав: ты была бы Величайшей Актрисой! Ты – (еси) – есть она.

Можешь воплотить все.

РГАЛЙ. Ф. 1198. Оп. 1. Ед. хр. 8. Л. 1, 2. Рукопись.

 

 

2

12.XI.41 1ч. дня

13.XI – 11 ч. дня

Милая Олель, какая ты большая стала, – «девушка с цветами»¹⁷. И – портрет-«гримаса»¹⁸ увеличил. Чудесная! Все новый образ, новая загадка. Я разгадал тебя. Узнаешь, почему – такая <…>

Письмо твое – рассказ о жизни¹⁹– потрясло меня: так ты написала! Да, и эта сцена, с И. А.²⁰, – ты и его очаровала, вижу. Всех чаруешь. Кто – ты? Знаю: этой ночью вдруг осветилось мне. Слушай, дива: ты – от Храма, от Святых недр. Моя Дари²¹– тоже, от Церкви, но не вся. В ней – «Божья золотинка», чуяние миров иных. Дари влечет неизъяснимо, всех. Тебя – всю, до восторга. Да, ты узнала в ней сестру. Я дал тебе ее. Быть может, для тебя ее искал, писал, – и вот, Тебя нашел, живую. Дари – сложна. Но ты – сложней: тебя века лепили. Этого тебе никто не говорил, никто не скажет. Богом дано мне было – узнать тебя. Дари – твоя предтеча. Слушай, Оля.

В каждом – две сущности, известно это: душа и страсти. Не ново это. Гениальный поэт говорит об этой «двойне» глубже и точней. Вот, Тютчев: «О, вещая душа моя, – О, сердце полное тревоги, – О, как ты бьешься на пороге – Как бы двойного бытия… – Так, ты жилище двух миров, – Твой день – болезненный и страстный, – Твой сон – пророчески-неясный, – Как откровение духов… – Пускай страдальческую грудь – Волнуют страсти роковые, – Душа готова, как Мария, – К ногам Христа навек прильнуть»²². Красиво, четко, ярко, глубоко. Огромное – в немногом: свойство великого таланта. Я иду от того же, «двойственного», и даю свое наполнение. Отсюда – Дари, как проявление бунта в человеке, двух основ его. Кто победит? Это нерв «Путей Небесных»²³. Они остановились²⁴, я умирал духовно, ты знаешь теперь все. И вот, на крик отчаяния – явлена мне ты. Кто – ты? Теперь я знаю. Да, Дари твоя предтеча! В тебе течет лучшая из кровей, – земно-небесная. Ты – как чудотворная, Икона, «обмоленная». Даже невер Герцен, говоря об Иверской, признает силу этой «обмоленности»²⁵. Ты таишь в себе, от многих поколений – «Свете тихий», «Тебе поем», «Святый Боже…»²⁶ – все зовы, все моления, все горения сердца твоих отшедших, миллионы очей народных, молящих все Святое… – все людские скорби, все грехи, все боли, все восторги, всю близость к Богу, все-все, поведанное на-духу твоим отшедшим… все, к Богу вознесенное в молитвах твоих творцов, (все от них – в тебе!). Ты в своих очах таишь их слезы, и слезы миллионов глаз, стоны миллионов душ, слезы скорби, покаяния, благоговения, радости… в сердце твоем – свет Таинств. В слухе твоем – благовест немолчный… в ручках твоих, поющих, – неисчислимость крестных знамений, благословений… в устах твоих – святое целование Ликов, Креста, святого Праха Преподобных. В девственной чистоте твоей – неупиваемая чистота Пречистой светит, освящает все. В порывах сердца – величание сущего, всего, святое ликование, – Небо. Вот откуда вся сложность, вся неопределимость, – все к тебе влечение! От веков, от предков, – все от Храма. Все принимает Храм: и чистоту, и грех… и взлеты духа, и души томленья. Все в тебе. Вот – тайна Божия, веков – наследство. Прирожденность²⁷.Так в тебе сказалось, тайно-сложно. Ты – усложненная моя Дари. Вот откуда многоцветная игра, – от лучшей, от высокой крови! от крови, осиянной Храмом, св. Тайнами, Господней Благодатью.

Религия – Искусство… – это две дочери Господни, две сестры. Старшая – Религия, Ты все охватишь, старшая. Мое – тобой живет. Пою тебе, святая девушка от Храма. Цветы мои, из лучшего во мне возросшие, хотел бы возложить на милую твою головку. Перекрести меня, родная! самая родная, в веках зачатая! Ты меня ждала? искала? Этого не знаю… может быть. Но з на ю, как я ждал, искал – и в снах, и в грезах, и в томлениях, и в облаках, и на земле, в тенях, скользящих от облаков, и в солнечных закатах, и в звезде вечерней, и в пении звезд… – помнишь – ночь в Кремле?²⁸ Я плакал с моей Дари, в исканиях, в тоске, не сознавая – кого ищу… Так смутно было, так скучно, пусто… еще до тьмы. Мои метания, этот страшный год, 36-ой… – боль в сердце, самоистязание, крик, никому не слышный! И что же, Господи… ты, ты была тогда… живая, так близко²⁹, вся своя, свободная!.. Так трудно, так окольно… таким зажатым стоном вызванная… Ольга! Если бы подошла тогда… 6 окт.! я знаю, – я тебя узнал бы, Оля… я чуткий, Оля… я узнал бы. Неужели мои глаза не останавливались на тебе, тогда..? Но почему мне было так Тепло?.. – я смутно помню. Ты была свободна… Сколько рук ко мне тянулось там, везде… и – не было твоей! Не было дано нам встретиться. Что помешало? кто?! Свет? тьма? Не знаю. Ласточка моя, не создавай лишних «потемок» для себя, молю, родная, Оля! Я весь твой, все тобой закрыто. Мне ничего, никого, кроме тебя, не надо: Ты неверно представляешь, что кто-нибудь может нам мешать. Все будет от нас зависеть, если будем вместе. Мои «почитатели» – все далеко. Здесь меня мало беспокоят. Друзей немного. И все будут чтить тебя! Я знаю: ты сама, собой, – заставишь, – своей необычайной силой и – чарованием. Никто не посягнет на мою Олюшу! – Она – Святыня <…>

Детка, я всю нежность, до слез жгучих, до боли в сердце, отдаю тебе… Олька моя, сладость и боль моя… слушайся меня, лечись, верь, что мы сольем наши сердца – и наши муки, и наши желания, и все наше… – хоть бы миг с тобой! Ольгунка, Олель, Ольгунок, Олюнчик Мой – слушайся! Все слезы твои высушу, в свои глаза волью, только бы ты была хоть чуть счастлива! Я страшусь, что окажусь недостойным твоей любви, что ты, увидя меня, подумаешь – как я ошиблась! Какой я некрасивый, рядом с тобой! Оля, молюсь о тебе, как умею (не умею!) – и знаю, что ты мне дана – Ее молитвами³⁰. Она охранит тебя. Оля, целую тебя, бедняжка моя, страдалица. Господи, помоги ей узнать хоть лучик счастья! Твой Ива – Тоник.

Ив. Шмелев

[На полях:] Давно-давно Оля подарила мне колечко: черная эмаль с бриллиантом. И – сама носила. Я хочу надеть его тебе <…>

РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 8. Л. 10, 11. Рукопись.

 

 

3

4.XII.41

11ч. дня

Письма твоего, конечно, не сжег, а поцеловал, не боясь никакого гриппа. Да от тебя, – бояться!

Бедная моя детулька, Олель родная, – Господи, ты больна! <…> Для меня ты – сама жизнь, больше, чем моя жизнь: моя вера, упование, вера в тебя, в твое, а это за пределами моей жизни. Ольга, все силы сердца, веры вкладываю в мольбу за тебя: будь здорова! да не будет ужасного, что было с тобой!

Странное со мной: живость воображения такая, будто я все тот же Тоник, – ни ущербления, ни на йоту! Я такой живости образов не чувствовал и 30 лет тому! Я все мог бы написать – и скоро! Единственное, чего не мог бы, – это – «Солнце мертвых»! Такой муки не повторится. Силу его я знаю. Да, не писали – и не напишут. И знаешь – недавно, я взял… и я прочел себе, вслух, мой шепот «Торпед-ке»… – курочке, уходившей… Там – все открылось мне. Но я все ужасы, все смерти – закрыл… – ты знаешь? – песенкой – такой простой, и такой грустной… – песенкой… дрозда. Конец, сведение всей эпопеи (это – эпопея, ибо захватывает эпоху, весь народ, скажу – мир!) я дал очень тихо, pianissim о… Да, голубка… не все это все поймут, как ты, я, Оля отшедшая… читатели из очень чутких. Но все знают, что это. Когда я, вечерами (2 – 3 вечера) впервые читал маленькому кругу понимающих, в Грассе (Alpes Maritimes), у Буниных³¹, (мы тогда с июня по октябрь жили вместе, тогда Бунин настоял, чтобы мы приехали на их виллу, в огромном парке, – «Mont Fleury», – я согласился, но… на общие расходы по хозяйству), читал только что написанную эпопею, – чтение потрясло. Бунин не мог сдержать себя (эта работа резала его, я знаю) – слишком он большой художник! – (а в искусстве правда повелевает, пусть – на миг!) – и вскрикнул, когда кончилось: «Э т о… будет переведено на все языки!»³² Я знал это… сверхчувством. Но они-то не знали, чего мне это стоило! Этот страшный акт творческий. Только один я знал. Да, Оля знала. И я – ты видишь – все – личное – обошел, укрыл, сколько мог, нашу боль неизлечимую. Там о Сережечке³³ – только где-т о – в молчании – в тонах! Книга, конечно, делала свое в душах… и будет. Но «бесы» и иже с ними… они корчились от злобы. Они прятали это «Солнце». Они называли его «книгой злобы и ненависти!»³⁴ Да, большинство левых, масоны, и – евреи (большинство). И там было решено: ты понимаешь, что было решено. «Собрашеся архиереи и старцы…»³⁵ И травля началась… о, какая! Только Оля знала да я. И так я кипел, делая, вскрывая для мира язву – ужас красный – бесов! Ныне я могу – я вправе – сказать облегченно молитву св. Симеона³⁶.

О, как я счастлив, что эта моя книга открылась твоей светлой, нежной, глубокой, чуткой, прильнувшей к моему – душе! Как счастлив, видит Господь! – Господи, благодарю Тебя! – что я встретил и узнал тебя, Оля! счастлив, что ты знаешь меня – и любишь. Это – за все – награда мне, за в с е. Благоговейно припадаю к твоим коленям, обнимаю, прячу слезы, – слезы боли за прошлое, боли утрат, непереносные… слезы нежности к тебе, слезы любви к тебе, радости тобой и слезы муки… тобой и за тебя. Оля, Ольга, Ольгуша… – губки дай, ну поцелуй глаза мне, – так много они плакали… но теперь и радостно могут смотреть на счастье – в отдалении… и в каком же! и – как же! Ты все почувствуешь. И боль, и любовь, и – вскрик.

Целую. Твой, только, и всегда. И. Ш. <…>

РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 9. Л. 9, 10. Рукопись.

 

4

17.1.42 1 ч. дня

2-ое письмо с «Куликовым полем»³⁷

Милая Ольга, продолжаю «Куликово поле» – для тебя: хвостик 1-й главы и II-ю. Рассказ постепенно становится углубленней, как увидишь, – парижские жидки и «левые» – безбожники пришли от него в ярость: как смел Шмелев так «кощунственно» ввести в литературу чудо! Идиоты: чудо вошло само в литературу русскую, ибо, во-I-x, она сама – чудо, а, во-2-х, это чудо моего рассказа дано Жизнью. В Основе – неоспоримый «случай», сообщенный мне под клятвой, людьми чистыми, проверенный мною до бесспорности. Этот «случай» был мне сообщен у могилки Оли, человеком культурным³⁸, которому передал о «чуде» – видевший участников этого «чуда», со слезами ему – тайно – открывшихся. Я два года таил этот «случай», – он был мне дан в 2 – 3 словах, – я все наполнил сам, т. е. сам как бы «повел следствие», внес, конечно, много из своего личного опыта, – разговор с профессором, «абсурд», и – самое трудное! -язык Преподобного. Сколько я тут положил души – это только я знаю: без помощи свыше я не мог бы одолеть трудностей <…> Моя главная цель – показать, что – для Духа – нет ограничений во времени и пространстве: все есть, и всегда будет, – нет границы между здесь и – там. Этот рассказ заставил плакать И. А. и – поставил вопрос: не сомневается ли сам писатель³⁹, как его все же несколько скептический «следователь». Нет: ни «следователь», ни писатель, как увидишь, не сомневаются. Конечно, этот опыт – вообще, единственный в литературах, если не считать «Путей Небесных», «Милости преп. Серафима»⁴⁰, также.

Любопытно, какие чувства вызвал бы этот рассказ у европейцев! Понять и принять его может, конечно, вполне, лишь очень простая или уж очень тонкая – в религиозно-философском смысле! – русская Душа. Я счастлив, что могу отдать этот мой, «самый заветный»! – труд. Люблю тебя! – Кому – отдать? – Тебе, Оля, – чуткому сердцу твоему, – ты сохранишь память о святом, непрестанно наполняющем жизнь, только редко чувствуют это люди. Милая, всегда чувствуй это, всегда верь в это, – и будешь радостна, и благодарна Богу за то, что вызвана к жизни, что принимаешь ее – как Дар⁴¹.

[На полях:] Целую мою дружку, единственную мою, жизнь мою, – тебя, моя Олюша, о, моя трепетная! И как же люблю! Нет меры этому чувству. Твой Ваньчик

Оля, я о-чень хочу писать «Пути» и… любить Тебя! Я – готов.

Прости, Олек: эти пятна от духов!

Знай, Олек: переписываю и чуть иногда правлю: это последняя редакция, самая окончательная, для тебя и печати. Сохрани же. II книга «Путей» – будет посвящена Тебе, и – 3-я. Твой Ванек

РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 12. Л. 1, 2. Машинопись.

 

 

5

24.1.42 8 утра

Милая Моя Ольгуна, я написал тебе и в ответ на твое письмо «без личного обращения», и на последующее. Написал также и по поводу разрешения самого главного – как нужно поступить, чтобы покончить нам с тяжелым для нас положением неопределенности твоей и моей жизни <…> В твоей «повести» много «призраков», они стали давить меня, и – чтобы от них избавиться, я писал «чумовые письма». Слишком ты дорога мне, слишком предельно, вернее: беспредельно! тебя люблю, возношу, смотрю на тебя снизу вверх, и все, что тебя коснулось, – уже осквернение тебя в моем сердце, уже попытка тебя снизить, и я начинаю тобой томиться, я начинаю эту борьбу с призраками, тебя во мне темнящими. Как же, значит, ярко твое изображение их даже в сжатом виде, в этом конспекте-рассказе! Что бы со мной сделала, если бы стала давать «сцены»! Ты, твои «призраки» задушили бы меня. То же, м. б. только в меньшей степени, было бы и с другими, – читателями. Суди же сама, Олюша, до чего ты сильна в изображении, в творчестве – начальном! – твоем. Есть закон психологии творчества: когда что-нибудь начинает загромождать душу, художник должен, чтобы избавить себя от этого бремени, – излить его в творческом порыве. Так Гоголь, угнетаемый «тоскою жизни», избавлялсяот этой тоски, от ее призраков, творя свои «Мертвые души». И так – со всеми. Так и со мной, от твоей «повести». Теперь, «сотворив»»чумовые письма», я избавился от бремени. Ты – свет мой и чистота, ты – Икона мне, и я на тебя молюсь. Оля, это не слова. Бывает и другое: душа начинает изнывать по… свету, по чистоте, по красоте, по идеальному… и над о, повелительно надо избавить ее, душу, от этого «изнывания». Тогда создаются, невольно, великие шедевры-идеалы. Я – несомненно! – изнывал по идеалу-женщине, я его видел пусть несовершенным – в отсвете моей Оли⁴² : ия взывал к жизни мой идеальный «призрак» – мою Анастасию⁴³. И – повторилось это обременяющее душу изнывание, вызывание идеала-женщины! Разве я мою Дари знал? Почти не знал. Я некое лишь отражение ее видел… и я стал звать ее, я стал лепить ее… – и вот, повелительно-волшебно, она явилась, моя Дари… – «Пути»! Задолго до встречи с тобой, моя Царица! Я вызвал ее к жизни… и она, пройдя через мою душу в книгу, явилась, вся живая, – Ты, моя Олюша! ты!! Явилась, как увенчание исканий призрачных… – из мира идей, платоновского мира, – и оказалась… явью! От этого я никогда не отойду. Ты пришла, ты – есть, ты станешь моей реальностью. Вот она, моя правда, вот мое толкование самому себе – моего искусства. Ты, вечно ты… и до конца – Ты! Тебя дала мне Жизнь, не мной ты создана, ты создана Господом, но вымолена, выстрадана мною. Я тебя чувствовал, искал, и, поскольку сил хватило, – создал словом, из призрачного мира моего, в силу душевной моей потребности, моей жажды, моих исканий. Это – чудо: И это чудо, – явь, ты – еси! Ну, теперь тебе все понятно. Теперь ты поймешь, с какой же силой я могу любить тебя! как не могу без тебя? Веришь? Я в тебя крепко верю, я тебя люблю неизведанной еще любовью, я же создал тебя, из себя, я вызвал тебя, – и ты воплотилась в жизни, Ты – явилась, живая! Веришь? Чувствуешь, как же люблю тебя? Мало этого: ты – мое дитя, ты – моя сила, вера, любовь, страсть, творческая воля, все! Веришь, Оля? Верь. Это – сама живая правда моего сердца, мысли, воли. «Напишу тебя, не бывшая никогда, и – бу-дешь!»⁴⁴ Помнишь? Вот. «Напишу тебя, моя Дари… и ты придешь ко мне, и станешь – моею, мною!» И вот – ты пришла. Не буковками-словами, а всею своею сущностью, чистотой, красотой, душой, — всем! Как же ты можешь испортить мою Дари?! (безумец, писал когда-то..!) Ты ее дополняешь, ты ее во мне, во всей полноте и свете… рождаешь. Вот тебе моя правда… о тебе! Ну, утихни, девочка моя мятежная… ну, улыбнись светло… ну, дай же нежно, чисто поцеловать твои глаза… дай же слить твои чистые и грустные такие слезы с моими, горестными, мучительными и облегченно-озаряющими душу слезами. Смотри, разве это не чудо… – звать, творить, и – найти, – не только в ускользающих ликах от искусства, а и – живую, трепетную, истинную, как созданный Богом – Свет! Как же не быть счастливым! Как же не петь хвалу! И я пою тебя, и буду петь тебя, буду Господа петь за тебя! и так будет – пока не остановилось сердце. Ты в нем и даешь ему жить собой. Да сохранит тебя Бог! <…> Я за тебя боролся с призраками, и не отдал им тебя на поругание, во всей чистоте нетленной хранил и храню в сердце. Верь, Оля, незаменимая, неизменяемая, 10-летка-Оля, всегда одна! Ну, гуленька, прими же свечки, для тебя искал, для моей чудесной, 10-летки-Оли-Ольги, – глупенькой, маленькой и такой большой! Твой, счастливый Ваня

РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 12. Л. 39 – 41. Машинопись.

 

6

27.IV.42 7 вечера

Милая моя Олюша, светик… прости, что невольно доставил тебе беспокойство. Милая тревожка, со мной ничего неприятного, а страдание твое я переживал, им переполнен был, и свет потемнел для меня <…> Весь в очаровании твоим рисунком, твоей мыслью. И все, кому ни показываю. Бриллиантовая ты россыпь, чудесная! В тебе – и великое сердце, и огромная душа, и умище незаурядный! Все, что надо для всякого творчества исключительного позаряд у, по калибру. Когда же ты сознаешь это?! Оглядись – и увидишь, какая же относительная мелочь большинство мастеров кисти! Разве так им был бы Репин, при его техническом даре, если бы был он духовно глубок и остро чуток, и – более образован?! Жить в веках не будет. Как и Коровин. Не говорю уже о маленьком Малявине с его яркой «глупостью» – дурак с писаной торбой! – «Бабами»! Насколько же выше их всех Врубель, – хоть и не люблю я его больной символизм, – но у него великое воображение, он творил, а не списывал, у него мысль пылала, у него сердце трепетало. Хоть и больная мысль. Всякое подлинное искусство – творчество воображением, умом и сердцем. Умом лучше на последнее место. Помнишь, Пушкин: «поэзия, прости Господи, должна быть немножко глуповата»¹⁴⁵. Конечно, дурак ничего не сотворит, но в искусстве чувствам – почет. Страстная кипучесть чувств, пылкость воображения, нежность сердца… ограненные умом острым, – способность постигать жизнь вещей – не только всего живого! – вот Пушкин. У тебя все, все, что надо. Милый ты мой гений, глупый, трусливый, нет – робкий, так лучше, точней… трепыхалочка ртутная… Олюша… – «познай самое себя». И помни: краскам уделено малое, СЛОВУ – беспредельность. Ты в слове сильна необычайно, я повторяю тебе это, я обязан неустанно внушать тебе. Я не смею допустить, чтобы затерялся дивный алмаз. Потому и надоедаю, – знай.

Ты вся религиозна, – не в церковном – узком смысле разумею! – для тебя жизнь, мир – тайна, тайнство, и потому ты подлинного теста, ты – истинный художник. Этим признаком, как пробирным камнем, испытываются «призванные». Почему современные евреи ничего не дали в творчестве? Для них нет ни «тайн», ни таинств: они все знают, и все умеют. Далекие их предки иными были и потому оставили вечное: я не знаю более глубокого, чем «Псалмы». Евангелие вне сравнений, понятно: тут – Божие. Наглецы и умники никогда не станут художниками, в широком понятии. Только – «смиренные», трепетно вглядывающиеся в «Тайну». Сухостой душевный не может творить, может лишь скрипеть надоедно. Неспособный воображать может только копировать, – таких большинство. И; А. Ильин умница, острый аналитик, остряк, творец схем, но… не образов. Он мыслит понятиями. И потому его «пробы»⁴⁶, – я их знаю, – и это я тебе только говорю! – неудачные потуги, неудачные до… стыда. При этом он тонкий критик, острый… я бы сказал – единственно-настоящий в наше время. Подумай: критики никогда не были творцами. И потому – но тут и «верная цель»! – евреи очень набивались в критику, – «локти» и тут вывозят! Художник видит и в неживом живое, и в неорганическом – игру жизни, как дети: между ними знак тождества. И те, и другие строят свое не из понятий и логики, а из воображения – образами, а оно всегда логики бежит. Логика – враг «тайны», но тайна имеет свою логику – иного измерения. Когда однажды Бунин сказал мне, посмеиваясь: «у Сергеева-Ценского, вашего любимца⁴⁷, даже у лимона – душа!» – я потерял Бунина, хоть он и большой мастер, но только «без изюминки» глубокого искусства. Толстой был бы неизмерим, если бы понимал Тайну: он был слишком «из земли»,

– чудеснейшей, правда… но Достоевский, в этом («из земли»-то) коротковатый, буйно творил «из себя», мучительно пронзая «тайны». Толстой был суховат и сердцем, пуская в оборот «ум» и «глаз». Чудесное сочетание – Пушкин. Подумай, на 38-м ушел! Самая-то «рабочая пора», жатва-то… не наступила, к горю нашему. Дети из чурбачков создают чудеса. Твоя Лавра⁴⁸из детской вошла в твою жизнь, живая, – вот оно творчество! Да, она лучше всех Лавр, даже и посадской. И твоя Богоматерь⁴⁹ «конкурса» – творчество несомненное.

<…> Олюна, прошу… держи в сердце, что Ваня твой – тот же все к тебе, с тобой, только для тебя живет-томится. Свет ты мне живой… не буду жить без тебя! не могу! знаю. И ты живи надеждой, Оля… я нежен к тебе, моя святыня, моя Жизнь! Даю слово – всегда, как могу, в храме буду… с тобой. Больше мне нет дороги. О, какая же тоска без тебя… места не нахожу. Перемогаюсь, не живу. Ухожу в цифровые выкладки, это меня покоит. Если бы тригонометрические задачи решать, да таблицы логарифмов нет под рукой. Люблю. Покоит. И я отправляюсь в… Монте-Карло. Беру «Ревю рулетки», столбики NNN… – и – комбинирую. Это – идиотизм, конечно, но я начинаю забываться. Так всегда бывало, когда не пишу, не читаю… – как Оля мучилась таким моим «опустошением». Когда кончал работу, ставил последнюю точку… – тоска!

1. Переписка содержит 633 писем И. С. Шмелева и 513 писем О. А. Бредиус-Субботиной за 1939 – 1950 годы. Все указанные материалы – подлинники. После смерти О. А. Бредиус-Субботиной, С 1937 года жившей в Голландии, архив хранился в ее семье. В 1999 году протоиерей Григорий Красноцветов, выполняя волю последней представительницы голландской ветви семьи Субботиных (М. Ф. Постниковой-Субботиной), безвозмездно передал письма в Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 1 – 164). Об этом см.: Красноцветов Г. П. Как была обнаружена переписка И. С. Шмелева с О. А. Бредиус-Субботиной //Венок Шмелеву. М., 2001.. С. 278 – 284. В 2000 году было завершено научное описание этих материалов, в 2001 – 2003 годах письма подготовлены к публикации.[↩]
2. Составление Л. В. Хачатурян. Предисловие, подготовка текста и комментарий Н. А. Герчиковой, О. В. Лексиной, С. А. Мартьяновой, Е. А. Осьмининой, Л. В. Хачатурян. В подготовке второго тома принимали участие также И. М. Богоявленская, А. А. Голубкова.[↩]
3. Здесь приведены некоторые высказывания И. С. Шмелева о литературе и писательском мастерстве. В подборке сокращены фрагменты писем, не затрагивающие указанную тему. При публикации сохранены грамматические особенности писем И. С. Шмелева, авторские разрядки и пунктуация. Подчеркивания переданы жирным шрифтом (одинарные) и курсивом (двойные).[↩]
4. В 1938 году И. С. Шмелев по приглашению переводчицы его произведений Р. Б. Кандрейи провел несколько месяцев (январь – 23 апреля) в Швейцарии (замок Haldenstein).[↩]
5. Бессилен (фр.). [↩]
6. Термин И. А. Ильина.[↩]
7. Позднее И. С. Шмелев дал рассказу другое название – «Пурйм». Рассказ не был завершен. О замысле рассказа см. также письмо И. С. Шмелева А. В. Амфитеатрову от 17 ноября 1928 года (Слово. 1992. N Ц/12).[↩]
8. Ин. 20, 19.[↩]
9. Рассказ И. С. Шмелева. Впервые опубликован: Современные записки. 1925. N 23. Отдельное издание: Про одну старуху: Новые рассказы о России. Париж, 1927.[↩]
10. Роман-эпопея И. С. Шмелева. Впервые опубликован: Окно. 1923. N 2 – 3. Отдельное издание: Солнце мертвых. Париж, 1926.[↩]
11. В оригинале скобки не закрыты.[↩]
12. В оригинале: «Чем меньше женщину мы любим, / Тем легче нравимся мы ей…» (А. С. Пушкин, «Евгений Онегин», гл. 4).[↩]
13. 8 мая 1942 года немецкими войсками был оккупирован Керченский полуостров. Шмелев связывал с наступлением немецких войск возможность вернуться в Россию. Впервые И. С. и О. А. Шмелевы приехали в Алушту летом 1917 года по приглашению С. Н. Сергеева-Ценского. С ноября 1918-го по февраль 1922 года И. С. Шмелев и его семья жили в Алуште, где в 1920 году писатель купил дом (ул. Горная, 19). См.: Попова Л. Н. Шмелев в Алуште. Алушта, 2000; Сорокина О. Н. Московиана: Жизнь и творчество Ивана Шмелева. М., 2000. С. 104- 106, 109 – 112.[↩]
14. В этом абзаце все фразы и слова в круглых скобках дописаны И. С. Шмелевым между строк.[↩]
15. Роман И. С. Шмелева/Впервые опубликован: Современные записки. 1927. Кн. 30 – 35. Отдельное издание: История любовная. Париж, 1929.[↩]
16. Антон (Тоня, Тонька) – главный герой романа «История любовная».[↩]
17. Фотография О. А. Бредиус-Субботиной (октябрь 1941 года). В настоящее время находится в Российском Фонде Культуры (Архив И. С. Шмелева. Свидетельство о дарении 1053). Опубликована в сб.: Венок Шмелеву. С. 350.[↩]
18. Указанный фотопортрет О. А. Бредиус-Субботиной не сохранился.[↩]
19. Автобиографический рассказ О. А. Бредиус-Субботиной «Повесть жизни». В ноябре-декабре 1941 года был отправлен Шмелеву в семи письмах. Шмелев отвечает на первое письмо из этого цикла.[↩]
20. Имеется в виду Иван Александрович Ильин (1883 – 1954) – религиозный философ, правовед, литературный критик. В 1922 году выслан из Советской России. Писал о творчестве И. С. Шмелева в ряде статей и книге «О тьме и просветлении». С 1927 года – в переписке с Шмелевым (Ильин И. А. Собр. соч.: Переписка двух Иванов. Тт. 1 – 3). М., 2000. Во время Второй мировой войны переписка неоднократно прерывалась из-за цензуры. В 1930-х – нач. 1940-х годов Ильин был «духовным руководителем» О. А. Бредиус-Субботиной.[↩]
21. Главная героиня романа И. С. Шмелева «Пути небесные». Прототип – Дарья Ивановна Королева (см.: Кутырина Ю. А. Пути небесные // Возрождение. 1957. N 66, 70; Осьминина Е. А. Последний роман // Шмелев И. С. Собр. соч. В 5 тт. М., 1998 – 1999. Т. 5. С. 3 – 14; Любомудров А. М. Оптинские источники романа И. С. Шмелева «Пути небесные» // Русская литература. 1993. N3).[↩]
22. Стихотворение 1855 года.[↩]
23. В современной орфографии «Пути небесные». Последний, незавершенный роман И. С. Шмелева. Из предполагаемых четырех томов закончены только два (т. 1 – 1936, т. 2 – 1947). Опубликованы: т. 1 – Париж, 1937; тт. 1 – 2 – Париж, 1948[↩]
24. После смерти жены Ольги Александровны Шмелевой (июнь 1936 г.) И. С. Шмелев прервал работу над романом. Только после знакомства с О. А. Бредиус-Субботиной (июнь 1939 г.) писатель вернулся к работе над рукописью второго тома[↩]
25. В первой части книги А. И. Герцена «Былое и думы» описан эпизод у Иверской часовни, где находилась Иверская икона Богоматери (копия с афонского оригинала).[↩]
26. Начальные слова православных молитв.[↩]
27. Род Субботиных известен с сер. XVIII века и насчитывает пять преемственных поколений священнослужителей, последним из которых был отец О. А. Бредиус-Субботиной А. А. Субботин (1876 – 1914).[↩]
28. Эпизод из гл. IX «Прозрение» романа «Пути небесные».[↩]
29. 6 октября 1936 года И. С. Шмелев выступал на литературном вечере Союза русских журналистов и литераторов в Берлине, где присутствовала О. А. Бредиус-Субботина.[↩]
30. Здесь: молитвами О. А. Шмелевой.[↩]
31. В 1923 году И. А. Бунин Пригласил И. С. Шмелева во Францию. С 6 июня по 5 октября 1923 года И. С. и О. А, Шмелевы гостили на вилле Бунина в Грассе. О пребывании Шмелевых в Трассе см.: Устами Буниных: Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и др. архивные материалы в 3 тт. Т. 2. Франкфурт-на-Майне, 1981. С. 103 – 116; Кузнецова Г. Н. Грасский дневник. М., 1995. С. 225. Опубликованы письма Бунина к Шмелеву («А Париж Вам может быть полезен всячески…»: Письма И. А. и В. Н. Буниных к И, С. и О. А. Шмелевым // Москва. 2001. N 3. С. 175 – 195); Черников А. П. И. С. Шмелев и И. А. Бунин (по материалам переписки) // Русская литература. 1980. N4.[↩]
32. Роман-эпопея «Солнце мертвых» был переведен на английский, немецкий, французский, чешский и сербский языки (см. библиографию в кн.: Сорокина О. Н. Московиана. С. 377 – 382; И. С. Шмелев: Библиография. Сост. Д: М. Шаховской. Paris, 1980. С. 30).[↩]
33. Сергей Иванович Шмелев (1896 – 1921) – единственный сын И. С. Шмелева, студент естественного отделения физико-математического факультета Московского университета, во время Первой мировой войны прапорщик 5-го легкомортирного артиллерийского дивизиона, был мобилизован в Добровольческую армию под командованием генерала А. И. Деникина, служил в комендатуре Алушты. 3 декабря 1920 года арестован комбригом 3-й стрелковой дивизии Райманом, с 11 декабря находился в Виленских казармах Феодосии. Дата смерти точно не установлена, предположительно – начало 1921 года. Смерть сына стала тяжелым испытанием в жизни писателя и определила его отъезд из России. Более подробно см.: Волкова Н. Б. «Последний мой крик – спасите! – (Подборка писем И. С. Шмелева к В. В. Вересаеву). // Встречи с прошлым. М., 1996. Вып. 8.[↩]
34. Имеется в виду оценка романа-эпопеи Шмелева «Солнце мертвых» в советской печати. Был опубликован ряд отрицательных отзывов, в том числе И. Аксенова (Печать и революция. 1923. N 3. С. 256), Н. Смирнова (Красная новь. 1924. N 3. С. 256), А. Воровского (Прожектор. 1925. N 13. С. 21).[↩]
35. Мф. 26, 3 – 4.[↩]
36. Имеется в виду молитва св. Симеона Богоприимца «Ныне отпущаеши.;.» (Лк. 2, 34 – 35).[↩]
37. Рассказ И. С. Шмелева. Был неоднократно переработан автором в 1939 – 1947 годы. Впервые опубликован: Возрождение. 1939. Январь-март. N 4168, 4172, 4173. В сб.: Шмелев И. С. Куликово поле. Рассказ следователя. Старый Валаам.[↩]
38. Сюжет рассказа 20 марта 1937 года писателю сообщил Павел Александрович Васильчиков. О встрече с П. А. Васильчиковым на кладбище Сен-Женевьев де Буа Шмелев писал И. А. Ильину: «Васильчиков <…> рассказывает случай. Вы его знаете <…> Происходит в двух важнейших исторических местах и участником, главным – ! – Святой <…> Это же мне – так ясно! – от Оли моей – дарок <…> Рассказ будет называться – «Куликово Поле»» (Переписка двух Иванов. Т. 2. С. 185).[↩]
39. В отзыве о рассказе «Куликово поле» И. А. Ильин высказал мнение, что в произведении И. С. Шмелева выражены сомнения самого автора в отношении чудесного явления преп. Сергия Радонежского (Переписка двух Иванов. Т. 2. С. 261 – 262).[↩]
40. Рассказ И. С. Шмелева (1935). Впервые опубликован: Православная Русь. 1935. N 1 – 3. Отдельное издание: Шмелев И. С. Избранные рассказы. Нью-Йорк, 1955.[↩]
41. Далее следует текст рассказа «Куликово поле», гл. 1 – 2.[↩]
42. Ольга Александровна Шмелева (Охтерлони, 1875 – 1936) – жена Шмелева. О ней см.: Ни Е. А. Предки и родственники О. А. Шмелевой, урожденной Охтерлони // Венок Шмелеву. С. 324 – 331. И. С. Шмелев был убежден, что знакомство с О. А. Бредиус-Субботиной произошло «по молитвам О. А. Шмелевой». Помимо многократного упоминания об этом в переписке с О. А. Бредиус-Субботиной (И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Роман в письмах: В 2 тт. М., 2003 – 2004) и И. А. Ильиным (Переписка двух Иванов. Тт. 1 – 3), известны свидетельства современников писателя (см.: Дальние берега: Портреты писателей эмиграции. М., 1994. С. 39).[↩]
43. Анастасия Ляпунова – главная героиня повести И. С. Шмелева «Неупиваемая Чаша» (1918).[↩]
44. Слова Ильи Шаронова из повести И. С. Шмелева «Неупиваемая Чаша».[↩]
45. В оригинале: «А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Фраза из письма А. С. Пушкина к П. А. Вяземскому (май 1826 г.).[↩]
46. Имеются в виду сказки из цикла «Десять политических, или невинных сказок», написанных И. А. Ильиным в 1930-е годы. РукописьсказокнаходитсявархивеИ. А. ИльинавМичигане (Courtesy of Special Collections, Michigan State University Libraries). Опубликованы: Переписка двух Иванов. Т. 3. С. 434 – 467. Автор планировал напечатать их в газетах под псевдонимом Петр Стрешнев. В письме к Шмелеву от 30 августа 1935 года Ильин предложил ему высказать свое мнение о посланной ему сказке «Жертвенная овца» и ее возможной публикации (Указ. соч. Т. 2. С. 95 – 96). В письме к Ильину от 25 сентября 1935 года Шмелев дает свой отзыв на сказку, отличный от приведенного в письме к О, А. Бредиус-Субботиной: «С игривым любопытством стал читать про Жертв<енную> овцу – и съел ее за 2 минуты, косточки только хрустнули. Мало! Шпарьте их и в хвост, и в гриву! Здорово. Не жалейте подливки! Вы можете, и злей» (Указ. соч. Т. 2. С. 98). При жизни Ильина из десяти сказок были опубликованы две: «Вонючая гора» (Возрождение. 1935. 2 ноября) и «В дураки» (Русский голос. 1935. 1 декабря).[↩]
47. Друг и корреспондент И. С. Шмелева, автор воспоминаний о нем. В 1918 – 1922 годах С. Н. Сергеев-Ценский был соседом Шмелева в Алуште (см.: Попова Л. Н. Шмелев в Алуште).[↩]
48. Цикл иллюстраций О. А. Бредиус-Субботиной к рассказу И. С. Шмелева «Куликово поле». Работа не была завершена.[↩]
49. Имеется в виду работа О. А. Бредиус-Субботиной, выполненная на экзамене в Высшей художественной школе (I и II Свободные художественные мастерские, впоследствии ВХУТЕМАС).[↩]