О трагическом в «Тихом Доне» М. Шолохова

ОТ РЕДАКЦИИ

В «Историко-литературном сборнике» (Изд. АН СССР, М. – Л. 1957) опубликована работа А. Бритикова «Образ Григория Мелехова в идейно-художественной концепции «Тихого Дона». Автор ее выступает против сложившейся в послевоенные годы в советском шолоховедении трактовки трагического в «Тихом Доне». В публикуемых в этом номере статьях Л. Якименко «О трагическом в «Тихом Доне» М. Шолохова» и Н. Маслина «Трагедия или эпос?» критикуется позиция А. Бритикова; напротив – автор напечатанной далее статьи «Концепция исторического заблуждения и социалистический реализм» Н. Драгомирецкая поддерживает его точку зрения. Считая, что в исследовании А. Бритикова немало спорного, редакция полагает, что дискуссия поможет более глубокому и всестороннему освещению сложной проблемы, затронутой в статьях.

Есть произведения, к которым приковано внимание читателей многих поколений. Обращаясь вновь и вновь к таким книгам, мы ищем в них не только радость, не только эстетическое наслаждение, – мы, проверяя свои чувства размышлениями, пытаемся найти в них ответы на многие тревожные и волнующие вопросы современности.

Одним из таких произведений является «Тихий Дон» М. Шолохова. Не случайно вокруг этой книги, уже после опубликования в 1928 году первых двух томов, завязалась идейная борьба, которая, в сущности, продолжается и сейчас.

Естественно, что борьба ведется прежде всего вокруг образа Григория Мелехова. То или иное понимание, истолкование смысла трагедии Григория Мелехова определяет не только глубину прочтения романа, меру постижения его идейно-философского смысла, но и принципиальную позицию исследователя, его отношение к литературному процессу, к действительности, его понимание сущности социалистического реализма.

В этом смысле мне кажется весьма поучительной статья А. Бритикова «Образ Григория Мелехова в идейно-художественной концепции «Тихого Дона».

Редколлегией «Историко-литературного сборника» (В. Базанов, В. Гусев, В. Ковалев) эта статья рекомендуется как работа, которая «критически пересматривает некоторые установившиеся взгляды по таким вопросам, как сущность трагического в «Тихом Доне» М. Шолохова…» ¹.

В прошлом ряд критиков своим истолкованием образа Григория Мелехова пытался лишить М. Шолохова права на изображение трагического.

Но если некоторые критики, основываясь на действительном оптимизме исторического процесса, явно или скрыто отрицали трагический смысл судьбы Григория Мелехова и тем самым отрицали трагические конфликты и трагические судьбы в революционной действительности, то существует и другая тенденция, не менее ограниченная и неверная. Для этих критиков история дышит жестоким холодом неизбежных драм и катастроф, трагическое в ней неотвратимо, как рок, как судьба, самая действительность предстает перед ними в траурной пелене трагического.

И если через такую линзу прочесть, например, «Тихий Дон», то все в нем действительно сведется к «роману жизни Григория Мелехова», к «трагедийному пафосу произведения», к глубокому проникновению в «трагическую тему».

«Роман жизни Григория Мелехова – идейно-сюжетный костяк эпического повествования, и анализ построения шолоховской эпопеи не только раскрывает особенности композиционной манеры писателя, но в то же время помогает глубже понять трагедийный пафос произведения, глубже проникнуть в трагическую тему, в идейный подтекст повествования», – пишет А. Бритиков, как бы подводя итоги своего исследования (стр. 182).

Мне кажется, что в таком понимании содержания «Тихого Дона» есть очевидная предвзятость и односторонность, которая обусловливается неверным пониманием трагического вообще и трагического в «Тихом Доне» в частности.

В чем же существо полемики, которую ведет А. Бритиков со своими предшественниками? А. Бритиков попытался разделить исследователей творчества М. Шолохова на тех, кто считает, что трагедия Григория Мелехова – в отрыве от народа, в «отщепенстве» (В. Гура, Ю. Лукин, Л. Якименко и др.), и на тех, кто видит ее в «историческом заблуждении».

«Но верно ли, что отрыв от народа – главное в трагедии Григория?» – спрашивает А. Бритиков. И предлагает следующее истолкование трагедии Мелехова: «Григорий… больше всего страдает от того же, от чего страдает масса, – от ложно понятой правды, от исторического заблуждения… Трагедия же Григория – и сила ее трагизма, и общественное содержание ее – в том прежде всего, что, идя вместе с массой, герой заблудился гораздо сильнее ее».

Но здесь только видимость полемики, видимость спора. В высказываниях тех критиков, которых А. Бритиков превращает в своих оппонентов, трагедия Григория Мелехова как раз и рассматривается как трагедия трудового человека, человека из народа, который заблудился «сильнее массы».

И напрасно А. Бритиков с наивно простодушным видом спрашивает своих оппонентов: «Верно ли, что он (Григорий Мелехов. – Л. Я) как социально-исторический тип интересен прежде всего тем, что оторвался от народа? Разве отщепенством исчерпывается важнейшее историческое содержание его трагедии?» (стр. 150 – 151). Это бесплодный полемический ход, ибо сам критик заимствует у своих предшественников, как нечто само собою разумеющееся, объяснение причин сомнений и колебаний Григория Мелехова, его типической сущности и т. д.

В работах, с которыми полемизирует А. Бритиков, как раз центр тяжести перенесен на изучение тех обстоятельств, условий революционной действительности, которые привели одаренного, сильного человека из народа к страшной катастрофе. Отрыв от народа является следствием весьма сложных причин и условий. Внимательный читатель моей работы о «Тихом Доне» М. Шолохова («Советский писатель», М. 1954), с рядом положений которой спорит А. Бритиков, легко может убедиться, что в ней «историческое заблуждение» рассматривается как возможный источник трагического.

Причем речь идет не вообще о вневременном, внеклассовом историческом заблуждении, – это историческое заблуждение будет носить самый разный характер в различные периоды истории для разных социальных групп и т. д. Поэтому нужно прежде всего определить, по отношению к чему и кто разделяет исторические заблуждения. Это определение должно быть предельно четким, веским в его конкретно-историческом социальном содержании. Сказать, что герой страдает от исторического заблуждения, от ложно понятой правды и т. д., – значит еще ничего не сказать по существу.

М. Шолохов ставит в центр «Тихого Дона» Григория Мелехова, его жизненную судьбу, судьбу семьи Мелеховых в эпоху великих социальных потрясений. Мелехов принадлежал по своему общественному положению как раз к той «мелкобуржуазной или полумелкобуржуазной массе трудящихся», колебания которой между пролетариатом и буржуазией неизбежны. Судьбы революции, как неоднократно указывал Ленин, были решены тем, что эти многомиллионные массы стали в конце концов на сторону рабочих и беднейшего крестьянства.

«И если что решило исход борьбы с Колчаком и Деникиным в нашу пользу, несмотря на то, что Колчака и Деникина поддерживали великие державы, так это то, что в конце концов и крестьяне и трудовое казачество, которые долгое время оставались потусторонниками, теперь перешли на сторону рабочих и крестьян, и только это в последнем счете решило войну и дало нам победу» ², – говорил В. И. Ленин в докладе на съезде трудового казачества в 1920 году.

Поставив в центре эпического произведения Григория Мелехова – выходца из средних слоев населения, Шолохов тем самым получил возможность осветить одну из кардинальнейших проблем нашей революции, передать во впечатляющей образно-художественной форме ее великий социально-политический опыт. Смело и бесстрашно раскрывая трагедию богато одаренного человека из народа, который должен был прийти к союзу с революционными силами и не пришел, Шолохов совершал открытие в нашей литературе.

«Историческое заблуждение» для эпохи, о которой повествовал М. Шолохов в «Тихом Доне», есть экономически и политически оправданные колебания полумелкобуржуазных и мелкобуржуазных масс между диктатурой пролетариата и диктатурой буржуазии.

Как показывает история революции и гражданской войны, долгий и жестокий опыт приводит в конце концов эти колеблющиеся массы к осознанию, что диктатура пролетариата лучше диктатуры буржуазии, к союзу с рабочим классом и Коммунистической партией.

В этом осознании своего подлинного места в исторической действительности, своих настоящих интересов и заключается оптимизм исторического процесса, содержанием которого в нашу эпоху является могучее движение народов к коммунизму. Таковы те общие исходные соображения, без которых, мне кажется, невозможно правильно понять идейно-художественный пафос «Тихого Дона», трагическое содержание судьбы Григория Мелехова.

А. Бритиков как будто принимает то определение типической сущности Григория Мелехова, которое дается в моей книге о «Тихом Доне», но осмысливает его весьма своеобразно. Об этом свидетельствует следующее место из его работы: «Л. Я кименко делает, однако, правильное, на наш взгляд, заключение: «Дело, видимо, не в особом положении казачества. Это особое положение выступает не определяющим, а осложняющим фактором при определении трагической судьбы Григория Мелехова. Главное – в социальной природе казака-середняка, мелкого собственника, в его принадлежности к тому слою, который В. И. Ленин широко определил как «непролетарские трудящиеся массы». Мы считаем этот тезис чрезвычайно важным для понимания широты типизации в трагедии Григория Мелехова и соотношения трагедии верхнедонского восстания с драматической судьбой в революции широких мелкобуржуазных масс. Л. Якименко, высказав правильную мысль, как бы пугается и начинает отступать: «Положение этого слоя также (как и положение его части – казачества. – А. Б.) не может быть определено как трагическое, ибо в конце концов, после «тяжелого опыта», он приходит к союзу с пролетариатом. Но жизнь отдельных выходцев из этой массы может складываться трагически». Судьба отдельных выходцев из этого слоя может складываться трагически. Но в силу каких причин? В силу особенности общественного уклада всего слоя или в силу индивидуальных, более или менее случайных обстоятельств биографии этих лиц? Л. Якименко подразумевает последнее. Он исходит из концепции трагедии отщепенства.

Такой трагедии не испытала основная масса мелкой буржуазии. Но разве это исключает драматичность и даже трагичность самих шатаний? Разве трагедия возникает только тогда, когда шатания заводят в тупик отщепенства?» (стр. 160 – 161). Несмотря на явное полемическое «увлечение» (судьба Григория Мелехова осмысливается мною в единстве социально-причинного и индивидуально-особенного, в котором эта социальная причинность только и может проявиться), здесь, наконец, проясняется предмет спора.

Оказывается, вся полемическая «подготовка» велась для того, чтобы доказать «драматизм и даже трагичность самих шатаний», трагизм самого исторического заблуждения и, поскольку это заблуждение разделяют миллионы людей, массовую «распространенность» трагического. Поскольку колебания, шатания средних слоев в революции закономерны, неизбежны, напрашивается вывод о неотвратимости и фатальной неизбежности трагического.

Но какое содержание вкладывает А. Бритиков в понятие трагического? Если трагическое для него равнозначно страданию, тогда спор, затеянный им, становится беспредметным. Он может свидетельствовать только о непродуманном употреблении понятия трагического. Никто не станет отрицать того, что во всякую эпоху революционных переворотов, войн неизбежны страдания, которых не в силах отвратить человек.

В искусстве вопрос ставится о том, как художник осмысливает эти человеческие страдания, каково его отношение к происходящим великим событиям. И тут понятие трагического, на мой взгляд, является пробным камнем идейной зрелости писателя, проверкой его общественно-философских взглядов, эстетических представлений и т. д.

Противопоставление в ряде произведений 20-х годов «холода» исторического действия, безжалостного и неумолимого развития революционных событий и «маленького» человека с его жаждой добра и справедливости, с его способностью к любви и состраданию, приводило к тому, что процесс революции начинал рисоваться как столкновение «человеческого» и «необходимого», «должного». В этом столкновении мечущийся, растерявшийся герой терпел катастрофу. Его словно бы бросало под мчавшийся на полном ходу, громыхающий поезд истории. Довольно отчетливо звучал в такого рода произведениях драматический диссонанс между эпохой и человеком, между всесокрушающим вихрем революции и миром «добрых» чувств.

Сам автор чаще всего оказывался на позициях абстрактного гуманизма. Добро, справедливость как некие общечеловеческие и вечные понятия противопоставлялись в картине трагической судьбы «маленького» человека суровому долгу и жестокости борьбы. Лучшие из таких писателей понимали, что их безвольные, мечущиеся герои с туманными представлениями о подлинной справедливости должны потерпеть неизбежное крушение. Но сердцем своим, чувствами своими они были на стороне этих «безвинных жертв».

Была ли в таком освещении отношений человека и революционной эпохи правда? Была, но частичная и неполная. Революционная эпоха проявлялась в такого рода произведениях одной своей стороной – суровой неумолимостью. Закономерность и желательность происходящего оставались вне эмоциональной сферы писателя. Поэтому художник и не мог достаточно убедительно показать, в силу каких важных, существенных обстоятельств герой, которому он сострадал, оказывался вне исторического потока.

1. «Историко-литературный сборник», Изд. АН СССР, М. -Л. 1957.[↩]
2. В. И. Ленин, Сочинения, т. 30, стр. 370.[↩]